When you are dancing, a beautiful lady becomes drunken, When you are dancing, a shining moon rings.
A god descends for a wedding, And dawn approaches while the night bird sings.
graphics © CROSSPATCH
SATORI SATŌ SUI // САТОРИ САТО СУИ
Сато́ри (санскр. संबोधि — «просветление»)
Satō (яп. 砂糖; — «сахар» )
Sui (кит.)
Имя Сатори задействовано также и как сценический псевдоним. В быту — Сато, то ли сокращение от первого имени, то ли заимствование второго, что бесспорно удобно. В кулуарах шапито прошла эволюцию от расистского "сунь-хуй-в-чай" до сексистского — "Sugar baby". Чествуют и более нейтрально — Сахарок, с отсылкой к переводу имени Satō;
Park Soo Joo
метательница ножей в цирке «Bloody Poodles»
Я начал смекать, что возраст — это кое-что!
21 y.o., 03. 10. 1968;
/к реальной дате рождения не имеет никакого отношения/
Душу надо содержать в опрятности.
Сумерки в Бостоне матовые. Пёстрые улицы Чайнатауна придают дешёвого глянца мерклой строгости города. Тут и там из бостонской хляби вырастают старые трехэтажные дома, построенные в стиле китайского барокко. Из буддийских храмов шлейфом тянется благоухающий дымок, вьющийся над курительницами, ну а большую часть китайского квартала занимают магазины торгующие недорогим и сомнительного качества ширпотребом. Ощущение вечной ярмарки поддерживается ночным рынком, острой пряностью сычуанской кухни соблазняющей притулиться под сенью одного из множества лотков, гирляндами светящихся фонариков, тянущихся по всему периметру проулков. Узкие улочки, вычурные вывески с иероглифами, сувенирные лавки и рестораны — после классической строгости Бостона этот район поражает подлинно восточным колоритом. Безошибочно узнать границы Чайнатауна, раскинувшегося вдоль юго-запада, можно по церемониальным китайским воротам, установленным на входе в эту область города.
Великолепная еда, ткани и золото, которые притягивают туристов в экзотический район, маскируют теневую сторону китайского городка. Местные банды промышляют продажей опиума, содержанием азартных заведений, борделей и ломбардов. За неоновой рекламой шопов вполне может скрываться "китайский филиал" всемирно известного брэнда. И вот та самая заветная сумочка от Louis Vuitton или еще какая "эксклюзивная" цацка, приобретенная за смешные, надо заметить, деньги, едва ли окупит труд сотен сгорбившихся над швейными машинками нелегальных иммигранток из Поднебесной. Чайнатаун — выгребная яма, куда стекаются отбросы из Вьетнама, Лаоса, Камбоджи, Филлипин и, конечно, Китая. Каждому жителю гетто известно, кому именно платить дань и кто является истинным хозяином этих застроек с заковыристым пересечением улочек, тупиков и небольших площадей. Lucky Hand Triad — мощная триада, обосновавшаяся чуть не с образования самого Бостона и традиционно промышляющая по сей день торговлей наркотиками и оружием, сутенерством, переправкой нелегальных иммигрантов, игорным бизнесом и подпольными тотализаторами, рэкетом, похищением людей с целью получения выкупа, отмыванием денег, ростовщичеством, финансовыми махинациями и пиратством. А некие жители Готэма, кое-кто из тех, кто достаточно умён, или хитёр, или находится в необременительных отношениях с совестью, не прочь заручиться поддержкой синдиката в том или ином вопросе.
Сверкающий отполированными боками представитель muscle cars — вороного цвета Dodge Charger, останавливается у довольно скромного, для местной кичливой атмосферы, здания , стилизованного под пагоду. Вывеска, продублированная на латинице, гласит, что это чайный дом, где можно отдохнуть, выпив чай на чайной же церемонии. Из безопасного чрева автомобиля выходят полтора человека. Один, смурый и детально сканирующий окружающее пространство, судя по внушительным габаритам, является телохранителем той части их дуэта, что составляет большую половину. Миниатюрные же стопы "четвертинки" оставляют отголосок детского топота по брусчатке, если бы не фетровая шляпа, то господин Луань, хозяин чайной, не сразу нашелся бы с церемониальным поклоном. Хитрые, раскосые глазки мандарина шмыгают от одного к другому и превращаются в едва угадывающиеся щёлки, стоит тому угодливо улыбнуться. Этот нелепый недомерок — Тадеуш Кантинаро, в миру известный, как Тедди Карлик, весь словно вырезан по лекалу плюшевого медведя. Он не в первый раз встречается с представителем Lucky Hand Triad в неприметной обители молочного улуна. По обыкновению, "маленький человек" приходит заранее, смиренно дожидаясь в церемониальной комнате.
