Добро пожаловать в Хей-Спрингс, Небраска.

Население: 9887 человек.

Перед левым рядом скамеек был установлен орган, и поначалу Берт не увидел в нём ничего необычного. Жутковато ему стало, лишь когда он прошел до конца по проходу: клавиши были с мясом выдраны, педали выброшены, трубы забиты сухой кукурузной ботвой. На инструменте стояла табличка с максимой: «Да не будет музыки, кроме человеческой речи».
10 октября 1990; 53°F днём, небо безоблачное, перспективы туманны. В «Тараканьем забеге» 2 пинты лагера по цене одной.

Мы обновили дизайн и принесли вам хронологию, о чём можно прочитать тут; по традиции не спешим никуда, ибо уже везде успели — поздравляем горожан с небольшим праздником!
Акция #1.
Акция #2.
Гостевая Сюжет FAQ Шаблон анкеты Занятые внешности О Хей-Спрингсе Нужные персонажи

HAY-SPRINGS: children of the corn

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » HAY-SPRINGS: children of the corn » Nightmares & Dreamscapes » Enjoy The Silence


Enjoy The Silence

Сообщений 1 страница 8 из 8

1


THIS FREAKSHOW IS THE BEST IN TOWN THIS FREAKSHOW IS THE WORST AROUND.


http://se.uploads.ru/yRCpP.jpg

Впереди Адова воронка, в эпицентр которой суждено пасть долгожданному нечестивцу. Спуститься в последний, 9-й круг Геенны, предназначенный для свершивших вопиющее из преступлений. В обитель предателей и изменников. Хрестоматийный антураж уступает место альтернативным, не менее инфернальным декорациям. Пытки кипящей лавой и бесовские вилы — меньшее, на что можно рассчитывать, явившись во внеурочный час на арену цирка «Bloody Poodles». В кадильном воздухе пахнет смертью. Под кожей, в переплетении жил, больше не бьется жизнь. Под сводами циркового шатра, в ленивом томлении, дожидается Люцифер, восставший некогда на Б-га ангел, олицетворение зла, обречённый на заключение в центре земли. Судьбы насмешкою Преисподняя сосредоточилась в неприметной точке на лице беспредельного мира, именуемой Хэй-Спрингсом. Локальный дьявол готов легким взмахом лилипутской руки отправить в огненное пекло очередную падшую душу, по степени низости своей приравнивающейся к величайшим — Иуде, Бруту и Кассию. Бесовская свита химерами, гарпиями, церберами обернувшись, стоит на страже адовых врат предвещая валтасаров пир.


Нечисть: Thaddeus Cantinaro, Satō Sui, Thelma Blantyre, Lewis Lamb, Neo Faure.


graphics © CROSSPATCH


+1

2

В петлях безразмерного свитера застряли зелёные стебельки. Пальцы, как пинцетом, с ювелирной точностью вынули части растения из вязаных переплетений и сложили скудной горсточкой на ладони. Несколько нитей шёлка кукурузы филигранно легли на линию жизни. Парень потрудился устроить органические ворсинки аккурат вдоль линии судьбы.
— Попкорна?
Рядом возникла миска со снэком. Он с сожалением констатировал факт замещения едва уловимого аромата, напоминающего ему о пребывании в кукурузном поле, где пахло свежо и сладко, на запах взорванных изнутри маисовых зёрен, отдающих маслом и солью. Острые, позолоченные летним загаром колени угадывались в вызывающе драных джинсах, смешные, какого-то детского размера ступни обуты в стёртые кеды, огромная байковая рубашка с вытянутыми локтями приоткрывала ключицы и выступающую косточку у плеча. Донна улыбалась ему, откидывая назад химически завитую прядь."Words are very unnecessary. They can only do harm", — он повторил строчку вслед за низким голосом из динамика. Композицию ставили неприличное количество раз за вечер, перематывали плёнку, которую бумбокс "жевал" дважды. Потому что Depeche Mode нравился Донне — хозяйке импровизированной вечеринки для "своих" и для тех, кто плевать хотел (делал вид, что плевать) на комендантский час. Рядом с люстрой приладили серебряный шар. В полутьме приличных размеров залы он оставлял холодные мазки на предметах, освещал нестройно двигающиеся силуэты неживым свечением. Тут, похоже, собралась вся постпубертатная шантрапа Хэй-Спрингса, возомнившая себя элитарной молодежью. Эти дочки и сыночки местных божков автозаправок и торговых центров, демонстрировали безразличие к моде и подиумным тенденциям, упаковав себя в многослойность и неопрятность, но у каждого на лбу было написано и несколько раз подчеркнуто, кто здесь повелитель жизни. Парой недель ранее он был никем. Патрик Хирш — залетная звезда кочевого цирка, юный акробат, чьи сухие мышцы под эластичным трико и выписываемые "кренделя" в воздухе оценила львиная доля тоскующих по зрелищам горожан. Публика, тем не менее, успела зачислить циркача в аутсайдеры. Ему, как отребью "цыганского табора", не были рады ни в дешёвых забегаловках, ни в захудалом кинотеатре 'Милхауз' (с на редкость вкусной воздушной кукурузой), ни в бакалейной лавке, куда юноша наведывался время от времени купить своей псине консервов. По сути, в какой бы клоаке, затерявшейся на звездно-полосатой карте штатов, не случилось застрять радужному шапито, его попросту не существовало вне стен цирка. Никому не было дела до третьесортного артиста. Попав в дыру под названием Хэй-Спрингс, впору было опешить от повышенного внимания со стороны скучающего населения. Внимания, облаченного в хамство в вежливой упаковке. А сейчас не так. Сейчас, возможно, он здесь, а вот их самих нет. Где Патрик?

На кукурузной просеке. Она разлиновала само его существование на множество полос, борозд, таких же просек, где он мысленно блуждал, как в лабиринте, пытаясь договориться с эластичной совестью и сыграть роль Иуды.

Вечер придирался к земле, почва отдавала последнее тепло, скопившееся за день в её недрах осенней кукурузе, что крепкими корнями впилась в твердь и была подозрительно хороша после сбора урожая. Её палевые листья щекотно касались открытых участков кожи: шеи, лица, рук. Её охряные силуэты тревожно колыхались в безветрие. Слова нескончаемым рефреном вертелись в голове:"пойдем, пойдем". Еще несколькими минутами ранее он держал её узкую, взмокшую ладонь в своей пятерне, они смеялись и отбивались от бичующих веки крупных кукурузных конечностей. "Сюда, сюда", — в глазах рябило от удивительно ровных рядов стеблей тянущихся к закатному солнцу, а в животе резало от проклятущих бабочек, плотоядных, похотливых. Он бежал следом и наяву видел, как прижимает её к остывающей земле, как задирается плиссированная юбчонка до самых бёдер, как впивается губами в тонкую шею, которая маячила перед глазами клочком тонкой рисовой бумаги. Кровь приливала к коже. Стало ясно, к чему это настойчивое приглашение едва знакомой девицы вглубь поля утыканного двухметровым сухостоем.
— Донна? — она растворилась между рядами. "Донна", — повторил он громче, стараясь, чтобы голос не выдал его не пойми откуда взявшийся испуг. "Донна",— почти шепотом, с трудом проталкивая пять букв её имени из пересохшей глотки. Он не мог объяснить кардинальную перемену настроения с исчезновением шкодливой, шлюховатой девчонки, но четко ощущал, что игривость момента ушла безвозвратно. Напротив, нестерпимо захотелось выбраться из пожухлого маисового кладбища. Теперь он слышал и чувствовал частые удары сердца, которое курсировало от пищевода к желудку и обратно, понуждая остановиться, согнуться пополам, удобрить почву собственным ливером. И действительно остановился, упираясь ладонями в полусогнутые колени, затравленно дыша и дико озираясь по сторонам. В самом деле, что за шутки? Нет никакой видимой угрозы. Видимой...

Смех. Детский, неуместный смех, рожденный неокрепшими связками. Он путался в перешептывании листьев, смешивался с зыбью, что на поверхности кукурузного моря. Теперь стебли лупцевали тело, которое не разбирая дороги пыталось вырваться на свободу. Вовне. Из. Отчаяние крыло и невозможность соткать из пульсирующих звуков правдоподобное объяснение происходящему рождало неконтролируемую панику. К смеху примешивалось улюлюканье, шепотки и выкрики. Слева и справа и сзади.

Тишина. Только сбившееся, свистящее дыхание и шелест. Привыкшие к нагрузкам ноги неожиданно дрожали от усталости, волосы прилипли ко лбу, тоненькая струйка пота стекала за шиворот. Он опять остановился и не верил, что сделал это. Что позволил себе поддаться на обманчивое отсутствие звуков (он хребтом чувствовал, что не один здесь), на смену декораций — кончились дебри и его вывело на пустующий островок притоптанной земли. Сумерки искажали пространство. Совершенно, то есть абсолютно беззвучно из раздвигающихся зарослей стали выходить дети, подростки, его ровесники и те, кому перевалило за двадцать. Небо уже затянулось сизой сумеречной взвесью, но возраст написанный на юных лицах отчетливо читался. Они образовали полукруг и улыбались.
Потянуло сладким и гнилостным. На крестовине не было никого, только пятна и потеки темнеющие на фоне незатейливо сплетенных стеблей кукурузы. Он почувствовал боль и неотвратимость чего-то, с чем ему не справиться. Это лёгкие пытались вытолкнуть воздух вместе с криком. Но его хватило только на раззяванную пасть, в которой застряла протяжная буква "А".
Поля тёмной шляпы скрывали детское лицо и видеть, щупать глазами это полотно на котором умещались нос, губы, лоб, глаза — было нечеловечески страшно.
— Тень, обходившая ряды — Господь наш избрал тебя орудием возмездия, — уверенный, чёткий голос определённо принадлежал ребёнку, но даже цирковой тиран — хозяин шапито, обладатель густого баса, сталью в голосе уступал вещающему отроку, — Пришло время искупления...Первая жертва впервые за многие годы окропила нашу землю. Но этого недостаточно.
Временной люфт рассеял минутный морок. Хотелось пасть ниц и молить, просить прощение неизвестно за что.
— «И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле».
Пророк (а это был он) приблизился, встал напротив, явив свой лик. Посмотрел без особой доброжелательности, холодно-изучающе.
— И сказал Каин Господу: «наказание моё больше, нежели снести можно».
Это Патрик умастил тишину строчкой из ветхого завета, без труда выуженной из памяти. Челюстные мышцы расслабились, его отпустил пароксизм страха.
Оскал обозначившийся на лице стал неотличим от улыбок кукурузных детей.

