DEBORAH ANNE MARTIN // ДЕБОРА ЭНН МАРТИН
ELLEN PAGE
школьница
Я начал смекать, что возраст — это кое-что!
18 лет (12 декабря 1971)
Душу надо содержать в опрятности.
For every evil under the sun
GUIL waits.
GUIL: Well... aren't you going to change into your costume?
PLAYER: I never change out of it, sir.
GUIL: Always in character.
PLAYER: That's it.
Левый рукав на мастерке спортивного костюма расходится по шву, холодный воздух с каждым порывом ветра проскальзывает в мелкие, словно крысьими зубами оставленные дырки (вдоль шва, почти до сгиба локтя доходят - ткань всеми доступными ей способами рапортует: стара я, отпусти меня до темна?). Кончик носа уже успел онеметь — ударными темпами, она ж, как-никак, на улице только пару минут (уже 6.56, сказал бы Эррон, но не здесь). С недавних пор нос Би именуется не носом вовсе, а nozzle - так говорят о самолетах, и ей импонирует коннотационная величественность этого слова, даже если все как один словари (или каждый как все, это уж как больше хочется извернуться) говорят ей, что такой коннотацией здесь даже не пахнет. Величественность, говорю вам! Видели вы где boeing, который не был бы великолепен? То-то же.
Левый рукав мастерки ползет, кроссовки еще немного - и запросят английский (полный) завтрак, волосы пора стричь, а пальцы решили последовать примеру носа (онемел целиком, словно нет его, только мерзкий холодок ширится по щекам в обе стороны). И, как апофеоз, как катарсис утренней этой зарисовки «Д. Мартин на пробежке #…231», изо рта парок вырывается целыми облаками, вдыхать колко и холодно. Би все это все в новинку, все в радость: не так часто случаются в Неваде дни, когда бывает ниже двадцатки по Фарингейту.
Дебби Мартин поводит плечами: лопатки вразлет, жилы на шее тянет до боли, стряхивает набравшуюся за ночь усталость. Каждая кость будто полая, в каждую будто налили ртуть. Как люди просыпаются бодрыми, готовыми горы и города брать, ей никогда не понять. Пропустишь пробежку - списывай тут же весь день со счетов, так и станешь ходить сонная, тяжелая - слон посреди пресловутых хрупких предметов, рогатое на коньках. Слово «постоянство» — хоть для нее почти ругательное — характеризует эти пробежки лучше сотни тысяч стихов. Стихи вообще-то Би не то чтобы жалует — то ли маленькая еще, то ли просто не под это заточена — ей бы фильмы смотреть да собственные, стенками черепа очерченные, снимать. «Смотришь себе, — говорит, — и все: визуальный ряд тут как тут, все ясно-складно, нюансов больше, тонов, деталей». Мама считает: у дочери визуальное мышление, строит планы, на архитектурный советует поступать. Отец хмыкает, ухмыляется в усы да думает себе, наверное, что дочь его тем самым мышлением просто-напросто обделили. Ведь не зря древние китайцы считали: пока стоишь перед божеством в очереди на одно качество, непременно упустишь другое. Девочка Дебби, получается, за быстрыми ногами стояла.
Взглянешь на факты — и правда все сходится:
а) дочка Мартинов (поздний, любимый избалованный ребенок) начала читать поздно, почти на пятом году;
б) в школу пошла со всеми, но всю начальную школу еле поспевала за академическими свершениями однокашников (пухлые предплечья в чернилах, под ногтями отмывать средством для мытья посуды приходится — щиплет порезы между фалангами), чуть что — в драку или в слезы, третьего не дано.
Так и мыкалась бы, наверное — ни уму, ни сердцу; ни учебе, ни спорту — если б не не попалась на глаза школьному физруку (простите, преподавателю класса по спорту, по физической культуре, тренеру, в конце концов!). Тот, подглядев однажды, как Дебби Мартин (7.5 лет, розовое до зубовного скрежета платье, небрежно собранный хвост) залихватски ставит призванный заменить все освещение Хей-Спрингс фингал Бобби из параллели (8.1 лет, главный предмет гордости — джинсовый жилет с карманами), и решив: раз не везет в одном, то хоть где-то привалить должно обязательно, зовет девочку в команду по бегу.
There is a remedy or there is none.
Pause.
GUIL: Aren't you going to-come on?
PLAYER: I am on.