Пустые стены и пол застеленный циновками. Раздвижные двери с бумагой вместо стекол пропускают тусклый свет извне. Они же берегут приглушенное освещение, что подается из встроенных светильников внутри скромных размеров помещения. Посредине установлен стол для чая, высотой всего-то в 25 дюймов (что не может не радовать почтенного коротышку), похожий на ящичек из дерева. Глиняная посуда, выполненная в едином стиле, замирает в ожидании гостя и мастера чайной церемонии. Вакуумная тишина.
Смятые в гармошку ноты, частотные диапазоны, звуковые интервалы — всё это умещается в считанные секунды и двойной щелчок выдвижной двери: открыть/закрыть. Поруганное безмолвие оскверняется шумом падения тела об устланный соломенными ковриками пол. Бодигард за спиной Тадеуша делает своевременный выпад вперёд, но крохотная ладонь с трогательными короткими пальчиками повелительно взмахивает, призывая остановиться. Неопрятная, битая и зловонная туша кулем лежит в углу. От двери до неё тянется тонкий багряный след, рвущийся в пунктир. Этот ком рвани, нечёсанных волос и несуразной позы, этот шмат отбитого с кровью мяса, ломанных костей, жжённой кожи, представляет для ушлого Тедди Карлика шкурный интерес. Любопытные глаза оглаживают тонкокостное тело, сейчас представляющее из себя сплошную гематому, изучают на предмет вторичных половых признаков и, скрепя сердце, относят к категории самок. Что-то дикое, охотничье можно выудить со дна зрачков коварного пигмея, такое же неотвратимое, что появляется за секунду до того, как пасть хищника смыкается на загривке загнанной дичи. Из кровавой квашни, заменяющей лицо, не мигая, блестят тусклые белки глаз. За путанной копной тёмных волос глаза смотрят настороженно и с неуместной брезгливостью. Словно это он, Тадеуш Кантинаро, представляет из себя живой труп. С сукровицей вместо рта, со струпьями вместо кожи. Перекрестный взгляд. Режущий, испытующий. Пауза прерывается осторожным передёргиванием коротышкой затекших плеч, на что он получает в ответ совершенно животное шипение. И выблев крови, после. "Прекрасно", — резюмирует Тедди, — "Изумительно просто". Мало кто счел бы происходящее достойным созерцания с эстетической ли, этической ли точки зрения, однако, у директора цирка уродов свое чувство прекрасного.
Шум и приглушенная ругань на китайской тарабарщине отвлекают троицу от умилительной мизансцены. За полупрозрачной бумажной дверью мелькают силуэты, и ненадёжная створка ожидаемо открывается. Хозяин чайной мгновенно оценив смущающий расклад, теряет в интенсивности окраски своего испещренного морщинами, пергаментного лица.
— Господин Кантинаро, низайсе просу просения за это недорасумение, — юлящие интонации выбеливаются из голоса вместе с цветом лица. Он пропускает вперед себя бугая, который тянет загребущие лапы к изнуренному телу. Да, не рыцарь на белом коне, так, обрубок человека, а сумел разглядеть наметанным глазом в полудохлом упырёныше нечто. Нечто, раззадорившее любопытство настолько, что телохранитель карлика спокойно, без разводящих на излишнюю агрессию трепыханий перехватывает запястья китайца.
— Господин Кантинаро...— старший китайчонок исходит на потуги придать голосу строгость.
— Господин Луань, какие чудеса достойные моего излюбленного шапито, у вас тут можно обнаружить, — лилипут хлопает в ладошки и радостно скалится, — Я как раз ломал голову над тем, кого пустить в расход на сегодняшнем представлении... — Луань неосознанно пятится назад, хотя он на своей территории и в своем праве. Тадеуш догадывается, что тот достаточно наслышан о кровавых сеансах "Bloody poodles" с живописным потрошением человеческого брюшка, чтобы всерьез прислушаться к словам маленького человечка. Косой взгляд на вскинувшегося навстречу опасности вредоносного "зверька", и столь же осторожный на своенравного гостя, которого ни в коем случае нельзя обижать, гневить и записываться к нему во враги. Азиат морщит лоб, хмурит брови, жуёт тонкий длинный ус и делает отчаянную попытку остановить этот чудный спич:
— Эта почти не зилец, не дотянет до утра...