— Хирш, кажется я примял твой велосипед своим офигенским джипом, — бегущей строкой у Люка Харриса на лице горело самодовольство, но Патрик прочёл между строк заложенный смысл.
— Ну ты и урод, Люк, — он аккуратно передислоцировал разнежившуюся Донну с колен на диван, — Пойдём смотреть.
Парень заглушил протесты девушки коротким поцелуем и двинулся к двери. Взгляд цеплял большую широкую чашу с пуншем, кому-то достало ума играть в покер, чьи-то пальцы в заусеницах обматывали запястья кассетной плёнкой, в бликах подвешенного к потолку шара, пленочная лента сверкала рождественской мишурой. В дверях он столкнулся с разносчиком пиццы и прямо на пороге, открыв коробку, оттяпал себе смачный кусок пепперони. Вот это вот все в считанные недели, стало ему роднее, чем цирк «Rainbow Poodles», в котором он родился, воспитывался и в который следовало наведываться чаще, чем ему хотелось бы.

— До указательного знака, — напомнил Харрис. Хирш пожал плечами и потянул руку к радиоприемнику. Волна ловила местное FM. Эмси вещал ниочемное и про погоду. Сомнительная риторика сменилась гитарными рифами «Blaze of Glory» Джона Бон Джови и парень довольно откинулся на спинку сидения. "I'm what Cain was to Abel, Mister Catch-me-if-you-can" — Патрик облизнул ухмыльнувшиеся губы с порочным изгибом.

Дома редели, впереди, насколько хватало обзора, раскинулась кукурузная бесконечность. Jeep Comanche нырнул в неё, оставив позади постройки. Время 19:30. Новый приятель как раз успеет вернуться либо в свой, либо в дом Донны до комендантского часа. Замаячил дорожный знак и мотор заткнулся. Люк открыл багажник, пока Патрик замешкался у передней дверцы, заправляя выпростанную из джинсов футболку, что под свитером.
— Бывай, — Хирш сел на видавший лучшие времена велосипед, который Харрис выудил из багажника. Парни похлопали друг друга по плечам и разминулись.
Там, в симметричной паутине кукурузных просек, за ним наблюдали. От этого сосало под ложечкой — сладко и страшно. Велосипедные спицы втянули в свою карусель сухие листья. Кое где асфальт пел лужами под колесами, что странно, потому что дождь случился днём раньше. Ржавую табличку с жизнеутверждающим: "ВО ВСЕЙ НЕБРАСКЕ ВЫ НЕ НАЙДЕТЕ ТАКОГО ГОРОДКА, КАК ХЭЙ_СПРИНГС... И НЕ ТОЛЬКО В НЕБРАСКЕ!" утопило в вечернем полумраке. Когда силосная башня осталась позади, он понял что замерз и, казалось, только-только примирился с фактом завершения лета. Осенний холод бесцеремонно щипал нос и уши. Отчаянный мот ветер, швырялся запахами стылой почвы и бензина. Тут и там маленькие лужицы, скопившиеся на шоссе, зеркально отсвечивали. При свете солнца они, должно быть, переливались ядовитыми радужными оттенками, подёрнутые расползающейся плёнкой от топлива. Патрик нервно дёрнул уголком рта, то ли от очередной ветряной пощёчины, то ли от мыслей о радужном. Цирковой шатёр обозначился на горизонте.

Его встречали сочувствующие, тревожные взгляды, и он (вдруг) вспомнил, что стоило бы опустить очи долу и изобразить скорбь по почившей родительнице, чьё тело еще не остыло в земле и вполне сгодилось бы для утех Тедди-полторашки. Навстречу выбежал чернявый пудель и ткнулся мордой в ладони. Патрик ощутил укол совести. Корм — голодному Шу-шу, растворимый кофе — себе. Хирш хотел сразу прошмыгнуть в свой трейлер, но чёртов цыган его заметил и махнул рукой. Судя по выжидательному взгляду проигнорировать того не получится. В закутке ромала было тепло и тускло от пары керосиновых лампад. Патрик расслабился в плетеном кресле и сделал большой глоток все еще горячего напитка, прежде чем сцепиться со зрачками Мирги...Реальность расплывалась в пятна, теряла грань.

+7

3

В руках уродца свеча. Он поднимает ее, молча осматривает мальчишку, медленно цедит:
– Я здесь хозяин. Мастер. Мне нужен ученик. Могу взять тебя. Хочешь?
– Хочу!
– Чему тебя учить? Развлекать людей или еще чему другому?
– Другому тоже.
– Ну что ж, по рукам! – Карлик протягивает ледяную руку с кривоватыми пальцами. Левую.
Как только они ударили по рукам, раздался глухой лай. Пол качнулся, полотняные стены вздрогнули, черный шкаф отъехал в сторону. Образовался проем.

Неизвестный, «Легенды старого шатра».

– Давай, детка, покажи мне страсть! – В густых сумерках шатра низкий хрипловатый голос звучит почти любовно. 
Вышитые на ткани шатра знаки горят серебром и золотом, уличное освещение струится по внешней поверхности конуса, подсвечивает знаки галактическим ореолом, и они плывут, плывут в покрасневшей мгле звездами далеких миров. Кругом схлопывается космическая тишина.
Тепло. Козья шерсть не допускает прохладу и суету. Говорят, шатер передавался из поколения в поколение веками, и что соткали его три слепые карлицы из гарема древнего карлика-падишаха. Говорят всякое. 
В душном застоявшемся воздухе сквозят колючие иглы пота и мягкие нотки своеобразного парфюма. Где-то в центре, аккурат под нисходящим складками небосводом, происходит томное копошение. Звучат смазанные междометия, что-то шелестит и тихонько хлюпает, слышится прерывистое остервенелое дыхание, как если бы гном-старатель крушил киркой последний метр породы между ним и алмазной жилой. 
– Да, да, бешеная ты сука… сейчас… я… тебя… возьму. Как следует! Нагнись. Еще, еще. Я тебе не Майкл-мать-его-Джордан! О-о-о. Этот… замудоханный нигер… всего лишь… компенсирует… недостаток размера… в другом месте. Тут я его обогнал, а? – Голос гудит как приглушенный рокот возбужденного океана. Шуршание усиливается. Кто-то упоенно сопит. В невидимом шкафу с не меньшим упоением тикает шашень, существующий здесь вместо часов – отсчитывать мгновения счастья.

Ненаписанная симфония длится еще двести тридцать два хлюпка, двести тридцать два трудных, свирепых хлюпка, которые шашень выдерживает стоически. Он привык. Пришлось, когда некий карлик выкупил его жилище – пару кусков древесины со старого фрегата, – чтоб сколотить для своей одежки забавный гробик. 
Вдруг тьма волнуется, как потревоженный занавес, и шатер заполняет чехарда хрипов и хрюканий, колоритных настолько, словно поблизости мучительно издыхает здоровенный боров.

Зажигается свет, желтковыми лучами обливая стоящую у зеркала бледную фигурку. Это Тедди Карлик, известный сердцеед и пожиратель печени. Их двое. Один – вне зеркала, другой – в зазеркалье. Оба сжимают в руках главное цирковое достояние – то самое, размером, как говорят, со статуэтку «Оскар». И оба любуются друг другом. 
– У-у-уф. – Карлики синхронно оттирают пот со лбов. Из спутанных косм выглядывают налитые кровью уши. – Уф-уф-уф. Люблю сентябрьские выпуски. – Журнал с забрызганной голой женщиной брякается на пол. Тедди шарит в складках своей великанской кровати, выхватывает изысканный платок с радужными инициалами и очищается от греха.
Очищается он регулярно. Перед ответственными собраниями – дважды. А сегодня вообще надо бы трижды, дело-то нешуточное: суд Линча над малолетним Иудой. Предательство, скандал и интрига! В цирке таковых прецедентов со времен революции не случалось.
Вот Тедди и готовится.
Из зеркала его благочестивые начинания копирует близнец. Кантинаро обстоятельно, с полным сознанием собственного величия меняет зеркальные позы и в n-нный раз восхищается. Вот он – хтонический бог, осиянный золотым блеском, нагой, потому что совершенный, и совершенный, потому что нагой. В густой сельве этой груди могли бы согреться тысячи тысяч нимф. В членах поместилась бы дремлющая мощь десятка титанов, а сам он есть атлант из тех времен, когда дикие эллины насиловали коз в долинах Аркадии. 
– Ах, сатир хвостатый, – констатирует Тадуеш и залихватски подкручивает шерсть на ягодицах.
– Ну-те-с, ну-те-с, где последняя коллекция от Бетси? – Лилипут шуршит по ковру к гардеробу – одному из – и погружается туда с головой. Проходит приличествующее мнительным барышням время, прежде чем Тедди доходит до кондиции «директор Кантинаро».
***
Зажженные фонари ударяют снопами света в крышу и стены, полнят загнутый коридор багровым предвестием действа. Карлик торопливо ковыляет вперед и бодро ныряет в стылый эфир улицы через – естественно – заманчивую щель выхода. А что, он всегда так делал, еще в бытность свою шустрым сперматозоидом на поле неназванного соития.
На улице уютно. Карлик чмокает цепным пуделям у входа, оправляет бордовый камзол и хозяйским взором окидывает сумеречные владения.
– Йолло! Фить-фить!
Бархатная тишина. И робкие контрапункты сверчков в личном цветнике Тедди.
– Фить-фить-фить!
***
– Йолло снова обмочил мои асфодели, поэтому сегодня я точно кого-нибудь раскрошу, – как бы между делом сообщает карлик цыгану, входя в служебное помещение шапито. – Все готово? Ей-богу, хотел бы я иметь такую ядовитую струю! Неужто он за рыжую сучку обиделся? В общем, настроение подмочено, потому обойдемся без помпы. 
Дальше – привычный ритуал: стопка виски, перчатки, матерный стишок и шейный хруст.
***
Тедди опять во тьме. Ни капли нервозности, ни единого движения мускула, ни-че-го. Статуя в черном мороке.
Вспыхивают прожекторы, высвечивают центр арены. Рядом с карликом – стул с застывшим человеком. Скотиной и гадиной.
С потолка дистрофичной змеей спускается микрофон. Тедди опускает голову и, вопреки обыкновению, не улыбается. В конце концов, он ведь свеженький вдовец. В некотором роде.
Бородатая Стефани с годами неумолимо устаревала, однако ходить к ней карлик продолжал – скорее из благодарности, чем ради удовольствий. Из благодарности, пожалуй, за верность цирку и за прижитого от нее пацана – Драгомира. Шустрый малый, достойный продолжатель отцовских традиций. Такой не пропадет. Не то что этот обсосок Патрик. Второсортное отцовство выглядывает в нем, как жопа из крапивы. Породу сразу видно.
 