В школьном коридоре стоит запах то ли гнилой картошки, то ли чего-то еще равнозначно неаппетитного, так что Би проносится по нему стрелой — вот еще, будет она тут всяким дышать! У нее тренировка сегодня вечером в шесть тридцать пополудни, а надо еще написать эссе на английский (ненавижуненавижуНЕНАВИЖУкомуонодалосьвообще), перестелить постель, погладить кота. Мисс («…мое семейное положение значения не имеет,»— скажет при случае с холодком в голосе, взрослая и деловая.) Мартин уже четырнадцать, она — первая в классе по математике и последняя по английскому, а еще заняла вчера второе почетное место на городских соревнованиях — одним словом, состоявшаяся, цельная натура, каких мало. Она как раз собирается одним изящным маневром — подошвы кед резиновые, а значит, не проскользят в самый ответственный момент — завернуть за угол, когда препятствие возникает у нее на пути. Шел, судя по всему, к своему шкафчику — дошел же только сюда, и никакая годами отточенная сноровка не может уже предотвратить столкновения.
Ей позже (гораздо позже, когда английский язык со сменой учителя превратится из срока от звонка до звонка во что-то нежно любимое, во что-то, с чем жизнь связать не жалко) подумается, что их первая встреча была показательным таким примером дальнейшей динамики взаимоотношений: она напирает, он соглашается. Или не соглашается (гораздо чаще не соглашается, по правде сказать — почти всегда, выскочка чертов), но в целом, надо думать, метафора удачная. Представить себе, что Эррон — Эррон, мать его, Бартлетт — парень с ОКР1 и, вполне вероятно, прицепом и дюжиной тележек других радостей, которые влечет за собой неустойчивая психика, быть ее лучшим другом. Впрочем, сотрясаниями воздуха картину мира изменить удается нечасто, и Би ничего не оставалось, кроме как покориться року судьбы. «Совсем как у Гюго,» — фыркнет она дома, на самом деле донельзя гордая своей начитанностью и эрудированностью, ведь большинство ее знакомых, независимо, надо сказать, от возраста, в лучшем случае только слышали об этой книге. Не Эррон, разумеется, вот уж кто точно читал не только «Собор Парижской Богоматери», но и всего Гюго, с него станется.
1990, Дебби костьми ощущает, впечатается в ее память навсегда всеми своими выцветшими за долгое лето красками, врежется в подкорку — ни пером, ни топором не выковырять. Начиная с лета и вплоть до сентября 1990 года начинают происходить сразу несколько вещей (расставлены по степени важности2 в контексте переживаний некой Д. Мартин, 18, Хей-Спрингс):
1. Эррон закатывает истерику;
2. Дебби случайно попадает в руки пьеса Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы»;
3. Выходит британская экранизация этой самой пьесы и родители, в припадке неожиданного энтузиазма (и в счет будущего подарка на день рождения и Рождество) какими-то правдами/неправдами достают для нее кассету;
4. В Хей-Спрингс, оказывается, поклоняются кому-то, кто ходит между рядами. Кто бы мог подумать?
If there be one, seek till you find it;
GUIL: But if you are on, you can't come on. Can you?
PLAYER: I start on.
GUIL: But it hasn't started. Go on. Well look out for you.
PLAYER: I'll give you a wave.
Первое.
Условие: когда Бартлетт перестает с ней разговаривать, Дебби поначалу даже не замечает (ложь). С чего бы ей, она занята, завалена делами до самый кадык, настолько, что поневоле приходят на ум попеременно то Авгиевы конюшни, то Сизифов труд. Вот и думай-гадай-выбирай, что больше по сердцу, нечистоты, или же камни бездушные. Все начинается шепотом, а не взрывом: пойди, дочь, сделай то; метнись-ка, милая, на автобусе до Белвью — отцу нужно купить [вставить нужное] очень срочно! Дебби недовольно сопит, кивает, заходит в свою комнату (заметка для себя: если пнуть босой ногой дубовую кровать, можно лишиться ногтя) и наскоро собирает рюкзак. Родители понимают, что она недовольна, осознают хотя бы задним умом, что не надо бы нагружать так восемнадцатилетнего ребенка, но она бы сказала, если бы не справлялась, разве не так?
