О том, что ей давно и безнадёжно за третий десяток – господи, радужные чешуйки, уже ближе к четвёртому, - торжественно возвестила изнуряющая, тягучая, липкая боль; разбереженная неловким движеньем, пробудилась в костях и суставах и по пересохшим с перепоя артериям немедля растеклась по телу; вскорости была захвачена вся территория, и её прежде единоличная повелительница глухо застонала под одеялами.
Попытки разлепить сонные веки венчаются усиленным головокружением, потеря ориентации во времени и пространстве («Кто и зачем выдул столько бренди?») запускает среди обитателей трейлера занимательную лотерею: ей, пропившей собственное «я», либо обломится утешительный опохмел, либо грянут все кары небесные, оголодавшему пудельку, соответственно, - прокорм до вечера или пара-тройка пинков.
Сделав над собой невероятнейшее усилие, уныло и без особых надежд тащится в сторону, с позволения, кухни (висящий прежде под потолком бутафорский рыбий хвост свалился и перевернул стол, одна из бутылок разбилась, ах, как больно это видеть), где перебирает арсенал бывалого алконавта и бурчит под нос слова, едва ли способные породить хотя бы половину осмысленного предложения. Наконец, под радостное улюлюканье и подвывания пса, отыскивается и жестоко изничтожается початая бутылка местного самогона, и Тельма возвращается к жизни.
Пока грудь жжёт огнём горьковатого самопала, к потасканной хищнице их маленького провонявшего попкорном мирка наведывается поистине зверский аппетит. Отягощённая лишь дегидратацией и всклокоченной белёсой гривой, жутковатому призраку подобно Мурена совершает рискованный марш-бросок по трейлеру, однако еды не находит, а одежду надевать отчаянно ленится и позволяет мёрзнуть тощему телу. Шерри делает вокруг хозяйки несколько кругов, а затем несётся к кладовке и лает на дверь.
За дверью что-то падает на пол и катится. Раздаются приглушённые стоны.
Тельма шаркает вслед за собакой, отодвигает животное ногой (измученная перепоем, она немного пошатывается), отпирает засов и некоторое время, как бывалый искусствовед – творения нового подающего надежды художника, рассматривает закованного в цепи пленника их маленького, но уютного шапито: облепленный собственной кровью и съевший немало своих же зубов, недавний герой криминальных хроник соседнего мегаполиса давится заботливо засунутой в рот грязной тряпкой и думает, что кричит – на деле выходит неясный, тусклый, слабый звук. Подвешенный за руки к вентиляционной решётке, он будто бы распят на старых деревянных полках, а за ним поблескивают в полумраке консервы; одну из них он и уронил, пока нежился в припадке паники и агонии.
Ничуть не стесняясь наготы – зрелище, конечно, то ещё, зато пушечное мясо ближайшего представления уже никому ничего не расскажет, - Мурена подбирает жестянку. Открывает. И ест.
Когда уходит на кухню прибирать старый рыбий хвост, дверь прикрывает неплотно.

За её спиной что-то предательски лязгает в замке входной трейлерной двери; в иное время Тельма и не заметила бы, но она только что пришла в себя, чувства её в честь пережитых возлияний болезненно обострены, а настроение не способствует игнорированию зова судьбы. Она скорее чувствует, нежели слышит, как открывается дверь, как неизвестный бесшумно ныряет в тёмную заводь чужого непричёсанного жилища; задевавшийся где-то пудель трусливо отмалчивается, зато в кладовке падает на пол новая банка, и даже с кухни Блэнтайр слышит тяжёлое дыхание рыдающего от ужаса пленника. Передвинувшись к выходу, она пальцами нащупывает припрятанное за пыльным холодильником ружьё, перехватывает его поудобнее и, голая, отдающая спиртом и кровью, мягко крадётся принимать визитёров и блюсти пресловутые законы гостеприимства.
Которое, стоит признать, под заострённым шатром приобретает невиданные доселе оттенки.