— Какая прелесть, до утра эта падаль в любом случае не доживет. Мои прекрасные уродцы, как раз хотели опробовать аттракцион с пираньями...
— Пр-ронтите, — китайский болванчик вздрагивает по понятным причинам, — Но эта узе продана. Енть покупатель...
— На чёрном рынке, я понял. Однако, сия шваль загнётся раньше, чем её разберут на запчасти, а мне нужно относительно живое мясо пусть и не первой свежести, в ближайшие часы. Впрочем, если вас не интересуют приличные деньги...
В мандарине борются жадность и осторожность. Осторожность и жадность, жадность, жадность. Карлик терпеливо настраивает внутренний секундомер, отсчитывающий барабанную дробь победного марша Yankee Doodle. Прибежавший юный служка сообщает, что представитель Lucky Hand Triad изволил явиться и направляется к честной компании. Вопрос решается в пользу Кантинаро.
Но ни пираньи с пастью-напильниками, ни саблезубые хищники, ни даже человеческие твари не зарятся на издыхающую дичь, доставленную в цирк из азиатского квартала. Марка «made in china» закрепляет за изувеченным существом статус бракованной, непрочно, не на совесть сколоченной игрушки. Оно лежит и бредит в лихорадке неделю. Оно открывает глаза на вторую. Оно сидит в постели, принимает пищу, но не разговаривает на исходе недели третьей. Через месяц становится ясно, что оно не помнит ни имени, не происхождения, ни того, откуда на тощем теле появились затягивающиеся раны обещающие шрамы. Не ведает причины загипсованной руки и пальцев правой ноги, варварский, плохо заживающий ожог на спине, сожравший кожу до плоти, но оставивший по бугрящимся краям интригующие чернильные линии — фрагменты татуировки.
Сатори Сато Суи — так звучит полное имя найдёныша с подачи директора шапито. Неординарное переплетение имён принадлежащих к различным национальностям совершенно органично и уместно в цирковых реалиях, где каждого второго кличут так, что на tv оно заглушалось бы красноречивым bleep! Когда переломы срастаются, тщедушное тело обрастает мясом и приобретает светло-медовый оттенок кожи, становится сложно обезличивать молчаливую "китаёзу", которая, как блуждающий огонек в темноте, мерцает в закоулках цирка. По молчаливому согласию последней, неприкаянная превратилась в Сато-подай-то, Сато-подай-сё. Определить точный возраст девы не представляется возможным, потому как: "кто этих азиатов разберёт, кто старуха, а кто девочка?". На данный момент Сатори всего четыре года, отсчёт ведется с появления оной в семействе фриков. Потому как "до" в памяти страдающей амнезией Сато не существует. Официально значится, как барышня 21-го года. То усредненный возрастной коэффицент, потому что за прошедшие годы Суи вытянулась, как шпала, в метр с гаком. Такой подставы от мелких китайцев никто не ждал.
Как не ждали и начисто седых корней волос, что проступили на голове ещё вчерашнего подростка. Со временем, тёмно-каштановая грива уступает платиновому блонду, ныне достающему китаянке до середины спины. Пока труппа не привыкает к новому облику "бедной девочки", Сатори приходится ловить на себе сочувствующие взгляды, которые заставляют чужие извилины шевелиться в стремлении представить те пытки, что довели до абсолютной седины совершенную соплячку.
Для успешной ассимиляции китайского маугли в цирке, ведутся воспитательные беседы с самим директором балагана. Тот не устаёт люто ковырять подкорку подопечной, дабы выудить из неё полезные навыки из "прошлой" жизни. Путём наблюдений и одному шоу-мастеру известных манипуляций выявляется следующее:
— Сато вполне сносно говорит на языке английской королевы, боже храни! Сильно не достает "пиндосского" лоска, что поправимо. Доподлинно узнать на каком из диалектов изъясняется китаянка на родном языке не представляется возможным, конспирации ради.