Так что когда она в первый раз пропускает еженедельный поход в кино, Дебби спит у себя дома, только что с автобуса, уставшая, измотанная и со ступнями в кровь. Все, на что хватает ее самообладания: сбросить куртку, осторожно расшнуровать новые (дернуло же надеть!) ботинки и прохлопать в ванную, чтобы то ли пластырей налепить, то ли уже перевязать — по ситуации; вернуться в комнату, и, пообещав себе закрыть глаза на пару-тройку минут, проспать следующие двенадцать часов сном младенца.
Решение: Эррон (вот так сюрприз!), разумеется, не опускается до того, чтобы поговорить с ней, и пропадает на несколько дней. Дебби, пытающаяся разобраться с безумным объемом школьных заданий, которые нужно было сделать не просто вчера, Мартин, в прошлом МЕСЯЦЕ! Ты что, спишь на уроках? этому даже рада.
Второе.
Условие: Дебби всегда нравился Шекспир: легкий слог, интересный сюжет, невероятная кинематографичность. Еще одна пьеса, все те же герои, цепляющий слог? Продано.
Мартин «глотает» книгу за день, перелистывает коричневатые страницы пальцами, которые очень скоро становятся сероватыми от чернил, и пусть это не опус Толстого, для нее это все равно невероятно быстро. Ей оказывается близок абсурдизм, желание довести до крайности, лишить смысла, чтобы найти его вновь. На зов постмодернизма (знай маститые академики, что она так определяет пьесу — погрозили бы девочке из Южного захолустья пальцем; нервно поджали бы губы, а так — роза пахнет розой) откликается та ее часть, что в тенях и сокрыта при свете дня, когда все в порядке.
Решение: Дебби начинает запоем читать все, что хоть отдаленно напоминает полюбившуюся книгу: просит в библиотеке поискать для нее совсем уже малоизвестных авторов, книги которых годами пылились в закромах — ждали своего читателя, значит. Что ж, аллилуйя. Дождались.
If there be none, never mind it.
He [PLAYER] does not move.
His immobility is now pointed, and getting awkward.
Pause.
ROS walks up to him till they are face to face.
Третье.
Условие: Би пересматривает экранизацию пьесы уже в седьмой раз. Ее губы беззвучно двигаются, пальцы нервно скользят по подлокотнику дивана в особенно напряженные моменты. Она сражена, повержена, убита наповал — все не из-за кудрей Олдмена даже, а… просто это ведь ее первая собственноручно выбранная любимая книга, и она экранизирована, и экранизирована хорошо. Дебби относится к фильмам трепетно, даже к объективно плохим: щурится, в который раз отматывая назад ( в пульте садятся батарейки и приходится делать это на самом телевизоре, а жесткий ковер тем временем неприятно впивается в пятки), ищет стоящие моменты. Дебби по-настоящему увлечена-то только бегом да фильмами, потому что образность книг всегда остается для нее плосковатой, натужной. Купите меня, моему автору еще детей в колледж отправлять! — как девиз большей части книг современности.
Решение: найти в Хей-Спрингс общество любителей абсурдизма.
Четвертое.
Условие: каким образом они на нее вышли, для самой Дебби — загадка. Что ж, ведь не то чтобы она жаловалась, верно? Хотела общество абсурдистов, получите-распишитесь, вот ваша доставка, прямехонько к порогу пришли: «Не хотели бы вы поговорить о спасителе, заступнике нашем, Обходимце?» Конечно, все было не так, никто такого не говорил, хотя, может и стоило бы. Меньше недомолвок. Дебби на хохот пробрало, когда она впервые услышала имя, да так, что пришлось просить воды и потом давиться ею, безуспешно пытаясь успокоиться. Сами же ребята показались ей странными и забавными, и Мартин решила, что если уж податься в постмодернизм абсурда, то почему бы не таким образом? Мало ли, вдруг потом по ее воспоминаниям фильм снимут?
Решение: «понарошку» осаться в культе.
1 - у него почти наверняка ОКР, она наблюдала, она уверена! Она даже в справочники по психологии (вот и в кои-то веки не вышло боком материно болезненное увлечение психологией в целом и Фрейдом в частности) полезла и проверила: обсессивно-компульсивный невроз, классифицировано в системе DSM-IV. В чем именно заключается разница между неврозом и расстройством, Би не совсем поняла, но выводы все равно сделала. В самом деле, не может же человек мыть руки так часто, как это делает Бартлетт, и при этом не обладать как минимум тонкой душевной организацией. Да у него кожа с запястий уже давно должна бы слезть, отвалиться и скукожиться, причем не обязательно именно в таком порядке.
