SHARON WEST // ШЭРОН УЭСТ
LIV TYLER
администратор в закусочной «5:15», периодически помогает на раздаче и в закупках
Я начал смекать, что возраст — это кое-что!
31/08/1969 [21]
Душу надо содержать в опрятности.
и когда она вдруг смолкает часу в шестом,
он толкает ее, спеша убедиться в том,
что она — живая. [c]
david bowie — wild is the wind
чтобы услышали - кричи в розетки
Стены нового дома приторно ровные, стерильно белые, ни трещинки — зато их предостаточно между Шэрон и Артуром, между Шэрон и Анной, и даже между Шэрон и Райаном, но если между последними они быстро зарастают, сдобренные компромиссами и симпатией, то противоречия, возникающие между Шерри и родителями со временем грозят превратиться в настоящую пропасть. Она будто слышит, как они — трещины — возникают, крошатся, ширятся с каждым неверным словом или жестом. Шерри надкусывает неровный кусок скотча, обклеивая безупречно чистые поверхности своей комнаты («Не вздумай портить обои, Шэрон, они же новые!») сверху донизу, только бы не видеть давящей белизны; там, где не достает цветастых плакатов, рисует маркером, закрашивая пустые пятна. Сумки стоят нетронутыми - как безмолвные стражи охраняют прикрытую дверь, выстраиваясь в баррикаду у порога. Шэрон двенадцать, и с планами взрослых она устает бороться уже сейчас.
Шерри открывает одну из картонных коробок и достает полароидные снимки, сцепленные резинкой: почти с каждой на нее смотрят кусочки старого дома на Моррисон-стрит, а еще чаще - потрепанное гнездо семьи Эшворт. Она прикалывает их к ободку зеркала, пронизывая канцелярскими булавками Марни, прыгающую на ее старой кровати; измазанного в муке Рори, сунувшегося было на кухню во время девчачьего кулинарного приступа; всех троих, распивающих колу за столиком в закусочной - протыкает острием прошлую жизнь, на которой ее родители пытаются поставить крест. Шерри обещает себе, что у них ничего не получится.
Артур и Анна Уэст уверены, что им просто не везет - застрять на улице неудачников, зависших между достатком и откровенной бедностью, со всем своим ворохом амбиций и претензий им откровенно тяжело жить рядом с такими, как Эшворт или еще кем хуже; жить в Хей-Спрингса им не менее тяжко. Анна не устает повторять об этом Артуру - тот, разделив пару-тройку бутылок пива с соседом, не так уж и против их среднего существования - изо дня в день напоминает мужу о прошлой лучшей жизни в большом городе и требует, требует, требует. От своих детей она тоже многого требует - старший Райан придерживается политики ненападения, ему отчаянно лень спорить с родительницей, а подрастающая Шэрон подражает брату. Она ходит вышколено прямо, прилежно сидит за учебниками, выполняет работу по дому и чудом успевает дружить с соседскими детьми, что неимоверно раздражает Анну, расписавшую для дочери жизнь по плану, известному только ей. Впервые Шэрон начинает оскаливать зубки, когда мать пытается запретить ее дружбу с Марни Эшворт. Первые трещины начинаются от оплеухи, когда мать чувствует запах никотина от куртки дочери, и продолжают углубляться от участившихся придирок и тычков. Катализатором становится внезапный переезд - Артуру везет в бизнесе, и семья Уэст приобретает новый двухэтажный дом поближе к мэрии (какой-никакой рост в провинциальных умах). Что самое главное - в нескольких переулках от старой улицы - долгожданная роскошь в таком тесном городе, как Хей-Спрингс (а что более важно - ступенька к мечте покинуть эту дыру навсегда).
неразлучны уличные гардемарины
Карминовая помада неловким росчерком ложится на приоткрытые губы, капля духов в яремную впадину - Шерри оправляет струящуюся ткань платья, непривычно жмущуюся к телу. Марни тянет вверх язычок молнии, расчесывает волосы, помогает застегнуть цепочку на шее, шуршит подолом своего наряда в унисон с волнением Шэрон.
- Я удивлена, что тебе позволили идти с нами, - запертая дверь глушит голоса взрослых, но прислушиваться нет нужды - сценарий и слова знакомы на пересчет. Шерри улыбается, сцепляя руки на груди, критично рассматривая отражение в зеркале.