— Суи фригидная. У неё сексуальная дисфункция. Гиполибидемия. Анафродизия. Половая холодность. Как угодно. Множественные разрывы влагалища и промежности, обнаруженные после вызволения из Чайнатауна вполне могут быть как объяснением ее женской несостоятельности, так и частичной причиной экстремально-ранней седины. О нюансах выяснения фригидности Сато история умалчивает.
— Выданный на поруки белый пудель имеет прескверный характер. Марципановна — сука ещё та. Мстительно ссыт в тапки, дурному коту подобно, но зачатки совести активизируются стоит Сато добавить в голос стали. Сахарок + Марципан = sweetie.
— Сатори на "ты" в обращении с холодным оружием.
— Метательница ножей присягнула на верность Тадеушу Кантинаро. Разве что этим объясняется полное равнодушие к месту очередного временного пристанища цирка. Почему спешно снялись с прошлого места и затихарились в штате Небраска? Почему задворки Хэй-Спрингса? Почему..? Не интересует.
Lay down all thought
Surrender to the void
It is s h i n i n g
Когда теневая сторона цирка орошает полы арены артериальной и венозной настолько, что из крови можно цедить железо, а из него, в свою очередь, скрепки, является она. "Сильфида, дух воздуха, в обрамлении серебряных волос и опоясанная частоколом стальных ножей". Именно такой одухотворённый образ одной из звёзд «Bloody poodles» создаёт башковитый уродов начальник, которому не чужд как бизнес, так и творческий подход. Исполнительница опасного номера, основанного на метких бросках с расстояния остро отточенных ножей по различным (обычно орущим в пароксизме ужаса) мишеням. Коронный трюк номера — броски ножей в деревянный щит, к которому вплотную привязана жертва циркового произвола: ножи вонзаются в стенд вокруг её головы и тела. Иногда этот трюк усложняется вращением щита. В расширенной программе фрик-шоу вменяется метать ножи на звук, на вспышку света, с завязанными глазами из разных стоек и в падении на пол. Ублюдки с серебряной ложкой в заднице, неизменно занимают вип-ложа, и под азартное улюлюканье сорят бумажками во славу пролитых органических выделений. На арене предстаёт не Сато, но Сатори — имя, данное прозорливым интуитом Тедди Карликом, становится сценическим псевдонимом. Её испещренная шрамами кожа, затянута в чёрный с серебром костюм. Сивая шевелюра переливается слюдой в электрическом свете направленного софита. Вся она, глазами адреналиновых наркоманов — изящная нэцка из слоновой кости. Сатори погружается в медитацию: её рука отточенным движением прикасается к широкому поясу, из которого играючи изымается двухсот граммовый нож. Восковое лицо безмятежно, взор устремлён в вечность, сквозь. Фронтальная стойка; поднимает на уровне головы правую руку с ножом, согнутую в локте, быстрым и резким движением посылает оружие в цель. Пока своды шатра эхом отражают панический крик жертвы, метательница ножей мягко улыбаясь вынимает из причёски три стальные спицы, удерживающие волосы в тугом пучке. Они рассыпаются по плечам, скрывают лопатки, слепят снежными бликами. Сатори — само воплощение своего имени, само просветление. Рысью приближается к стенду и мечет жалящее трио: глазные яблоки и даже третье око, что аккурат в середине лба, отмечаются китайской акупунктурной практикой. Означенные точки расцвечиваются карминными потёками и придают инсталляции из плоти, крови и стали завершенный вид. Оглушительные овации, рёв людской и животный, конфетти и фанфары. Но тут, на арене, больше никого нет. Ни жертвы, ни Сатори. Дзен.
После кровавых представлений дива сбрасывает с себя перламутровый сценический флёр и превращается в свою в доску Сато. Славно отработавшие на сцене инструменты, тщательно и любовно приводятся в порядок: оттираются от свернувшейся крови, проверяются на предмет повреждения лезвия и рукоятки, зазубрин на клинках и необоримого затупления. Она укладывает их в кожаный чехол, в отведенную для каждого ножа ячейку, шепчет что-то девочковое, будто называет их по именам. При свете дня Суи привычно займётся заточкой стали и отрабатыванием бросков на ученической площадке. А сейчас она может позволить себе крепкий сон человека необремененного угрызениями совести.