2 — а ведь были времена, когда Мартин списки всякого рода на дух не переносила, избегала их, как средневековый среднестатистический обыватель — чумы. Чертов, чертов Эррон, распространяющий повсюду бациллы своей организованности.
Сколько, говоришь, наград?
Труднее всего, подводя черту под этим злосчастным днем, определить, что стало последней каплей. Сначала закончился кофе. Стрелки часов как раз застыли где-то между четверкой и пятеркой, и спросонья Эйден подумал, что у надрывно визжащего будильника вспорото брюхо и из через шестеренки часового механизма к циферблату в такт каждой отмеренной секунде проталкивается липкая черная масса. Ноздри царапнула знакомая с детства сладковатая вонь, и маг проснулся разом, не столько от света загнанного в предрассветные тучи солнца, сколько от отвращения. Меласса стала для отца очередным подарком Штатов — провалиться бы тому старому каджуну, который, с прищуром поглядев на тщетные попытки Дэйреанна-старшего выманить из-под коряги какую-то рыбину, бросил через плечо, что де будь здесь у них черная патока, и мучиться бы не пришлось. С тех пор отец уж слишком увлекся этой дрянью и начал чуть ли не с ног до головы ею обмазываться, пытаясь привлечь то одну тварь, то другую. И все бы ничего, пусть его, да только за неимением то ли более подходящей кандидатуры, то ли ассистента, честь сопровождать родителя на всех болотных экспедициях выпала маленькому Эйдену. В поездках мальчик узнал многое из того, что позже обеспечило ему идеальные оценки по уходу за магическими существами, но если бы выбирать: эти выстраданные, на пот и слезы выменянные знания, или возможность никогда не иметь дело с залитыми мелиссой волосами — думать пришлось бы меньше секунды.
Сначала закончился кофе. Допрос очередного правонарушителя (мистеру Галлегеру давеча исполнился двадцать один год, и, чтобы доказать свою молодецкую удаль, он решил украсть соседский табун коней. Может и удалось бы, не будь это кельпи и не подверни одна кобыла ногу в лихом прыжке через ограду. Не-маги списали истошное ржание и странное бурление местной речки на выпитое накануне пиво, но разобраться надо. Скорее всего, мистера Галлагера ждет штраф и пометка в личном деле, но не более того) назначен на восемь утра, сон вряд ли покажет свою кудлатую голову раньше ночи, а туман снаружи распластался по стеклам и кажется, что дом под водой. В спальне духота благодаря камину и заклинаниям, но остальные комнаты под завязку набиты сквозняками: нет смысла тратить что дрова, что магию на помещения, где бываешь раз, в лучшем случае — два в день. Дэйреанн привычным движением набрасывает на плечи шерстяной клечатый халат и, пытаясь выправить его так, чтобы впивался в кожу как можно меньше, думает, что его сейчас хоть для словарной статьи снимай: состоятельный аристократ (см. рис 1). Босые ноги также привычно моментально замерзают, стоит ступить на каменный пол коридора, и Эйден Дэйреанн, почтенный владелец поместья на берегу океана и единственный сын и наследник одной из самых уважаемых ирландских магических семей, трусцой бежит на кухню. Именно там выясняется, что кофе закончился, и, судя по всему, уже довольно давно — завтракать дома доводится не настолько часто, чтобы запоминать подобные мелочи. Дэйреанн испускает трагический вздох, достойный театральных подмосток: жаль, некому оценить глубину передачи страданий героя; и, выражая общую неудовлетворенность жизнью попытками на смерть заколоть столовой ложкой сваренную быстрым взмахом руки овсянку, садится читать пришедшие в его отсутствие письма. Его не было-то всего пару дней (из которых на сон пришлось едва ли четыре часа — в todessturm принято добиваться результатов несмотря ни на что, и не важно, что одна только министерская волокита растаптывает боевой дух получше иного акта устрашения), а писем — как будто отсутствовал год. От некоторых легко отделаться парой слов, какие-то отправляются прямиком в камин неоткрытыми, торжественной похоронной процессией чинно выплывая из дверей кухни, а какие-то… Эйден чертыхается и кусает губы, забывая и о ранке со внутренней стороны нижней (в todesturm, вопреки расхожему мнению, не только играют в шахматы. Иногда, как любил повторять его бывший напарник, надо и в морду дать), и о том, что ему больше не 13 и кричалка от матери уже далеко не самая серьезная проблема в жизни. Письмо, видимо окончательно исчерпав свой запас терпения, разворачивается с режущим уши звуком, и прокашливается. Голос матери, абсурдно спокойный в этом контексте, отдает костным мозгом прочувствованной усталостью. Содержание тоже не удивляет, в ушах свербит от множества вариаций на тему: «ты ведь обещал бывать у нас чаще» и «мы же семья», и «отец сам не свой от волнения». Эйден привычно переводит: «мы хотим тебя о чем-то попросить», «пора поделиться свежими сплетнями» и «я переживаю».