- Все нормально. У нас договор.
Да, договор. Получение степени по экономике в обмен на горсть самостоятельных решений - всего лишь заниматься тем, что не по душе, чтобы отвоевать родное. Выторговывая себе нормальную жизнь, о цене Шерри думает в последнюю очередь.
- Это и мой выпускной тоже, - она перехватывает взгляд Марни в зеркале, ее улыбка делается хитрой. - Но знают они только о тебе.
Когда Рори Эшворт надевает на руку Шерри бутоньерку, а она прикалывает похожую на лацкан его пиджака, Анна Уэст разве что зубами не скрипит - Райан фотографирует сестру с кавалером, посмеиваясь над вскипающими родителями, проводит юнцов к двери и остается разгребать очередной семейный скандал (как всегда). Шерри мнение матери и отца безразлично чуть больше, чем полностью - то, как смотрит на нее Рори для нее сейчас много важнее.
В двенадцать лет Шерри Уэст обещает себе, что у ее родителей ничего не получится - не получится навязать свое мнение и свои правила. В некоторых нюансах она отчаянно проигрывает, но в отношении семейства Эшворт бьется насмерть, сталкиваясь лбами со взрослыми и отвоевывая дружбу кусок за куском. В отличии от родителей, которые из прошлого выпрыгивают слишком стремительно, обрывая все связи по старой улице да повыше задирая носы (в замкнутом вакууме такого малого городка это смотрится весьма уморительно), Шерри устоявшимся привычкам не изменяет - нарочно проваливает все возможные тесты, чтобы не менять класса, часто остается на ночевки у новых подруг, на деле - сбегает в комнату Марни, изученную до мелочи территорию. По мере взросления отношения с Рори ощутимо меняются: они реже разговаривают («Мальчишка же», - фыркает Марни), но когда необходимо, он рядом; случайные столкновения в доме заполняются неловкими фразами и пунцовыми оттенками, а подростковая влюбленность (Шерри уверена, что безответная) грозит обрушить выстраиваемую годами дружбу, потому любые романтические намеки остаются подвешенными в воздухе вплоть до выпускного Уэст. И все кажется таким правильным - даже поступление в университет по нелюбимой специальности не кажется таким уж страшным - вместе с ней в Омаху приезжают Марни и Рори, они вместе снимают квартиру неподалеку от учебного кампуса. Шерри учится, параллельно осваиваясь с новым увлечением - в перерывах от учебы, она пишет небольшие рассказы, меняющие направленность от детских страшилок до вполне серьезных мыслей - подрабатывает, где придется, и очень даже счастлива.
Но так ведь не может продолжаться вечно?
так и было на самом деле: погибали, но не мертвели
Двадцать седьмой день каждого месяца в календаре обведен черным кружочком, на блестящей поверхности дверцы холодильника ярко желтеет стикер с выведенными маркером цифрами - Шерри хмурится, ее взгляд спотыкается на ровном месте, а от неотступных напоминаний начинает подташнивать. В этот день Рори старается быть дома, чтобы помочь перешагнуть через панику и страх, но они остаются с ней постоянно, лишь на время затихая где-то в уголках поломанного сознания. Во время приступов они правят бал, наполняя пустующие пространства внутри нее хаосом и паранойей, забирая все разом, оставляя после себя лишь крохи, которые ювелирными штрихами после соединяет время. Алгоритм двадцать седьмого дня разворачивается по маршруту -
днем раньше, днем позже Шэрон Уэст открывает глаза в незнакомом доме, в незнакомом теле, с незнакомым мужчиной в постели. У нее в голове только имя и примитивные навыки, а остальная часть памяти будто слита в водосточную трубу. Паника скользит по позвоночнику, позволяя телу действовать самостоятельно - кричать ли, плакать ли, замирать ли - и если рядом оказываются Рори, Марни или Райан, они рассказывают все поэтапно, переждав вспышки агрессии и страха. В унисон со сменяющимися друг-друга фотографиями и предложениями, память благоволит вернуться и словно просыпается. Шэрон вспоминает всю свою жизнь по кусочкам, а, главное, она вспоминает двадцать седьмой день -
как заливисто смеется, как горячо дышит в шею Рори, сидящего за рулем чужого автомобиля, как берет из его рук джойнт и откидывается на спинку кресла, игнорируя ремень безопасности; как гулко скрипят тормоза, и машина складывается в гармошку от удара; как белесые стены больничной палаты кружатся, кружатся, кружатся, и как громоподобно звучит «Я же говорила!» Анны Уэст, и беспокойство о дочери проигрывает торжеству в глазах от осознания своей правоты. А потом - тройка месяцев на реабилитации, арест в стенах родительского дома, первые приступы потери памяти.