They dumped her body into the molten light ...She stood up on the bank and whispered
I’ll find you and I’ll kill you.
Девица с возмутительным прошлым, убойным настоящим и бесперспективным будущим. Слоган по-жизни, если твой диагноз — амнезия. Вне сцены — спокойный, обособленный индивид, тем не менее не дёргающийся в интровертной рефлексии в присутствии второго лица. Из тех людей, кто в ответ "фоново" хихикает, в любой ситуации, в любой обстановке. В арсенале хихиканье от нервного до подбадривающего, от вкрадчивой интонации тихой радости до суховатого "хе-хе" означающего, вестимо: "не надо бросать дерьмо на вентилятор". Производит умильное впечатление на всю голову юродивой, от чего, правда, ни черта не ясно, твою вселенскую скорбь изложенную в эти аккуратные ушки действительно услышали или у Сато память золотой рыбки, что спустя секунды благополучно забывает поведанное. Оба предположения оказывают неизменный терапевтический эффект. На арене — ясность сознания, сосредоточенность и вдохновение, сквозящее в отточенности движений в обращении с клинками. Сатори перетекает из состояния поверхностно-блаженного в абсолютное безумие, заключенное в минуты сценического шоу. Этот просветленный взгляд определяет судьбу пригвожденного к вращающемуся щиту, чей удел не многим лучше участи оленя, что попал в свет фар несущегося авто;
Внешние приметы: астенического телосложения. Неприлично высокая, как для азиатки. Категорически седая при весьма юном возрасте. Различной интенсивности рубцы покрывают тело в рандомном порядке. Преобладают ожоговые пятна напоминающие следы от соприкосновения с кожей тлеющих окурков. Самый неприглядный и большой шрам в 4 дюйма находится пониже левой лопатки. Вероятно за ним скрывалась татуировка, которую столь немилосердно выжгли.
Сколько, говоришь, наград?
Проводит кончиком языка по губам, собирая остатки семян кардамона. Ромбовидный пирожок — цзунцзы — из клейкого риса, обернутого в тростниковый лист, оставляет фруктовое послевкусие. Втихаря облизав подушечки указательного и большого пальцев, возвращает на лицо маску лисицы. Сатори весьма органично сливается с образом злого духа с говорящим именем Ху́ли-цзи́н — в простонародье лиса-оборотня. Она теряется в пестрой массе разряженных в традиционные костюмы жителей Чайнатауна, становится неотъемлемой частью праздничного буйства красок и фактур. Народные песни под аккомпанемент китайской флейты доносятся из-под одного навеса, другого, третьего. В лавках под бамбуковым тентом пьют чай, закусывают, беседуют и усиленно восторгаются происходящим. В толпах на берегу Готэм-ривер в ожидании старта лодок с мордами драконов, чьи высокие носы сделаны в виде жадно распахнутого рта зверя, оживленнее и веселее. Гребцы, компактно укомплектованные в узкие суденышки, стилизованные под тело мифического животного нервно перекатывают мышцами под красными с золотом одеяниями. Болельщики и праздношатающиеся размахивают флагами, стучат в барабаны и выкрикивают девизы.
"Радужные пудельки" в целях пиара и легальной возможности проветрить специфической наружности мощи, устраивают форменный цирк на открытом воздухе. Заняв одну из площадей квартала, артисты шапито дивят и радуют подобревшую публику, что ближе к вечеру успела принять на грудь целительных градусов. Подвешенный на приличной высоте трос прогибается под тяжестью канатоходца. Файерщики, заклинатели змей, фокусники, клоуны на ходулях и прочие шарлатаны вызывают добродушную улыбку на лицах жителей и гостей китайского городка, а возбужденные от дармового лакомства дрессированные пудели демонстрируют верх распоясанности, благодарно вылизывая щеки прибившейся к представлению дворовой шпаны. Праздник Начала лета что тот рубильник, которым отключаются все привычные настройки, заложенные понятия и правила. В душном запахе полыни, сабельника и баньяна угадывается нечто архаическое, шаманское.