Дослушав, Дэйреанн и это письмо отправляет в камин, оставляет тарелку мыться самостоятельно, и с очередным надрывным вздохом идет собираться. С мистером Галлагером может разобраться и его помощник Эмерли, а вот мать разговорами о невероятной загруженности в министерстве не проведешь — по делам своей благотворительной организации она, положа руку на сердце, бывает там едва ли не чаще его самого.В Новом Орлеане жара влажными лапами размыкает челюсти и забирается в глотку, сворачивается в клубок под гортанью, не дает дышать. После 16 градусов, 33 (о, прошу прощения, 91) отдаются в голове гулкой глухотой, черными точками встают перед глазами. Эта часть — когда тело мало помалу возвращает себе оглушенные трансгрессией чувства, пытается адаптироваться к чужеродному воздуху, неожиданно другой погоде — всегда самая худшая. Эйден стоит несколько мгновений неподвижно, пытаясь нагнать ускакавшее вперед дыхание и проклиная тот день, когда убедил родителей, что использование летучего пороха в текущей ситуации слишком небезопасно. Коттедж расположен вроде бы еще в городе, а вроде бы уже на берегу озера Пончартрейн, и по личному мнению Эйдена, не стоит потраченных на него денег. В нем нет ни какой-то особой индивидуальности, ни благородного налета старины, ни интересной архитектурной задумки. Единственное (сомнительное) достоинство этого места — близость к берегу озера, запах которого после океанского прибоя кажется затхлым и перебродившим. Эйден подходит к калитке, борясь с тошнотой и пытаясь сконцентрироваться на защитных заклинаниях, опутывающих пыльный воздух незримой паутиной. Визиты сюда — всегда головная боль, всегда риск потерять контроль и потонуть в магии, призванной отвести глаз, избавить от нежеланного гостя. Стук дверь дается с трудом, гулом отзывается в висках, улыбка выходит кривая и больше похожая на оскал. Мать открывает дверь, ахает (где был ее материнский инстинкт, когда от него еще был бы толк — один из неразрешимых вопросов мироздания), касается прохладной рукой лба. Эйдену смутно думается, что вот оно, настоящее и и единственное чудо этих мест: способность жить на сковородке и иметь холодные ладони.
На десерт (мать настаивает) будет черничный пирог; отец с самого утра и до захода солнца рассказывает о своих последних исследованиях, не успевая выловить и выстроить слова во что-то, несущее в себе смысл; Эйден старается не думать о каплях пота, медленно сползающих за ворот рубашки — все как обычно, беспокоиться не о чем. Или было бы не о чем, не произнеси мать мимоходом и словно невзначай, с неловким смешком, как рассказывают глупую шутку: «Ты знаешь, милый, нам в последнее время кажется, что за домом следят». Эйден не был в Луизиане уже много месяцев, и будь его воля — не приезжал бы в США совсем, но эти слова превращают воздух в легких в гнилую могильную землю, в ту, что здесь на каждом углу может купить как волшебник, так и не-маг. Слова «как долго» вырываются из горла с глухим свистом, срывая голос на придушенный хрип. Эйден никогда не был особенно близок с родителями, но они — семья, у них одна кровь и долг друг перед другом, обязательства, традиции. Последнее, чего он хочет — это погубить их своей неосторожностью. Одинокая выковырянная из пирога ягода черники лежит горькой печатью на языке, отдает холодом. Если они уже здесь, если их много, отходные пути отцеплены, Джеффри мертв и на помощь придти некому, сбежать не удастся и живым не уйти, сделают козла отпущения, повесят все. Выдох. Вдох. «Мама, ты не могла бы заварить еще чая? Я пока проверю, что это вы тут себе напридумывали». Труднее всего, подводя черту под этим злосчастным днем, определить, что стало последней каплей. Сначала закончился кофе.
И тянется нить.
скайп rochesteres