Микрофон ложится в ладонь. Карлик незаметно усмехается. Что ж, этим вечером он держал и кое-что поувесистей. Во второй руке – внезапно – раскрытая Библия.
Он неторопливо зачитывает:
– Тогда один из двенадцати, называемый Иуда Искариот, пошёл к первосвященникам и сказал: что вы дадите мне, и я вам предам Его? Они предложили ему тридцать сребреников.
Книга яростно захлопывается. Секунды ползут.

– Я смотрю на вас, – карлик вскидывает голову и обводит зал взглядом, – и в каждом лице вижу один и тот же вопрос. Буду краток: не далее пяти секунд от сего момента все вопросы отсохнут, как член у старого Бо-бо. Это, – он добавляет в голос драматичности и указывает Библией на обуздавшего стул, – тот, кто разорвал нам сердце. – Великобарское «нам» отражает и монархическую личину Тадеуша, и цирковую общность сразу. 
– Леди и джентльмены, братья и сестры, позвольте представить: Патрик Хирш, сын и убийца Бородатой Леди! – Карлик размашистым жестом балаганного распорядителя указывает на Патрика и делает шаг за границу света.

Аплодисменты не звучат.
Пауза оттеняется ропотом колотящихся сердец. Спустя минуту голос из темноты продолжает:
– Мне стало известно, – карлик без зазрения совести оттягивает заслуги Льюиса-гипнотизера на себя, – что змея, какую не видывали со дней Эдема, пригрелась на нашей груди! Предатель, копивший яд на каждого из нас! Он связался с подобными ему отбросами из города и сотворил то, что все мы совсем недавно потрясенно наблюдали на кукурузном поле. То, что ранило нас до глубины души. Земля еще не впитала кровь Бородатой Леди, как он измыслил новую гнусность: сбежать с нашими секретами и найти убежище на той стороне!

Карлик дает кипящему маслу народного гнева как следует прошипеть, пойти пузырями, а затем выходит в свет и приближается вплотную к сидящему. Кивает гипнотизеру, удостоверяясь в том, что блуждающий в гипнотическом трансе мальчишка его услышит. Раскрывает книгу на заготовленном месте.
– Согласен ли ты с тем, что вменяется тебе? Каешься ли в грехах? Хо-ро-шо. И вот что начертано тебе: мене, текел, фарес. Мене – исчислил Я царство твое и положил конец ему. Текел – ты взвешен на весах и найден очень легким. Фарес – разделено тело твое и дано собакам и свиньям. – Книга захлопывается в тональности гробовой крышки. – Мы лишаем тебя трейлера, собаки и нашей протекции. До рассвета упоминания о тебе будут вымараны с афиш. Ты останешься существовать в прошлом, которого никогда не было. – Карлик строит доверительную мину, склоняется ближе к приговоренному. – Говорят, для акробатов у Дьявола есть персональный ящик боли. – Отворачивается. – Эй! Мы кое-что задолжали мальцу! Тридцать сребреников. Дайте же ему причитающееся! – Тадеуш выбрасывает микрофон и исчезает со сцены.

Отредактировано Thaddeus Cantinaro (2016-09-16 13:23:34)

+8

4

Деньки выдались тяжеленькие.

Если бы дурачок Патрик смог бы увидеть в крайне настырном «доброжелателе» восковую бледность, запавшие глаза и лихорадочный блеск в последних, вероятно, заглянуть не решился бы, но нет, понесла нелегкая.
«Попался, голубчик» - с вымученной улыбкой подумал Мирга, взглянув на результат своей работы, отключившийся совсем не посредством воли цыгана-колдуна, но лошадиной дозы химии в кофе. Дрянного кофе.

Растворимую банку ромал держал как бы на всякий случай, вдруг кто зайдет, себе же всегда варил на огне свежемолотые зерна – все, что удавалось урвать по пути, дешевку вроде дурно обжаренной латиносами робусты - помешивал степенно вздымающуюся гущу специально для этого предназначенной оловянной ложкой, чья ручка была закручена наподобие металлического колоска, а на одном из ее концов - чудесный лепесточек с множеством мелких зазубрин.

Стоило задуматься и отвлечься от методичного помешивания кофе, олово нагревалось, пальцы слабо, затем все ощутимее жгло, пока не приходила пора цыкнуть языком от раздражения и схватиться ошпаренными подушечками за мочку уха.

Лу проделал данный ритуал и сейчас, когда снова взглянул на опавшего безжизненным мешком Патрика. Кружка паренька укатилась к тяжелым складкам подвешенной на люверсы перед дверцей шторы, оставив после себя темный и влажный след, похожий в предательском свете масляной лампы на росчерк крови.

Возможно, Льюису уже приходилось видеть что-то подобное?

Гипнотизер отпил еще немного кофе, но пальцев от уха не убрал – своего рода способ подняться на поверхность и не умереть от кессонной болезни после очередного сеанса.

«А ведь просто денечки выдались ужасненькие…»

- Для тебя и для меня, товарищ,  - «р» в исполнении Мирги походила на короткий рык или храп, поскольку сценический образ превыше всего.

Баф хрипло заворчал и выбрался из-под раскладушки, кое-как застеленной дешевым, в пятнах, бельем. Пройдя через вагончик, старый пудель нюхнул раскрывшуюся и взмокшую ладонь парнишки и тут же скрылся на улице, решив оставить сожителя и его гостя один на один. Хотя, может, все дело в непреодолимом желании облегчиться.

Он наблюдал за сеансом все это время, но для слепнущего пуделя, похоже, подобные сцены не откровение.

- Да куда тебе до наших проблем, псина!- фыркнул Мирга и закурил.

Хорошенько затянулся, отчего в горле заклокотало, затем снова выпил кофе – обожгло под ребрами. Хорошо, кажется он наконец пришел в себя. Можно передать бразды правления высшим силам.

Допив одним глотком почти кипящую, с землистым вкусом жижу, цыган вскочил с покосившегося табурета и вылетел в холод ночи, точно понял, наконец, что обжегся.

За некоторое время до момента, как Мирга ломанулся к директору докладывать об услышанном, у него и у дремлющего в вагончике молодого человека, носящего фамилию безвременно почившей госпожи Хирш, состоялся разговор…Хотя невольный наблюдатель непременно бы уличил инициатора данного диалога в применении нечестных способов вывести оппонента «на чистую воду». Если что-то в цирке и являлось чистым, так это ненависть труппы к обступившей их деревенщине.

С каких это пор Патрик уподобился общественности, светлым мирянам из волшебной страны за пределами шатров, Мирга до нынешнего дня не рассуждал. На малого, по чести уж, ему было наплевать.

До дня нынешнего…

Ушла без малого неделя на то, чтобы разобраться с остальными. Тедди поручил самому жалкому уроду в своем зверинце невозможное, на что Мирга, судорожно дернув кадыком, согласился, мысленно приготовившись к тому, что может последовать за невыполнением поручения шефа.

Ромал и прежде стремлением к исключительности не отличался и не думал, что его способности будут расценены настолько высоко. Но ощущал себя скорее кобелем, приготовившимся к последней случке, нежели шпионом на выгуле.
Тяжеленькая задачка. Убийство Стэфани Хирш, матери двоих детей – это если считать только лишь удачные попытки дамочки обезьяны обзавестись потомством, - и звезды и кормилицы «радужного»  шапито сильно встряхнуло общественность, так, словно деревенщина осознала наконец, что живет-то в реальном мире, и в этой волшебной стране иногда случаются досадные недоразумения.

Дело вынудило местных попрятаться по своим хоббитским домишкам, а ведь, как известно, вечерние сеансы в цирке, да и общее очарование спустившихся с небес сумерек всегда способствовали успешному и запоминающемуся завершению дня для обеих сторон, оказавшихся в пределах оцепления из гирлянд и наскоро выстроившегося круга из вагончиков и павильонов. Во всяком случае, в прежние времена было так. В те времена, когда Льюис Ламб работал в среднестатистическом, загнивающем парке развлечений в старой доброй Новой Англии.

Не хватало этих умилительных вечерков всем, и дело даже не в тех мистических обстоятельствах, которые стелились за «пудельками» плотным шлейфом, и не в особой клиентуре, которую привлекали ночные представления шапито.

К моменту, когда Мирга все же добрался до истинной цели беспокойств Тедди, цыган успел провести поучительные беседы с тремя артистами труппы. И в каждом отдельном случае он был готов к так называемой реакции отторжения, ибо оную наблюдал еще задолго до вступления в ряды зверюшек Кантинаро.
Некоторые люди просто-напросто не предназначены для того, чтобы кто-то копался в их мозгах, не способны войти в мир, граничащий с реальностью и полным неведением.

Подсуетился и в случае с Патриком, хотя парнишка возник на пороге «отчего дома» больно уж внезапно. Не оказывался ли он за пределами видимости труппы каждый раз, когда кто-то хотел принести очередную порцию почестей в адрес его почившей старушки? И отчего не идеальный кандидат на роль того, кто слишком много знает?