Когда двадцать седьмой день проходит, жизнь со скрипом выстраивается по новой:
из собственного дома Шэрон вырывается с боем, полностью прекращая контакты с родителями (учитывая, что на ее стороне только Райан, сделать это несложно). Теперь же - как в детстве - она снова живет под крышей семьи Эшворт, помогая им в закусочной, веря в любовь Рори и давая свою взамен; родители, переходящие на другую сторону дороги, чтобы не здороваться с дочерью, остаются в другой жизни. Она учится сосуществовать с последствиями травмы, с трудом привыкает к ним - день без памяти в обмен на жизнь, справедливо почти - лишь отчаянно боится вовсе когда-нибудь не вспомнить.
Главное, не забыть, и это Шерри повторяет себе день изо дня - они со всем справятся вместе.
Сколько, говоришь, наград?
10 Years — Dancing With The Dead
Дом — кривоватый, помятый, словно после долгого сна; он, конечно, старается изо всех сил, подстраиваясь под внезапно повысившуюся ставку душ — привык за эти дни к одной воющей — прилежно скрипит половицами под шагами, шумит нагревательным котлом, ворчит барабанной дробью открывающихся-закрывающихся чрев кухонного гарнитура, но все равно люди в нем — будто нарыв, даже эти, гулкие да малословные. Он глух к их присутствию, за время бездействия владельцев запылившийся, огрубевший, теперь зло подсовывает взгляду признаки захолустья тут и там (стопку неразобранной почты на полке для обуви, например, хлебницу и забытый в ней каменноподобный хлеб, одинокую чашку с кофейным ободком в раковине, наскоро сплетенную паутину в углу); Сид Хоук привычно выбивается из него, как новокупленная блескучая деталь выбивается из ржавелого механизма. По-крайней мере, для первого постороннего взгляда — на второй (или тот, знающий куда и как именно нужно смотреть) замечается обветшалость, потертость, царапины нетоварного вида; спустя еще одно мгновение Хоук выглядит так, будто идет в комплекте с домом, с Даной, с Ричи, с чертовым Каспером. Чудесатое явление — взаимодействие одновременно трех разных и удивительно похожих людей.
Опечатка, закравшаяся в саму суть настоящего — теперь двух, конечно же.
Дана Уоттс — звук; хрусткий шелест подошвы, тремор язычка молнии на куртке, неровное стаккато шумливых пальцев, тасующих с места на места предметы кухонной утвари в поиске обещанного топлива. На секунду замирает как есть — на корточках, на половину утонувшая в глубине нижних полок. Позволяет себе роскошь прощальной тишины, молчание, глубокий вдох перед срыванием пластыря. Детская игра, обман младенцев — свести ладони вместе, закрыть лицо — где Дана? Нет ее; благостное существование нигде. Уменьшается, сжимается до спичечного короба, на атомы, дальше и меньше — скелет продолжением комнаты, волосы клеткам столешницы, глаза заместо тусклых плафонных лампочек. Она — дом, дальше, город, дальше, страна, дальше, воздух. У нее нет проблем, потому что ее не существует.
Но.
По-домашнему уютная, по-хозяйски выверенная возня Сида за спиной — он точно знает, где что лежит, потому что бывал на этой кухне тысячу и один раз — первые визиты под аккомпанемент озадаченных взглядов Тельмы, а после как по накатанной. Стекло по поверхности стола — оглушающий громоподобный звук, Дана цепляется за него, выкарабкивается из рискующей затянуться разобщенности, собирается, сгущает клетки воедино, она больше не воздух — звуки громче, она шире, пока не заполняет заново себя прежнюю. Разводим руки, открывая лицо — вот она, Дана, дышит. Ну, почти.
Пальцы, наконец, безальтернативно сжимаются на горлышке бутылки. Дана выныривает и физически.
Замечено ли было отсутствие? Впрочем, целиковское присутствие Сида также ставится под сомнением.
