но если спаситель счел ее достойной, кто же ты, чтобы отвергнуть её? разумеется, спаситель знал ее очень хорошо. вот почему он любил ее больше нас. лучше устыдимся!

неемия не знает, спит ли марта вообще; он уверен, что притворяется, закрывая веки и отпуская напряженно-выжидающее выражение лица — и мгновенно открывает их, стоит ему только провалиться в беспокойную дрёму (она же ведьма, он в этом тоже уверен с недавних пор — и, наверное, роется в его снах, водит рукой по песочному дну, глядя на едва различимые контуры предметов, размываемых водой, отражающей солнце, слепящей глаза). когда он засыпает сам, ему снится всегда одно и то же: горящее ивовое дерево, напоминание о страхе разоблачения и совести, которое гилмард увидеть не должна; утром мать говорит ему, что ивовые веточки носили на головном уборе как знак отвергнутой любви. биро молится у распятия до возникающей на лбу испарины; тогда подозрения и языческие ассоциации получается смахнуть, как муравья с рукава, но осадок остается на дне стакана порошком, лекарством, которое марта должна пить по утрам — но сплевывает в раковину вязкими комками. однажды пастор переступает порог оранжереи и застает её за точением кремниевого ножа в форме ивового листа — в желудок, спазмами идущий от страха, будто медленно погружают спицы, одну за другой, — она, не отрываясь от занятия, кивает головой в сторону: на кресле возле неё лежит ивовая корзинка. неемия принимается щеткой чистить пол от садовой земли и кирпичной пыли — через открытую настежь дверь на улицу врывается непривычно холодный для начала сентября ветер; он ловит ни к кому не обращенную улыбку марты — она продолжает мерно точить нож, и биро на секунду просит господа, чтобы её паучьи пальцы оступились и стерлись вместо ножа до крови, чтобы можно было сжать её ставшие некрасивыми, ущербными ладони в своих руках, чтобы гилмард больше не смогла аккуратно перебирать его сны в лунном свете (ива — амулет против ревности богини луны), распахивать их ноготком, проводя по линии морщин под прядями волос на его лбу (вот почему у неё под ногтями следы от голубой извести). марта откладывает точильный камень в сторону и наклоняется к нему — её длинные волосы щекочут ему лицо — и говорит: а ты знаешь, что человеческие жертвоприношения друидов совершались при полной луне и в ивовых корзинах, а кремниевый нож был выточен в форме ивового листа? биро хватает её за волосы и притягивает к себе, — на её лодыжках следы от земли и серой пыли от сточенного ножа — но вместо теплого запаха подтаявшего сливочного масла её шея пахнет умирающей в искусственном льду супермаркета рыбой, будто шею марты гилмард сжимали руки в грязных — он уверен: красных, с пупырышками по линии пальцев — перчатках грузчика. оказывается дома уже взмокшим — наверное, бежал; улица давит влажной предливневой жарой, стены дома объяты сухим воздухом — мать печет утку. скрывающимся, стыдливо крадущимся школьником хочет пройти в комнату мимо матери; но та останавливает его за локоть и говорит, что светловолосая девушка принесла ей самодельное лекарство, потому что слышала про болезненные приступы женщины. мать надевает очки и вертит в руках темную баночку, читает неразборчивый почерк на пожелтевшей от клея бумажке медленно и по слогам: состав: ивовые листья и кора, из которых производится салициловая кислота, лучше всего борются с ревматическими судорогами, которые прежде считались ведьминским наваждением. биро слышит звук ударяющихся о водосточную трубу капель и идет во двор снимать свежее белье; видит спешно отъезжающую старую машину — не способен разобрать, кто за рулем; мать, стоя на пороге, торопит сына — дождь усиливается, простыни намокнут. добавляет: вон, на машине только что уехали девочка и мальчик, которые завезли микстуру. пастор случайно щелкает прищепкой по пальцу и вспоминает, обсасывая ранку, что дома есть ружье.

стоит ей захотеть — и он забывает о колючках терна, которыми она, наверное, протыкает восковые фигурки врагов; о ее словах о том, что когда он умрет, она не превратится, как сестры фаэтона, в тополь, а слез не прольет, значит, нечему будет в мед обернуться; о том, что у нее на среднем пальце родимое пятно, которое выжигали шотландским женщинам, уличенным в колдовстве; о том, что она при нем в ступе растирала гипс в порошок — для орфических посвящений? но ему чаще приходится возвращаться в церковь: только здесь он вспоминает об идентичности марты с ней, принимает стерильное христианское благоговение перед богоматерью, плачет от нежности к живому воплощению оной; за порогом обители спасителя он ежится от предчувствия предательства, ступает неловко, будто прощупывает почву на предмет ловушек и силков, видит в каждой встречной блудницу, а в самой марте — то ли летнюю ипостась тройственной богини (там, где ступает ее нога, вырастает белый клевер — горшок с ним она случайно разбила, когда хваталась за полку в попытках удержать равновесие в приступе мигрени), то ли мать всех ведьм гекату. и сейчас он ищет покой не в обманчиво уютных мшистых зарослях теплицы, но в тишине церкви; перебирает четки из ольхи, сидя неподвижно, словно окаменев (ему кажется, что он и вправду обернулся то ли в соляной столп, то ли в терракотового солдата: удара в лицо хватит, чтобы щеки лопнули, нос отвалился, будто у сифилитика на старых-старых медицинских брошюрах, а глаза вывалились крупными бусинами, будто на пружинах; рот бы остался нетронут — эти губы касались и её благодати, и произносили молитвы). марта ему как-то рассказывала, что когда разрезают ольху — он в этот момент вел языком от одной родинки на её лопатке до другой — она сначала белая, как и положено древесине, а по прошествии времени становится красной, истекая кровью, будто человек; что будет, если разрезать марту? из её волос — как из коры ольхи — получится красная краска; из её слюны, сладкой, что сгущенное молоко — как из соцветий — зеленая краска; из её слабой крови — как из молодых веточек — коричневая.
— божественное послание. — он закуривает сигарету, стараясь скрыть подходящую к пальцам дрожь. — соседи напротив твоего дома. — запах дыма перебивает затхлый запах сырой земли, идущий от неё. или это запах хлорки от тщательно вымытых коридоров больницы? — твой собственный отец на исповеди. — драматичное желание стряхивать пепел ей в лживый рот, чуть надавливая большим пальцем на нижнюю губу; неемия осекается — все это излишнее самоподстрекательство, он бы даже не смог сделать тоненький надрез на её коже, нанести увечье святыне — пришлось бы все образы девы калечить, чтобы они не врали о её лике. — он сам. кто угодно, но не ты.
ему кажется, что когда она на него не смотрит, он перестает существовать — как четвероногие саламандры из кипрских плавилен, которые умирают, как только их достают из огня; только её чуть насмешливый, вздорный взгляд обозначает его присутствие, фиксирует наличие, ставит на дурной материальной оболочке тавро — и пока он прикован, как пёс к цепи из будки, к её лицу, она может делать с ним, что захочет. как покойникам вешали на шею золотые таблички с выгравированными указаниями не пить, как бы ни мучила жажда, из леты — лишь из орехом обсаженного фонтана персефоны, так и ему нужно все время сверяться с инструкцией, носить с собой зеркальный щит из напоминаний-мантр, чтобы избавляться от её гипноза, припадая к живительной влаге — только что делать, если источник в ней самой, а водой никак не напьешься, как бы не старался зачерпнуть?

— что происходит?