Мирга приложился плечом к простеленному резиной косяку проема, за которым скрывался полумрак, наполненный сонмом запахов, самым явным и приятным из которых был аромат кофе.

Поймав на себе опасливый – и с чего бы вдруг? – взгляд мальчишки, цыган автоматически вскинул руку в бездумном приветствии, но уже мгновением позже согнул оную в локте и распространённым жестом кисти изъявил желание пустить сиротку в свое укрытие.
Приглашение сопровождалось беззлобной усмешкой, но глаза, которых Патрик наверняка не разглядел в потемках, источали нездоровый интерес.
Еще до того как загулявший гимнаст оказался перед входом в вагончик ромала, Мирга оказался внутри и поставил на импровизированную тумбочку из перевернутого дощатого ящика напротив плетеного кресла кружку с кофе.
Едва Патрик зашел, дверь прикрылась подрагивающей рукой хозяина.

-Ты замерз, а, Хирш? – он подмигнул и устроился на складном стуле ровно напротив мальчишки.  – Угощайся. Но я тебя надолго не задержу, вижу-вижу, ты и так спешишь.

Исполненная сценической, глумливой радости ухмылка пропала, уступив место заметной тревоге. Проследив за этим разоблачением, Патрик, похоже, никаких сильных эмоций не испытал – одарил соседа короткой улыбкой, натренированной гримасой, которая предназначалась для принятия соболезнований. Льюис их повидал на своем веку. Ему и ходить далеко не стоило, чтобы выкопать один из примеров – прямо из собственного детства.
Чтобы избавить себя от комментариев по поводу неказистого приветствия, Хирш отпил немного и заметно поморщился.

«Что, не по вкусу тебе такие штуки, приятель?»

Мальчишка уже знал, по какому поводу они будут общаться, что вслед за первым порывом заговорить о его матери, а цыган зовет ее Штэфи, словно чихает, и никак иначе, последует еще один. Речами иностранец заходился так же, как обыкновенно прикладывается к бутылке. Хотелось пришельцу заткнуть эту дырку, но цыган не оставил пареньку такой возможности.

К удивлению Мирги, Хирш быстро пошел на контакт и при этом не «улетел» с трапа в виде подмешанных в кофе препаратов сразу в глухую бессознательность. Впрочем, кто знает этих подростков, времена-то меняются. В средней школе Лу заводился от того, что ему на ширинку падал солнечный луч. Вот это было представление!

Боль в голове напомнила о себе, коснувшись будто бы самой мякоти мозга чуть левее затылка эдаким подобием раскаленного лепестка ложечки, которую Мирга оставил остывать чашке с кофе.

Для молокососа все степенно превратилось в страшный сон, в котором стыд и страх смывают грани, удержанием которых Патрик Хирш занимался всю свою, так сказать, взрослую жизнь. Маленький островок из благоразумия быстро присоединился к мифической Атлантиде, потонув под рябью из бессознательного.

Сквозь эти утомляющие помехи речь соседа-ромала приобрела совсем другой ритм, слова не напоминали более ярмарочную какофонию, акцент выправился и стал даже приятным слуху. Во всяком случае, Патрику уже ничто не мешало отвечать на вопросы то ли собственного Я, то ли человека, чье существование требовало доказательств, чье присутствие объяснялось самим течением сна, а не волей случая.

Вопросов было немного. Мирга не изощрялся в методах – спрут под названием подсознательное и так тянул все необходимое из головы мальчишки, бездонной, как черная дыра. А когда слова кончились, и рука, сжимавшая чашку кофе, с размаху опустилась вдоль ножки плетеного кресла, цыган тяжело вздохнул.

Определённо, он не ожидал напоенных невнятными религиозными метафорами признаний, но все выглядело так натурально и правдоподобно, что он, отпив кофе и придя в себя, тут же выскочил за дверь, чуть не наступив на лапу Бафа, ошивавшегося неподалеку.

Когда невнятно бормочущего Хирша удалось переместить, Мирга вздохнул снова – с облегчением. Он остался почти один, в голове его по-прежнему разливалась боль, похожая на цветок с лепестками-лезвиями, который расцветал, впиваясь зубьями в мякоть мозга. Перед глазами темнело, и взгляд ромала после удачно проведенной экзекуции, казалось, помутнел, погас.

Внимание гипнотизера привлекло влажное шуршание – это Бафомет, снова забравшись внутрь, слизывал с пола разлитый кофе.
- Ах ты, тупая же псина! На тот свет, что ли, собирался, убогий?! – беззлобным, но по-хозяйски твердым пинком отогнав собаку, которая тут же зашлась глухим рычанием и скрылась под раскладушкой в смятении и злобе, цыган принялся вытирать лужицы первым подвернувшимся под руку полотенцем. Затем, придя к выводу, что пол в вагончике не сможет стать более чистым, и выкинув ветошь за ненадобностью во двор, окинул взглядом затянутое тенями жилище. Весьма скудное, ибо есть с кем сравнивать.

Из темноты под кроватью вновь негодующе ответили.

- Еще спасибо скажешь, тупица! – шикнул цыган. – Мы с тобой, может, еще поживем, а вот этот придурок…Да хрен его знает.

Лу заткнулся, когда подумал над тем, что слишком уж часто беседует с Бафометом, затем тяжело опустился на покинутое гостем кресло и потер виски. Еще несколько нырков в чужие головы, и он точно окажется на месте мальчишки…

Тэдди  что-то говорил о том, что в этот раз обойдется без театральности, но вышло как всегда. Свет указующим перстом ударил в предателя, когда вкруг него собрались прочие артисты. Мирге казалось, что объяснять присутствующим, в чем заслуга Патрика, отчего он гвоздь программы – не нужно. Непонимания в глазах местных было меньше, чем ярости. Ясной, как шестое сентября на Хиросиме.

Зачем Патрику Хиршу трейлер и собака? Упоминая о нем потревожили труппу Бородатой Леди, что удается далеко не каждому.
Мирга отвернулся  от слепящего глаза света и сплюнул в опилки за спинами присутствующих, покосился на мизансцену, которая последовала за предыдущей, в его трейлере, с пугающей для самого участника оной скоростью.

Какого черта? А если кому-то придет в голову, что он ошибся? Он мог бы и наврать, поскольку делал это всю сознательную жизнь. Подозрение, что готовящееся линчевание сироты – роковой косяк одного опустившегося пьяницы, чуть было не укрепилось в нем. Но корней так и не пустило.

Цыган облизал пересохшие губы и блеснул золотым клыком в нервной усмешке, когда микрофон покатился по подмосткам с характерным треском в динамиках.

- Давай, Хирш!

«Будь здоров!»

- Расскажи им обо всем! О том, как великая кукуруза велела тебе превратить Штэфи в удобрение. Как ты хотел сделать это с нами!

Поймав на себе недоумевающие взгляды, Мирга бросил в толпу взгляд отнюдь не кроткий, но оный, вспыхнув, быстро смягчился. Вставать на пути готовящейся к расправе труппы не было ни малейшего желания.
Цыган вышел вперед, неловко переставляя длинные ноги в стоптанных сапогах.

- Народ же захочет послушать о твоих похождениях... - прошипел ромал уже тише.

Сиротка  раскинулся уже на другом стуле – нужды привязывать обмякшее тело не было, поскольку сомнамбулический кошмар не выпустил его из своих объятий. И не выпустит еще какое-то время, пока не понадобится обратное. Но даже выбравшись, вряд ли Патрик обретет долгожданную свободу.

Хирш что-то невнятно пробормотал, опустив голову на грудь.

- Мы не слышим, дружище. Не мог бы ты… Ну знаешь…

Происходящее казалось ему сном. Дурным сном, в котором возможность двигаться дается по воле случая, а спящий – крайне невнимательный наблюдатель за ширмой густой ряби. Он не испытывал явного страха, хотя и дрожал. Он мог говорить, хотя слова звучали глухо, словно бы через ту самую пелену, что отделяла его от реального мира и вполне реальной опасности.

- Вас не звали… - прорычал Хирш. Лицо его искривилось от злобы, а затем голова склонилась к плечу.
- Вас не звали, и вы позволили себе слишком много…На земле того, кто…

Патрик мерзко захихикал.

- ТОТ, КТО ОБХОДИТ РЯДЫ вновь очистит землю от скверны, когда прольет на нее грязную кровь проклятых грешников и лицедеев!

Тон оратора повысился, и Мирга, не отрывая взгляда от зардевшегося от напряжения лица, поморщился. Тошнота снова подкатила к горлу.

- Стэфани была глупа, но он принял и такую жалкую жертву! – костяшки пальцев, обхватившие подлокотники, побелели, улыбка Патрика стала глумливой маской матерого психопата, подобия Мэнсона или Гейси.

- Она кричала, когда нож коснулся ее глотки, когда благословенные зерна заполнили её глаза. Её малодушные всхлипы нарушали покой кукурузных рядов, когда ее обрюзгшее тело распяли на крестовине... – последние слова сын убитой буквально выплюнул в приступе праведного гнева.

- Когда слюна, пот, слезы и прочие жидкости падали зловонными каплями под ноги...Когда я воткнул клинок в утробу, породившую меня... – он сбился и затих.

- Это ждет всех нас...ВСЕХ ВАС… - докончив тираду, прохрипел предатель. Хирш откинул голову, оглядев бессмысленным взглядом толпу слушателей, как дорвавшийся до стада пророк.

Мирга сглотнул и отступил. Проклятый сказочник и правда отнял у него достаточно сил, хотя и не поскупился на подробности, которые звучали будто бред сумасшедшего.