Вызывающее озноб молчание заползает в уши, тоскливая синхронность набивает оскомину — пауза ничтожно мала, но растягивается на кусачие секунды, которых оказывается достаточно, чтобы милостивый флер забывания — что, где, зачем — окончательно покинул сознание. Они пьют за Ричи, которого нет. Они есть — его нет. Уверены, что не перепутали?
(есть ли выжившие в этом доме?)
Алкоголь обжигает, ему удается достучаться до окоченевших рецепторов — Дана морщится, почти заходится в кашле (будто бы в детстве, выкраденный джин из бара отца Хоука и Ричи смеется в уши). Присутствие Сида сдвигает ее с мертвой точки — напряжение отходит волнами, толчками, словно до этого момента каждая мышца была выкручена в состояние штопора, а она того не замечала, и сейчас через силу тело расплетается. Оказывается, ей это было нужно — его участие. Но Сид — триггер, возвращающий в прошлое, гулко о нем кричащий. Неосознанно и неподвластно, как и сама Дана, и вряд ли это возможно как-то исправить.
Круговая порука, мать ее. Беспощадное напоминание о том, что у них осталось, и что они потеряли.
Выдержат ли?
Наскребывает в себе сил посмотреть в переносицу, выуживает слово из внезапно тяжелой головы, по-птичьи насупивших на оседланном стуле.
- Нормально.
Слово-матрешка; горсть букв и замыленный смысл, не способный в них уместится. Сид - мальчик умный, имеет за пазухой способность читать Дану, перескакивая через оградительную зубоскалую шелуху, он слышит. Все нормально - мир не переворачивается, не замедляет свой бег, вовсе не обращает на них внимания. Жизнь Ричи - что хлебная крошка, смахнутая со стола; его смерть - взрывная волна, сил которой хватает на два человека, не более. Несправедливо.
- Все как обычно, - словно становится стыдно за безголосицу. - Кофе, пончики, велосипедные кражи, Келлерман в сияющих доспехах во главе стола.
И едкий запах «медвежьего» присутствия - тщательно подтертые рапорты о перестрелке в соседнем городе, задвинутое в ящик расследование, звонкий хруст разбивающихся о стену вопросов. Словно ничего не произошло. Несчастный случай, или что там пишут в газетах, чтобы заткнуть дыры. Уоттс с готовностью бы подыграла - только она знает что это было, и кто в этом виноват (неужели?).
Еще один глоток, менее прыткий. Торопиться некуда, особенно, когда не знаешь куда идти. И не известно что хуже: прошлое, куда нет дороги, или настоящее, которое хочет тебя убить, как только начинаешь всматриваться. А где-то есть еще и будущее (ведь где-то оно же еще осталось?). Голова кругом.
О Джилл говорить проще. Джилл - как зовущая с той стороны, выжившая константа. Только, рано или поздно, они ее все равно испортят.
- Извинись за меня перед ней, - обводит пальцем стеклянную кромку, облокачиваясь на локти. - И передай восхищения - кажется, последняя попытка Тельмы разбудить во мне кулинарные наклонности завершилась пожаром.
Разрывает шуршащую упаковку, терзает одно печенье, отламывая половину - пустой одичавший желудок сжимается от внезапного «дара» - Дане кажется, что это вкусно, должно быть вкусно, только она не чувствует. Есть жжение алкоголя, да и то - далекое, словно чужое тело дали порулить.
Вопрос Сида распухает под потолком, заполняет комнату так, что у Даны появляется желание открыть окно - только бы достать воздуха. Два слова, вопросительный знак - нечто, поддевающее заглушку, старательно склеивающую Уоттс в каркас целого человека; нечто, грозящее ее сорвать к чертовой матери. Наверное, все идет верным ходом - кто, если не Сид?
Ей бы закричать, бросить стакан в стену, в окно, в Хоука, сделать хоть что-то; задора не достает, как и воздуха. Ложь - внутри начинает ворочаться злость. Хоть что-то.
- Сегодня я шла мимо бара Макгрейна. Представила, как поджигаю его, подперев дверь снаружи, - смотрит на Сида, теперь в глаза, в упор, пока хватает сил, никаких «вправо и вверх», так как не врет, выкладывает правду на духу. - И целую минуту казалось, что я знаю, как быть дальше. А это не так. Скажешь, что станет легче?
И тянется нить.
лс; почта, указанная в профиле
Отредактировано Sharon West (2018-08-04 00:15:10)