Удар в гонг. Парад лодок-драконов сопровождается оглушительным шумом. Жилы на руках гребцов вздуваются в мощном взмахе весел, желваки играют на смурых лицах. Лодки устремляются вниз по течению реки. Людская волна подается следом, словно готова ринуться в воду за судёнышками. Сато же пробивает себе дорогу против течения толпы. Она разрезает воодушевлённую публику зигзагом и тщится выбраться в менее многолюдные переулки. В глубине жилых улиц по-своему оживленно: ресторанчики, закусочные и чайные готовят угощения для довольных, вымотанных и непременно голодных болельщиков и участников заплыва. Одиноко слоняющаяся фигура не привлекает внимания, но все же имеет хвост.— Назад. Фу! — Сато лопатками чует, что некстати демонстрирующая верность хозяину псина скалит зубы выражая безмолвный протест, — Мар-це-па-нов-на, — вкрадчиво, нараспев. Предупреждающе. Пудель со взбитой, ватно-белой шерстью начинает сучиться и тихо, утробно порыкивать, — Значит по-плохому, — Сатори оборачивается и пронзает жестким взглядом отбившуюся от рук суку. Та виновато скулит и пригибает морду к земле. За прорезями глаз в маске мелькает что-то малодушное, — Пожалуйста? — вселенская обида в преданном взгляде, поджатый хвост и волочение лап по усыпанной конфетти брусчатке. Суи не позволяет сожалению прокрасться в нутро, она продолжает путь. Одна.
Маршрут знаком и нет. Извилистые улицы, их пересечения и тупики дезориентировали бы, не будь ей сколько-нибудь известен пункт конечного назначения. Неделями наяривающий по китайским кварталам кислотной расцветки пикап — ...а также в программе цирка: — на крыше которого рупор неустанно плевался объявлением о чудесах, доступных взору простого смертного, что готов купить билетик на увеселительный сеанс, — трюки дрессированных пуделей, — довольно скоро позволил Суи обнаружить цель, — укрощение диких животных, танцующие кобры, — Кузов едва вмещал фриков, что задорно приветствовали случайных зевак, тех, кому еще не успел опостылеть дурдом на колесах, — воздушные гимнасты, акробаты, иллюзионисты и, конечно, мимы, клоуны и ростовые куклы! — Сато, облаченная в классического Пьеро (белая рубашка с жабо и большими пуговицами, широкие белые панталоны, остроконечная шапочка), имея на руках исходные данные, не слишком напрягалась в поиске нужного адреса, к окраинам Чайнатауна его никак не отнести, — все это ожидает вас в шапито "Радужные пудельки"!
Через дорогу горит жёлтыми лампочками вывеска сувенирной лавки, обливая липким медовым отблеском асфальт. Закатная киноварь глотает оживленные улицы залпом. Старый дом, который, кажется, слегка перебрал и накренился назад, облокотившись на столб с хитросплетенной паутиной электропроводов, выглядит не так плохо, как его сосед. Тот — сам себе злокачественная саркома, ядовитые миазмы которой выедают гарью близлежащее пространство. Спереди, с боков, сзади его эффектно маскируют брандмауэры. Внушительных размеров полотна размещаются на глухих стенах, они не прилегают к строительным лесам, нет — вульгарно льнут к самому телу дома, будто подчёркивают суверенные права на то, что больше не подлежит восстановлению. Взгляд скользит по имиджевой рекламе ювелирного салона, что размещен на щите, цепляется за иероглифы, подмечает общую потрёпанность и тусклость полотна. Закрывая эстетически неприглядный строительный объект оно, полотно, тем не менее, обращает внимание тех, чьё любопытство многим больше случайного прохожего. Там, за рекламной конструкцией скрывается изуродованный огнём остов здания. Некогда шатровая крыша с загнутыми вверх углами угадывается в освобожденных от черепицы балках и стропилах. На расстоянии они кажутся чёрными и деформированными, как сгоревшие спички. Бесполезными, как сломанные спицы от зонта. И меньше всего это обугленное построение напоминает сейчас кровлю чайного дома, стилизованного под пагоду, которой являлась четыре года назад.
Тут и там вспыхивают гирлянды окон, предупреждая сумерки, и Сато понимает, что до момента, когда солнце зайдёт за горизонт, остаётся ничтожное количество времени. Вполне может случиться, что в тёмное время суток брандмауэры освещаются галогеновыми прожекторами, что усложнит задачу для Суи. Замерев в прелюдии жеста она мысленно устраивает досмотр собственного тела: правая голень, правое и левое бедро, на животе, на пояснице и слева подмышкой зафиксированы ножи. Форма, заточи, размеры, сталь, балансировка, вес. Знает о них всё. Каждый из клинков уникален и сделан в соответствии с субъективным пониманием совершенного оружия. Легкое касание к бедру и знакомая твердость стали разрывает узел внутреннего напряжения. Всего несколько пульсирующих в висках ударов и Сато поправляет пеструю маску на лице, снимает прикрепленный к поясу фонарик и движется в направлении здания со следами пожара.