+6

5

На ее лице маска. Ее тело скрывает ткань. Двумя пальцами Нео касается белоснежной переносицы и прижимает указательный к губам озверевшего молодого человека. Нео говорит, теряя язык между зубами:
— Тиш-ш-ше, мой мальчик.
Глаза Хирша смотрят не на нее, а пялятся сквозь. Он продолжает шевелить обветренными губами, посылая проклятия, и шершавая его кожа трется Нео о костяшки. Нео злится, приподнимает губы в оскале и давит пальцем сильнее, но Хирш не унимается.
— …прольет вашу кровь… принял и такую жертву… прольет… кукуруза… он очистит вас и эти земли…
— Шшш! — повторяет она, прижимая палец плотнее. — Тиш-ше!
Она шипит как змея и давит Хиршу на губы до тех пор, пока на очередном слове не проваливается в мокрую пасть. Зубы давят, язык бьется под подушечкой, и Нео брезгливо отдергивает руку.
— Putain moron! — злится она, вытирая палец об его одежду. — Тупой ублюдок! Повязку сюда!
Ей подают тряпку. Нео встряхивает ее от пыли (кончик звонко щелкает в воздухе) и заправляет середину Хиршу между зубов. Он мычит и бьет языком, грызет ткань, словно лошадь удила, встряхивает головой и все силится что-то высказать.
Нео отмахивается от его попыток, хотя знает: эти злые слова, пена у рта и пустые глаза одержимого слепца в каждом — еще раз — в   к а ж д о м  из присутствующих оставят свой незаживающий след. Этих следов на Нео больше, и она знает, о чем думает. Она смотрит вокруг сквозь прорези на маске; ее верхняя губа прикрыта алым росчерком на белой краске; с поднятой руки соскальзывает ткань, открывая темную кожу, испещренную неаккуратными рубцами. Софиты слепят, а циркачи смотрят то на воздетую руку Нео, то срываются взглядами на притянутого к стулу Патрика. Нео не винит их; осознанно или нет, но каждый у этой сцены, кто скажет, что не боится, — солжет.
Каждый у этой сцены, кто скажет, что не боится, — сошел с ума и обречен стать следующим. И Нео хочет отвлечь внимание на себя, потому что только с полным их вниманием она сможет открыть будущее.

Каждый, кто скажет, что будущее Хирша и без того вполне ясно, — докажет свое знание и станет для Хирша проводником, первым приняв его участь.

Воздух взрезает свист кнута. Кончик бьется о предплечье и плотно оплетает руку.
Это Бетси; Нео слышит ее дыхание во время замаха. Бетси примеряется к расстоянию и бьет точно. Нео легким движением сбрасывает путы и снова воздевает руку вверх, глядя на Хирша. Он уже молчит, но Нео все еще злится на него, как злится и на вторгшегося на них территорию духа, обходящего ряды.
Это отличает ее от прочих — Нео никогда не боялась и не боится никаких богов. Этого лишены те, кто разговаривает со своими и даже смеет предлагать им сделки.
Когда руки достигает новый удар — уже не на меткость, а на силу — Нео скалится, но из-под края маски этого почти не видно. Кнут обжигает, пальцы дергаются от рефлекса. Хирш замолкает окончательно, хотя дышит тяжело и хрипит как загнанная кобыла. На него уже почти никто не смотрит.
Х о р о ш о.
Второй рукой Нео тянется к застежке и одним движением высвобождается из накидки. Та стекает по рубцованным плечам и изуродованной ожогами спине, падает к ногам и от короткого движения ступни летит к самому краю. Нео остается в маске. Бетси шумно замахивается, укрощая непокорный кнут, и хвост бьет по спине.
Нео дергается, но прогибается навстречу удару. Она расслаблена — не так больно — и разводит руки в стороны.
Кнут бьет снова. Их окружает вязкая тишина, свист в которой тонет, едва достигая ушей. Хвост рассекает кожу, на старом ожоге выступает кровь. Нео знает это наверняка; она слышит, как между ударами щелкает языком Бетси, отсчитывая раны.
Раз, два, три. Прощай. Прощай. Уходи. УХОДИ.
СГИНЬ.
Рубцы понемногу укрывают рябое пятно, неровно затянувшейся кожи. Нео физически ощущает, как каждый новый удар сдирает с нее застарелую гарь, снимает копоть, рассекает натянувшуюся кожу, высвобождает тело — настоящее, гладкое тело — и однажды, когда сойдет последний след огненного уродства…
Нео припадает к земле, выставляя измазанные подтеками лопатки, вскидывается и вновь падает под новым ударом. Щелчок кнута. Щелчок языка. Щелчок кнута. Щелчок…
…вижу.
…я вижу.
— Я вижу!..

Нео тянется рукой за плечо. Под пальцами она чувствует влагу, а под влагой — неровные границы ожога, пересеченные прямой раной. Сколько еще их понадобится, чтобы разгладить кожу, и когда будет выплачена та дань, за которую Нео обещана утерянная красота и невинность?
Она ведет рукой через плечо на ключицы, оставляя кровавый след. Перетирает свою жизнь в пальцах, отмываясь от слюны предателя. Переносицы не касается. Ее красивое, идеально-белое лицо не должно быть замарано кровью из-под оскверненной кожи.
Пока Бетси помогает Нео отирать травяным маслом спину и укрывает ее плечи тканью, приносят крюки и разводят огонь. Угли в чаше расходятся быстро, острия нагреваются и начинают менять цвет. Зал шумит между собой, кривит губы, сплевывает на пол, отворачивается, рассматривая перекрытия. Им не терпится почуять настоящую кровь, выплеснуть свою жажду мести и свой страх. Вряд ли кто-то скажет, что поверил одержимости Хирша, но ужас человека перед безумием пугает скептика и прагматика сильнее, чем урожденных мистиков пугают демоны.
Безумие, в отличие от потустороннего, не имеет в своей основе объяснений и мотивов. Оно не наказывает и не играется, оно приходит — нежданно, без знаков и предвестников — и нигде внутри обезумевшего тела уже не найти запертой и молящей о спасении души.
Щелчок кнута. Щелчок языка. Щелчок — и ты больше не ты.
— Достаточно.
Нео не снимает маску. Она ведет саднящими плечами и возвращается к Хиршу, чтобы ознаменовать начало его пути. Из-под купола ему уже спустили персональную дорогу в рай. Нео натягивает на ладонь толстую перчатку, защищающую от разлившегося по телу крюка жара, и берется за петлю.
Хирш бьется на своем месте, мычит сквозь повязку, капает слюнями на грудь. Он привязан веревками и скован множеством рук. Он мечется, глядит на каждого из них и ни с кем не может встретиться взглядом.
Нео могла бы разобрать мольбы и проклятия, которые Хирш пытался выговорить, цепляясь языком за пыль и грязь, но не утруждает себя очевидными подробностями. Она только указывает на его плечо:
— Правое.
…и подходит ближе, когда руку Патрика выдвигают вперед и приподнимают вверх. Из-под его разодранной рубахи выглядывает выделившаяся ключица. Хирш понимает все до конца.
Он затихает в момент осознания, а затем орет. Раскаленный крюк впивается в тело. Нео не давит; она тянет на себя, насаживая Патрика на крюк, словно червяка. Сперва тянет вниз, забираясь от шеи под ключицу, потом — прямо на себя, пока острие не показывается из-под кости.
Хирш ревет и рыдает. Слезы текут по его щекам, прорисовывая дорожки через серую пыль, а от тела несет жареным. Плоть спекается над металлом, смыкая рану. Кровь сворачивается, не успев вытечь.
Щелчок — безумие — и ты уже не ты.
Щелчок — металл — и карабин на тросе защелкивается в кольце крюка.
— Правая, — указывает Нео, и Хирш хрипит, когда его хватают под колено, задирают ногу выше, смыкают сильные пальцы на щиколотке, не давая дернуться. Патрик пытается освободиться, но скулит каждый раз, как шевелит плечом.
— Такова воля мира, — говорит Нео, отходя к углям, и вытягивает второй крюк. — Такой открылась мне правда, которую нам всем нужно принять. Правое плечо — дальше от сердца, которое ты презрел. Правая нога — печать Ахилла, принесшая ему гибель.
Под пятку — между голенью и сухожилием — острие входит еще легче. Хирш продолжает выть, пока его плоть шипит от жара, а Нео, скинув с руки перчатку, взрезает веревки.
Второй карабин звонко защелкивается в кольце.
Нео отходит прочь.
Она командует, вскидывая руку:
— Вверх.

+4

6

[AVA]http://sg.uploads.ru/t/XLsJV.jpg[/AVA]

—  Красное... — Сато.
—  Сангиновое, — поправила Бетси  с предельно скупой улыбкой (она всегда немного мегера, когда дело касается портяжного ремесла). Заклинательница текстиля вынула из сомкнутых губ булавку и закрепила её в складке жабо, спускающейся от горловины вниз по груди, — кружево оттенка кошениль, подол — сольферино, корсаж — ализариновый.
— А по мне так платье цвета я-честная-блядь-если-кто-еще-не-заметил! — Леди с Бородой извлекла из диафрагмы гротескный смех, от которого завибрировали
бусины, паетки, бахрома, населяющие цирковую костюмерную, — Сахарок, смазывай решётку, после выступления жди горячих жеребцов у своего стойла...
— Стефф! — фальшивая нота царапнула не слух, а алебастровую кожу Суи. Острие булавки нарисовало на бедре каплевидное пятно.
—  Красное... — Сато.

Сатори открыла глаза и взмахом ресниц прогнала мизансцену из прошлого, где рокочущий хохот намертво впечатался в стены костюмерной. В обители белошвейки её, Стефани, было даже больше, чем в собственном трейлере, где сейчас покоился похоронный венок из кленовых листьев (глянцевый багрянец), собранных Сато у въезда в Хэй-Спрингс, там, где кончался кукурузный сухостой и начиналась аллея.
В свете лампады танцевали былинки. Тусклое свечение украдкой ползло по аляповатым цыганским костюмам Мирги. По вешалкам, на которых томно отдыхали наряды Мурены — сплошь ракушки, чешуйки и глиттер, переливающийся на ткани, как феечная пыльца. В углу — строго и волнующе — кожа и батистовые сорочки для огненного Саламадры...Перьевые боа, маски, парики, прилаженные к пластиковым головам манекенов, бесформенные сгустки папье-маше, кринолин и цилинры, вуалетки, кнуты и нейлоновые чулки в горох — приговорённые к полумере вещи, призванные делать цельным образ лицедея. Предметы, неотъемлемые от сущности скомороха, чье мастерство ходит на цыпочках рядом со смертью.

Где-то раскинулся луг асфодели, среди бланжевых бутонов которых бродят тени усопших.
Кто-то сорвался с цирковой блесны и пролил кровь, танцевавшую в венах шапито.
Кого-то этим вечером заберет Танатос, перемолов душу в жерновах общей боли.
Кем-то будет отомщена та, что стала жертвой скверны.

Девичьи пальцы оглаживали бархат и атлас, тонкий шифон и тяжелую парчу. Переплетения ароматов костюмерной раскладывались на отдельные истории: кровь, вожделение, пот, страх...Это вот всё — шлейф, тянущийся с арены, где проводили свою чёрную мессу "Кровавые пудели". Сато замерла как гончая в запале охоты. Оно. Мускус и грасская роза. Мосластое, крупное тело любило нежный шёлк. Подчеркнутая лилейность, приторная сладость, запечатленная в каждой драпировке античных туник и хитонов. Суи подняла лампаду выше и вгляделась в позолоченную вышивку и  жемчужную отделку до перламутровой ряби перед глазами. Стефания позволяла ниспадать холеной бороде на белоснежное одеяние. Буйная поросль на лице отчаянно диссонировала с феминным нарядом, что завораживало зрителя, ловило в капкан внимание и щекотало невнятное чувство, пограничное между отвращением и восторгом. Этого не будет. Больше не будет ничего. Мысль, холодная, ментоловая, пригвоздила Сатори к жесткому факту, как к вращающемуся щиту, усеянному засечками от её клинков. Ей почудился отголосок панического ужаса, что впитался глубоко в поры деревянного стенда. В плоти цирка прореха, из которой вываливается нутряное, неприглядное, уязвимое. Фантомная конечность шапито ныла, от неё частил пульс и заполошно билось в подреберье.

Керосиновая лампа опасно балансировала на краю трюмо. Зеркало выхватило вытянутый абрис тела и матовую бледность открытых участков кожи. Сатори стянула тренировочное трико. Движение лопаток взволновало щербатую поверхность узкой спины: тени прятались в ожоговых воронках, всполохи света контурно отсвечивали края рубцов.
Она его любила. Платье-взрыв, вспыхивающее на теле, как соломинка на которой лупой собрали лучи солнца. Его видно в полутьме. Оно пульсирует, вопит, отверстое, как свежая рана. Ализарин, сольферино и кошениль. Есть какое-то вымученное удовольствие в том, чтобы продевать шнуровку в корсаже, петлю за петлёй, минуту за минутой. Тело прошило электрической дугой, когда кожаные наручи обняли руки, кокетливо бликуя прикрепленными к ним опасными, острозаточенными, стальными спицами. К высоким  ботфортам и выше крепились ремешки фиксирующие метательные ножи на голени и бёдрах. Рессорная и клапанная сталь, принявшая форму клинков, прятала хищные лезвия в ячейках на поясе, лишь заклепки немигающими зрачками следили за обстановкой.
К зеркалу, что у трюмо, были приспособлены лампочки дававшие, обычно жёлтый свет. Хитрая система подачи электричества была сродни магии ключевых персонажей шапито "Радужные пудельки", увы, чародейство не распространялось на малограмотных китайских девочек. Шоуместер Тедди умел экономить. Бетси умела прятать рубильник. За стеклом керосинки, на догорающем фитиле, танцевало пламя. Сато подслеповато прищуривалась и искала знакомые черты в отражении. Взгляд опустился вниз, на щеки веером упали тени от ресниц. На столике в хитрую мозаику сложились бутыли, скляночки, флаконы и кисти. Повинуясь неясному импульсу, Суи приклеила пошлую, черную мушку чуть-чуть не у виска и осталась крайне довольной своей выходкой.

— Детка, поторопи мой выход, — дрогнули мышцы живота и только, — умираю от жажды, —  голос вибрирует басовой струной, низко и тягуче. Аурелио...Удобные кожаные ножны держали его на безопасном расстоянии от других клинков. Перед выходом на сцену в необузданном возбуждении он просится в руки, бьется рукоятью о костяшки пальцев и ерепенится, если серия ножевых полетов в щит начинается не с него. Сато обнажила стальную плоть клинка. В зеркальной глади отразилась иезуитская улыбка.

...Ей за шиворот задувало. Влажное, горячечное дыхание ветра, доносящееся откуда-то из Нового Орлеана. Из зацикленного времени между первой сменой блюд и джазовым сетом. За террасой шумело и терпко пахло, волны выбрасывало из мексиканского залива с силой хлестких пощечин. Стены ресторана создавали обманчивое впечатление элегантной надежности. Разжиженная светским лоском атмосфера заведения давила на теменную область, тесное платье спеленало в кокон, слух обратился в какофонию из грохота прибоя, нотных бемолей, ритмичного постукивания ударной установки и вот этого вот "щ-ш-ик, ш-ш-и-ик" — агрессивное царапанье о фарфоровую тарелку визави. Нож. Стальной, прямой, однолезвийный. С одним широким коротким долом с обеих сторон, боевой конец которого двулезвийный, скошенный. Рукоять, затертая, в засечках и царапинах, образована двумя деревянными щёчками, что крепились к черенку клинка тремя заклепками. Плоское навершие. Короткая крестовина, прямая, выполненная в виде овала с ушками, которые загнуты и зафиксированы на основании рукояти. Он играючи разрезал наполовину уничтоженный стейк, который то и дело выцеживал из условно румяных мясных боков пряную кровь. Сато почувствовала, как под столом скрытым кипенно-белой скатертью задрожали руки. В горле встал ком слепленный из пищи и досады. Она подняла глаза, на которых слиплись острыми иголочками ресницы. В раскосых уголках подозрительно скопилась влага. "Нравится?" — скуластый, креольское лицо, по-южному черный выгоревший волос и подернутая бронзой кожа. Он подмигнул. Очередной спонсор и просто сочувствующий задушевных вечерних сеансов для полуночников от "Кровавых пудельков". Из того сорта vip-клиентов, что нисходят с верхних эшелонов власти. Таким не откажешь в рандеву, а голова рискует отделиться от тела прежде, чем вышеозначенное имя сорвется с губ. Положив последний кусок мяса в рот, тщательно прожевав и лениво покрутив приборы в руках, мужчина скрупулезно вытер тканевой салфеткой лезвие ножа. Сдвинув блюдо перед Сато в сторону поставил клинок на стол. "Это самый простой армейский нож. Мексиканский боевой. За ним не числится промахов. Он достался мне от предшественника", — красноречивая пауза потонула в мороке сигарного дыма, — "Лезвие перерезало яремную вену бывшего хозяина, впоследствии одиннадцать лет служил мне. Но после твоего шоу..," — сизый пепел аккуратной горстью осел на дне медвяной пепельницы, — " Он больше не слушает меня. Он нашел нового хозяина...".

— Я задыхаюсь в этом чехле, в кожаном склепе...
— Тссс, — бескровные пальцы провели по острию. На указательном кожа расступилась вспоротая алчущим человеческой плоти Аурелио, — Тц! — Сато досадливо цокнула и слизала выступившую кровь. Этот скотский голод не утолить царапиной, она лишь раздразнивает, раздраконивает, растравливает сильнее. Оружие вновь зафиксированное петлей скрылось в ножнах.
Лампа, в которой выгорел керосин, стала чадить. Агония пламени кончилась тонкой дымной струйкой, уходящей к непроницаемо-темному потолку.

Вне костюмерной зябко и смазано от водяной пыли, которая витала в воздухе, предвосхищая настоящий дождь. Сентябрьский холод привычно нашел оголенные плечи, Сато медленно выпустила изо рта облачко пара. Взятые в капкан бревенчатого забора, что окружал цирк, деревья щедро и даже картинно сыпали листьями, пикирующими прямо под ноги мёртвыми бабочками. При свете дня прогулка между трейлерами и шатрами оживлялась проторенными дорожками крытыми, рыжим каштаном. Кое-где угадывалась ржавая хвоя. Тусклый же свет, что дарил коготь луны, окрашивал в монохром закручивающиеся в ветряной воронке листья. Тихий шорох и хруст под каблуком передавал версию событий в неискаженном виде: "лето безвозвратно ушло".

Свежий и острый запах опилок. Арена встретила светом софитов и кольцом лицедеев не облаченных, нет, экипированных в костюмы мастеров. Воздух загустел и Сато вдохнула отдающий прогорклостью страх. Мысли заклинило, как винты с сорванной резьбой. Она выудила из памяти бледный лик отпрыска Стефании и сверила его с фаршем, в который шоумейстеры методично превращали Патрика Хирша. Он был казнен вердиктом Тадеуша еще до того, как "пудели" принялись его истязать. Он ополоумел под гипнозом Мирги. Он забыл молитвы и псалмы, которые разбудили в нем демона отцеубийства, он разменял их на стоны и всхлипы выклянчивая милосердие у эбеновой Нео.
Прежде чем раскаленные крюки взмыли вверх со своей смердящей паникой ношей, Саламандра деловито облил затравленную жертву циркового произвола горючим из канистры. Паутина кровавых жилок отразила понимание в глазах Хирша больше, чем расширившиеся зрачки. Немощный, жалкий мальчик ронял жидкости: пот, слезы, сопли и слюни откуда-то сверху, заставляя головы задираться до характерного хруста шейных позвонков. Она поймала движение мышц на спине Кирана, прежде чем его рука, сжимающая горящий факел метнулась вверх. Огненные языки вскользь лизнули тело, охваченное тремором. Отчаянный вопль эхом отозвался под сводами шатра.
Тишина.
Арену затопило жестким и напряженным молчанием. Секундная искра в кострище из все ещё живого тела мелькнула, казалось, пред самым кончиком носа Суи. Патрик молчал, убаюканный шоком и забытьём.
— Сейчас — елейно пропел Аурелио.
Клинок взывал к архаичной жажде отмщения. Вибрация и ледяной холод, острота и обещание боли. Сато покорно уступила место Сатори — врагине сантиментов и повелительнице ножей. Фронтальная стойка сконцентрировала на объекте. Правая рука коснулась ножен и поднялась на уровне головы с перехваченным холодным оружием. Согнутая в локте, она, рука, стремительным движением метнулась вперед и вверх.
Стихии соединились в этом куске стали: Земля — черная и извечная с духом которой соединяла Нео, огонь, добытый Саламандрой, воздух, что послушно рассекался клинком посланным Сатори и Вода...