Ни окрика предполагаемой охраны, ни собачьего лая, ни даже случайного прохожего, подозрительно косящегося вслед проникающего в Б-гом забытый дом постороннего. Пальцы цепляют скользящий край рекламного полотна на стыке угла, там, где угадывается прореха, замеченная Сатори много дней назад. Ныряет через рану в стене в чрево дома и замирает по ту сторону реальности. Вместо картинки ее заполняет запах гари. Обмытый дождями и ветрами, он оставляет неистребимый шлейф, не перекрываемый даже более свежим и потому более агрессивным душком аммиака. Должно быть, место давно облюбовано бомжами или страждущими незамедлительно оправиться. Суи делает глоток воздуха ртом и выжидающе-напряженно сканирует взглядом открывающийся обзор. Уцелевшие колонны лоснятся жирной копотью, все поверхности покрыты бархатом сажи. Предметы мебели, интерьера и посуды лишь фрагментарно напоминают самих себя. Сато взмахом ресниц выдает свое присутствие (отмирает) и светит фонариком под ноги. Шаг — и легкое облако пыли затейливо клубится в направленном светодиодном луче. Сумеречная световая поддержка, проникающая с улицы сквозь пустоты почти отсутствующей крыши, придает обстановке излишнюю кинематографичную сюрреалистичность, но годится для скорой адаптации зрения. Осторожная поступь предвосхищает лишний шум, не спасает разве что от жалобного звука ломающегося под ногами черепка должно быть фарфорового. Изувеченные огнем вещи шелушатся ожоговыми струпьями и, удивительно, в памяти Сатори найдется название для каждого из них: бамбуковая перегородка, циновка, чабани, расписная ширма. Взгляд спотыкается о металлическую винтовую лестницу, уходящую чуть не к потолку. С перфорированных ступеней свисает паутинная взвесь, кое-где угадывается разъедающая металл ржа. Торчащие из стен обломки арматуры неожиданно напоминают открытые переломы с нелепо обнажившейся костью, кои метательница ножей видела на варварских представлениях "Кровавых пудельков" больше, чем положено добропорядочной гражданке Готэма. Но, положим, добропорядочность не входит в список добродетелей цирковой дивы, а является ли она легальной жительницей упомянутого города — вопрос, который привёл её в эту зловонную клоаку. Увы, свежий шов, наложенный кривыми стежками на ткань памяти, не спешит расходиться. Вопреки смутным ожиданиям, рецепторы не занимаются узнаванием. Вместо интуитивного озарения разум делает реверс в сторону отлаженного механизма логики. Пытается пристроить проживающую изо дня в день под одолженным именем Сатори Сато Суи в декорации чайного дома, где её несколько лет назад буквально выловили из лужи собственной крови. Где-то глубоко, под толщей скепсиса и опасений, наивно верилось, что лишь тонкая пленка забвения отделяет её от себя настоящей. Одно усилие, просто прийти сюда, в точку сборки и проткнуть вакуумный шар амнезии небрежным тычком пальца. Но эта пленка сопротивляется, охотно деформируется под напором извне, не мыльный пузырь — резиновый мяч. Ничего не изменится. И этот факт отрезвляет, обрывая на полувдохе долгожданную эйфорию.
Поваленная полка с закопченными жестяными коробками угадывается во мраке ниши. Сато подходит ближе и узнает кухонную утварь; глиняный чайник с носиком, но без ручки, пиалы, резные подносы, подернутые гнильцой. Тут же курительница со вмятым боком, замызганный сломанный веер с едва различимым изображением феникса. Носок ботинка аккуратно пинает коробчонку, из которой просыпается труха. Должно быть, чай, обращенный в золу. Холодный свет фонаря выхватывает проемы окон кое-как заколоченные рассохшимися досками. Некогда изящные арки чешуятся облупившейся краской. Углы и ступени завалены всякой ветошью, рухлядью с налетом цементной пыли и припечатанной влагой хлопьями сажи. Вот и всё. Картина прошлого по-прежнему зияет пробелами недостающих паззлов. Ничего в душе Суи не трепещет при виде развороченного хлама, что возможно, был некогда свидетелем издевательств над её телом и личностью. Ни единого кадра дней минувших, негативом отцвеченных на веках. Только чувство тревоги гнойным опарышем грызет стенки черепа. В глубоком беспамятстве они так же черны, как копоть и плесень, паразитирующие на всех уцелевших поверхностях здания.