Аурэлио пел в звенящей тишине, когда его лезвие коснулось пальцев Хирша. Мизинец отделился с некоторым опозданием, когда как указательный, средний и безымянный уже необратимо тянулись к земле повинуясь силе притяжения. Крупная судорога прошла по полыхающему телу Патрика, и ревущий стон приласкал уши наблюдателей. Клинок блеснул в опилках. Тросы пришли в движения и начали смещаться. Предсказуемо и до подгибающихся коленей завораживающе. Сатори соединила движение с движением. Следующий нож перерезал трос, что был соединен с крюком, пронзающим сухожилие. Клинок метнулся снова. И ещё. Путы пали. В красивом, ленточном, извивающемся рисунке. Хирш горящей кометой упал в обманчивое спасение...Всплеск воды. Оранжевое пламя на мгновение слилось с прозрачно-голубой водой обрамленной стеклом огромного аквариума. Конечности дернулись в предсмертной агонии. Крик, покинув глотку Патрика, обернулся юркими пузырьками и устремился на поверхность. Зловещее, тёмное, расплывающееся чернильными пятнами в толще воды вытекало из глубоких ран:

— Красное...

Отредактировано Satō Sui (2016-11-17 14:47:30)

+3

7

don't think of changing route
cause i won't let you to
cause i won't let you get away from me. q.

Водная муть привычно крадёт реальность, подменяет плотным кольцом сбившийся окружающий мир однообразными скупыми разводами; от резкого перепада давления перед глазами праздно скачут «белые мушки», и Эльма думает о них, только о них, будто, кроме неё, её сопротивляющегося слишком быстрому погружению тела да апатичного узора на месте искажённой потусторонней картинки, во вселенной ничего не осталось. Она теряется в волосах своих, вязнет под гнетом дешёвых побрякушек, венчающих и без того пересыщенный русалочий образ, а когда выходят скудные запасы кислорода, вяло распластывается по дну и теряется, мерно покачиваясь на ласковых волнах удушья - в мягко накатывающей темноте истлевает дорогой сердцу образ Стефани Хирш, нивелируются заострённые грани свежесваренной горечи, растворяется за ненадобностью кипящая смола ненависти, сжирающей душу ничуть не слабее набросившейся на нежный орган метастазы...
Но, оттолкнувшись ногами о ледяное стекло, Тельма поднимается на поверхность, и под оглушающий акустический рёв раздразнённого цирка ярость и боль впиваются в неё с новыми силами.
Занимательная экстемпоралия духа: сжимай пальцами пустоту, сгустившуюся на том месте, что совсем недавно резервировала Бородатая Леди, и фильтруй сквозь водную толщу, пропускай по жилам, перегоняй по извилинам мозга до полной потери самоидентификации, а на выходе получай матово-чёрную, кольцами вьющуюся, бесполезную злобу. Что однообразные метания хищной рыбки, слишком поздно обнаружившей засевшего в тесных рамках родного аквариума гуппи-фаршмака, что еженощное выжимание из глотки утробного траурного воя, что бесцельные поиски смысла бытия под привычной периной воды - равноценные ритуалы смертельно запутавшегося человека, не приученного сдаваться и не дерзающего надеяться на успех. Словно забитый пони, нарезающий круги по импровизированной арене на радость неприхотливым зрителям; впору нацепить уздечку да отрастить куцый лошадиный хвост.
- Иго-го, мать твою, - сообщает Тельма ей доступному пространственно-временному куску.
И ныряет, обрезая под корень взлохмаченный шапиточный шум, - очень уж напоминает бормотание улья, в который некий умственно отсталый детёныш потехи ради ткнул веточкой, - погружаясь в ласкающую слух перекатывающуюся эвфонию звуков, прошедших обязательный водный фейс-контроль. В ей отведённых пределах Мурена обретает подобие былой целостности, однако рано или поздно ей придётся пройти по проторенной эволюционной дорожке и таки выползти на пресловутую сушу. Будь она проклята, если сия перспектива заманчива хотя бы отчасти.

Тельма думает о мести так, как думала бы опытная ткачиха о полотне, что ей предстоит сплести в ближайшем обозримом будущем. Тут виток - отрезать руки и ноги, там прочный узелок - желательно в виде петли на негодной шее; тут подлатать, там утянуть, и выйдет не шитьё, а самое настоящее произведение. В конце концов, если бы человечество не признавало в вендетте акт искусства, то вряд ли посвятило бы ему такое обилие романов и кинофильмов. В радужных грёзах праведного отмщения видится единственно верный выход, развязка, достойная памяти Стефф; почтить добрую подругу - смерть мученицы автоматически аннулировала многочисленные фокусы, кои госпожа Хирш выкидывала с частотой пулемётной очереди - новым убийством, куда более красочным и фееричным, нежели традиционно свершающаяся под куполом бойня, чем не решение проблемы для хронических душегубов? Задача, чай, не нова, засим сведём же её к той, решать которую уже умеем, и пусть прольётся кровь - станет уместной эпитафией, приличной ситуации. Казалось бы, меж вопросом и ответом можно решительно проставить амперсанд, кабы не одно серьёзное «но».
«Кто, раздери его кальмар, посмел сдать чужакам волосатую толстуху?!»
Преступление, спору нет, чудовищно, и нет ему логичного объяснения, того А, из которого импликационным вихрем выносится Б - обстоятельство, угнетающее похуже безвременного ухода фрик-королевы; несоответствие желаемого и действительного - насаженной на демонстрационный кол головы и отсутствия даже подозреваемого в святотатстве соответственно - вызывает нарастающее раздражение, коему в самоуправство (читать: линчевание) обернуться дай только повод. Только вот повод, огорчение-то какое, всё не находится и не находится. По мере скольжения по наклонной плоскости ожидания Блэнтайр не перестаёт злиться, но начинает испытывать страх - что если отступник не объявится? Если Стеффи окажется только первой бусинкой бесконечного ожерелья?
Что если роль второй бусинки загодя уготована Мурене?
Elicio, вспоминает Тельма. Так это называлось, если не соврал телевизор или не лжёт решето её памяти. Говорят, древние римляне подвергали врагов страшным пыткам, чтобы клешнями вырвать тайные имена неприятельских богов; с помощью этого сакрального знания вскормлёныши волчицы могли повелевать чужими божествами, заставляя последних разрушать города, коим они доселе покровительствовали. Обычай звался elicio, «выманивать, выведывать, чарами призывать»; бить неугодного щитом самого неугодного, действо, безусловно, подлое, однако эффект сокрушителен, а победителей не судят.
За кем останется победа, Тельма знает и без угодливого нашёптывания Таро. Вопрос лишь – когда?

Уютный простор арены синхронно объят молчанием, неровный пульс барабанного боя замещается неравномерным стуком сердец, ничуть не уступая по громкости и интенсивности напора. Воздух продавлен ожиданием, добела раскалённым и нетерпеливым, затаившимся в песке и соломе, в прохладе аквариумной воды, сгущающимся под самым куполом и ниспадающим на оголодавших по мщению смертных. Под кровом дома родного паства свершает обязательный ритуал экзорцизма, а на языке циркачей изгнание и жертвоприношение стоят бок о бок в одном синонимическом ряду.
Мурена мелко дрожит и быстро и часто облизывает сухие губы. Расчётливый полумрак прячет взор её от заблудшего подростка, ещё не ведающего, какой путь уготовлен изгою, но уже попирающего ногами мощёный камень этой до ужаса короткой дорожки; в сиянии её платья и украшений блеск глаз теряется легко и непринуждённо – до поры до времени. Будь она царицей Гандхари, умеющей прожигать взглядом дыры, рапсодия о судьбинушке Пэдди-отщепенца уложилась бы в несколько строк, но её таланты иного сорта, и ей придётся подождать. Нужно подождать совсем немного.
Нестройный дуэт прядёт полотно интермедии. Патрик поёт соловьём, его рвёт чистосердечным, выворачивает наизнанку рваными всхлипами ярости, проросшей на более обильной почве и пересаженной в его голову многим позже и довольно умело; дурман чуждого мировоззрения льётся из его речей, дурман наркотика развязывает ему язык, поленья, вовремя подбрасываемые Миргой, разжигают пламя непримиримой ненависти всё ярче и ярче, покуда оное не принимается лизать крышу и биться о гладь окон, силясь разнести заразу как можно дальше, донести миазмы до самых задворков. Мефитическая дрянь проникает и в Эльму, но её годами отстаивающийся в шапитошном болотце иммунитет крепок и легко перебарывает тошноту. Под утихающее бормотание с Пэдди спадают последние пологи негласной и безоговорочной защиты, и под финал он предстаёт пред страждущими беспомощным и обнажённым до самого гнилого нутра. Былая приязнь срезана под корень, рассыпался кукурузными зёрнами договор, подписанный кровью, общей со Стэффи – лучшей из лучших, - и у семьи развязаны руки.
Появление нового враждебного бога мужественно встречено контратакой. Вместе с остальными Тельма следует за эбонитовым предвещателем, слова которого ретранслируют высшую истину и открывают тайны, платить за которые предстоит им всем. Искажённый лик Пэдди притягивает её магнитом, неоном высвечивается в глубоком мраке ночи, наступившей после мученического исхода Стефани, но Нео неуловимо смещает полюса, и Патрик временно уходит в подсобку сознания Блэнтайр; ему сидеть там до второго пришествия, заключительный слепок мальчонки надолго переживёт прообраз, но сейчас софиты от него отвернулись.
Под ледяное безмолвие Нео приносит себя на алтарь. Пред жадными слушателями отпирает дверь, ведущую к успокоению. Эльма пьёт приговор, как воду, всё её существо наполняется живительной влагой и силой, верно дожидающейся исхода откровения. Покуда безвестный провозвестник нашёптывает падшим и падким гнилостно-сладкую ложь, их пророчица, не размениваясь на выкомуры, прокладывает ложе для справедливости; и справедливость не мешкает.