Грохот заставляет вздрогнуть и заозираться в поисках источника внезапного шума. Прежде, чем кинуться в спасительную тень ближайшей колонны, Сато соображает, что кроме как светом фонарика эту самую тень до утра ждать не придется, потому что улицы Чайнатауна окончательно погрузились в вечернюю мглу. И пугающий шум — залп первого, но ожидаемо не последнего из очереди фейерверков, расцвечивающих азиатские кварталы в честь праздника. Характерный звук взмывающего в воздух салюта, свист и гомон, доносящийся с площадей и, разумеется, красочные огни, складывающиеся в причудливые композиции цветов, звёзд и брызг — синих, алых, изумрудных. Искрящийся взрыв в одно мгновение рождает новую вселенную с золотым напылением и тут же топит ее во тьме забвения. Там, высоко, над черепичными крышами китайского городка, выше готэмских готических шпилей, бьётся в агонии огненный отголосок свободы и, аморфные единицы общества завороженно следят за этими предсмертными корчами, ахают в неподдельном восхищении, чтобы тут же забыть.
Сато снимает маску и заводит ее на затылок. Стекло под размеренным шагом крошится в мелкие осколки. Винтовая лестница тяжело стонет, когда Сатори закручивается в её спирали, продвигаясь к самому верху, обрывающемуся в пустоте. Пальцы страхуют и то и дело смыкаются на кованых перилах, дабы не проскользить по металлическим ступеням неуклюжим арабеском. Прикосновения к перилам оставляют липкие угольные разводы на ладонях. Она перешагивает через груды обломков, наступает на гвозди, истерично звякающие, стоит им сорваться с высоты на цементный пол. На верхних ступенях примостилась уже трухлявая балка, Суи притуливается тут же, на грязной поверхности металла и дерева. Фонарик, единожды моргнув, гаснет. Звёзд не видно. Небо распускает пурпурный пион и отбрасывает на сгорбленный силуэт глянцевый, лакированный отблеск.
Лестница, ведущая в никуда. Абсурдная и карикатурная, как и её неоправданно-рискованный одиночный рейд в эту дыру. Очередной тупик в лабиринте памяти. Сато обводит глазами сферическую пустоту воздуха, что отделяет нелепо торчащую в середине помещения лестницу от прочего архитектурного ансамбля. Снизу — полуистлевшие обломки непригодные для пользования, сверху — фейковые всполохи огоньков без пламени, обманчиво греющие, освещающие, но готовые предательски погаснуть, оставляя после тонкие дымчатые нити. Не без удовольствия отмечает, как ироничная ухмылка кривит губы. Ей всё предельно ясно.
Последний взгляд на рванину крыши. Механическим движением отряхивая одежду, начинает увеселительный спуск вниз. Ощутимое нежелании вновь погрузиться в объятое тленом пространство подталкивает к несвойственному пренебрежению безопасности: светодиодный луч как прожектором выхватывает ногу, ступень, перекладину, ногу, ступень, ступень, ступень. Вертикаль неодолимо трансформируется в горизонталь, когда до завершения спуска остается какая-то дюжина шагов. Не успевает вскрикнуть, испугаться, только тело рефлекторно группируется в ожидании жёсткого столкновения с твёрдой поверхностью. Чужие руки, возникшие из чернильной темноты, остаются ею незамеченными. Она лишь улавливает какое-то движение на периферии взгляда, когда её ловят и перехватывают через живот. Опознаётся только резкий запах, который выбивает из носоглотки въедливое амбре гари и сырости — хлороформ. И сопутствующий ему обрыв мыслей, такой же внезапный как огрызок винтовой лестницы в бывшей чайной на пересечении улиц Zhong shan и Little-china.
И тянется нить.
давно сдал все пароли куда положено.