Жизнь уходит из Пэдди медленно, нехотя, с боем и упорством, разгадать кое под личиной такой размазни дотоле было решительно невозможно; уходит, а за ней, редеющей армией, тенью следуют мстительные Эриннии и добивают раненных. Эта ночь утешит тревожный дух Стэффи, а друзья её насытятся криками и агонией её обидчика; быть же посему.
Под нескончаемый вой творится акт мистического искупления, elicio, проведённый по всем языческим канонам. Окроплённый кровью Нео алтарь готов принять жертву, соразмерную преступлению – и жертва принесена.   
Распятый на крючьях и забывший в пылу возмездия тварь, служившую ему идолом и не потрудившуюся прийти поглядеть на кончину ничтожнейшего из слуг, в глухом одиночестве Патрик исполняет дебют под перекрёстным огнём алкающих мести людей, среди которых мог бы найти кров и любовь, не окажись он таким слабохарактерным идиотом. Впитанные дурные доктрины истекают из него вместе с кровью, на церемониальном костре сгорают обрывки пропащей души, злые намерения спекаются и покрываются посмертной коркой. Тельма принялась бы подвывать в такт, вцепившись в волосы и покрывая благодарственными слезами пол под ней, если бы ей дали волю, однако коллективное бессознательное удерживает её незримыми, необоримыми, железными клешнями, оставляя ей роль безучастного зрителя, и она не сопротивляется ни секунды. Выбор, сделанный мальчишкой, привёл его в объятья суда Линча; выбор, сделанный Тэдди, определил аподозис бурного вечера; выбор, сделанный Нео, задал строгую очерёдность, нарушать кою кощунственно и будет приравнено к ереси; в этой последовательности Мурена фигурирует как исполнитель, не претендующий на право голоса, ибо за ней закреплены совершенно иные права. Она принимает правила игры безоговорочно и, разумеется, вознаграждена.
В белёсых глазах на миг отражается могучий Киран, затем вспыхивает всепоглощающее пламя. В оранжевых лепестках ещё угадываются очертания дряни, изрядно подрастерявшей человеческий облик, и Тельма ликует, когда алебастровая Сатори – уже не Сато-Сахарок, - филигранно подтачивает остатки. Тот, кто посмел поднять руку на Стэффи, уже не рад крепости тела и готов покинуть арену, но время его ещё не пришло. Сердце Блэнтайр ускоряет бег, когда хитрый механизм оживает и перемещает парию под самый аквариум; ускоряется вдвойне, когда под градом лезвий сдают верёвки и Патрик метеором обрушивается вниз – он знает, всегда знал, что под водой спасения нет.
Они оказываются за стеклом одновременно: Пэдди взрезает воду и клубится бурыми разводами, Мурена ныряет бесшумно, как ласка, задумавшая обрушиться на ничего не подозревающего мелкого грызуна.
Оттолкнувшись от гладкого пола, она легко находит в водной мути агонизирующего ублюдка. Подтягивает его лицо к своему, впивается губами в его губы - аспидная нежность поцелуя Иуды, первого и не последнего, - форсирует в его лёгкие глоток воздуха, долженствующий не отвести беду, но растянуть мучения. Узрев судорожный всполох тощей груди, оскаливает заострённые зубы и сдирает верхнюю губу Хирша и части щеки одним плавным, отточенным движением.
Затем начинается основная часть её представления.
Палач и приговорённый сплетаются в единый узел, распадаются надвое, вновь собираются в целое. Крутым смерчем раскручивается занимательная баталия, более отдающая проекцией массового истребления на конкретно взятого двуногого, а неизбежно возникающий в процессе биомусор поднимается к поверхности и удобряет окружающих тонким смрадом для настоящих ценителей и гурманов. Тельма растворилась в воде, как жемчужина в уксусе, и под надзором кантинаровских бестий смело и бесстыдно орудует ни усталости, ни милосердия не знающая Мурена; и пусть подёрнутое льдом спокойствие разливается по её венам, как разливалось всегда, стоило длани арены сомкнуться вокруг неё, чертовка и не думает униматься. Патрик Хирш, ещё не удравший из казематов на реставрацию в уже отведённый ему котёл, обёрнутый плотным алым коконом, скрывается от заинтересованных глаз, но ненадолго: удар, и он скользит по стеклянной стене; толчок, и оказывается у самой кромки и успевает помахать беспалой кровоточащей рукой прежде, чем его утянут на самое дно для продолжения банкета. Как ранее, во время выбитого признания, освобождался он от защитного полога цирковой общины, так ныне освобождается Пэдди от полога плоти, коей несколько поубавилось с момента встречи с раскалёнными крючьями. Драматичным апофеозом перфоманса долженствует быть смазанный отпечаток пятерни - маленькая деталь, а каков эффект! - однако цирковой народ банальщиной не проймёшь, и Эльма импровизирует на ходу: прижимает мальчишку лицом к стене, демонстрируя профиль, отдалённый от совершенства на один недостающий глаз и значительный кусок нос; некоторых других деталей мозаики также не обнаруживается.
Бескостной куклой Мурена выбрасывает изменника на поверхность, и уже протянувшиеся к добыче руки подхватывают подёргивающегося Хирша, а после него, куда бережнее, Тельму. Когда ноги её касаются земли, Блэнтайр улыбается всем частоколом - свою часть долга пред Стефани она, наконец, уплатила.
Elicio близится к завершению, и бог кукурузы да обратится против рабов своих.

Отредактировано Thelma Blantyre (2016-12-15 12:18:59)

+3

8


PATRICK HIRSH


Съев остаток дня луна продолжила чревоугодие, занявшись бледными, в рытвинах и колдобинах, собственными боками. Теперь уже острый серп выцветшим пунктиром метил смятые, разобранные поля, просеки между пнями торчащих кукурузных стеблей, горбатые сараи и дома с их кособокими палисадниками, в которых сонно щурились бархатцы и дубки. Ему вторил холодный свет десятка карманных фонарей, амплитудно выхватывавших то сморщенные мокрые початки под ногами, то крестовину пронзавшую низко стелящееся небо. С нее затравленно, загнанным животным смотрела Она. Патрик ответил: зацепил чужие зрачки за свои, в упор, прямо, сверлил сквозные дыры от глаз до затылка.

Кофе горчил, Мирга вытягивал из пасти слова, на которые сам же Хирш наложил эмбарго. Сознание огибала сладкая нить лжи, сплетенная из цыганского гипнотического проклятья. На губах вкус рафинада, кофейной гущи, а еще запаха крови и травы. Так металически и землисто пахло в ту ночь, когда...

-БЛИЗИТСЯ ГОД ОТМЩЕНИЯ И ДЕНЬ ВОЗМЕЗДИЯ. ТОТ, КТО ХОДИТ МЕЖДУ РЯДАМИ ИЗБРАЛ ВАС МЕЧОМ ПРАВОСУДИЯ ГОСПОДА. ДА ПРОЛЬЕТСЯ КРОВЬ ОСКВЕРНИТЕЛЕЙ.

В облачной мякоти силуэты рассеивались на молекулы. Рассеивались и вновь вылепливали из эфирной ткани разочарованные, выдубленные презрением бесконечно знакомые лица. Мирга, Нео, Бетси, Саламандра и Сахарок...Он был расстрелян их взглядами, как фарами примерзший в страхе олень на трассе. Карлик смешно семенил ножками-крошками и тут же исчезал в мареве дурмана. Хирш силился поднять уголки губ вверх, превратить нехорошее, инфернальное предчувствие в осознанное сновидение. Рвался разорвать бельмо, что покрыло радужки сетью паутины, ощущавшейся на чувствительных зрачках, как туберкулезные харчки. Патрик часто моргал (со скоростью раз в сорок одну секунду), но коньюктивитная муть по-прежнему застила обзор.

Дети смеялись. Смеялись и улюлюкали, едва справляясь с сорванным дыханием и предвкушением. Адреналин кипел в жилах, и прохладная сентябрьская ночь жалила тлеющими углями, заставляя подростков пританцовывать в сладком нетерпении. Они не замечали, как перепады с ноги на ногу совершались в едином ритме, не замечали, как состояние транса стало им воздухом, радостью и смыслом.

Нео не собиралась миндальничать. Ее разрывали демоны, она гуляла по неведомым для простых смертных тропам вудуизма. От ее низкого, утробного голоса внутри ворочалось тошнотно и душно. Шаманская песнь, неслышная и монотонная, заставляла пальцы ног поджиматься, а веревки удерживающие тело Патрика на сидении, впиваться в тело. Плоть. Душу. Ее влажные веки распахнулись - за ними не белки глаз с горошиной расползшегося по радужке зрачка, за ними - смерть.

Руки, с ногтями ломаными, забитыми грязью, отрывали от засушенных початков зерна. Горсти их, зерен, потели в детских ладонях.
- ДА СВЕРШИТСЯ ВОЛЯ ГОСПОДА НАШЕГО, ТОГО, КТО ОБХОДИТ РЯДЫ, - голос Пророка ласкал слух и понуждал зарвавшееся сердце замирать от ликования. От сопричастности к великому, запредельному. От нужности. Патрик инкрустировал себя в этот отдающий безумием (единственно верным) мир и не нашел что сказать против. Ни тогда, когда из уст Пророка сорвались "грешные" слова против родительницы, ни даже тогда, когда женщине, подарившей ему жизнь, кололи глаза острым концом сухого кукурузного стебля, так похожего на пыточный крюк...

Крюк взрезал сухожилие на ноге. Он кричал так громко, что едва мог мысли собственные расслышать. Белая вспышка боли выбила дух. Покрытая опилками арена удалялась все дальше, в то время как отяжелевшее тело агонизировало, нанизанное на остро заточенную сталь. "Вы заплатите", - Патрик бросал им в лица сермяжную правду, но над сводами шатра звучало только пронзительное, тоскливое "А-а-а".

Из глазниц Бородатой Леди темные струями струилась жизнь. От этого страшного зрелища внутри зарождалась цветная радость.
- Помоги! Патрик, умоляю! - сквозь булькающие в глотке звуки доносились сладкие, до костей пробирающие интонации. Хирш двинулся раньше, чем понял, зачем. Грузное тело матери билось на крестовине, обвивавшее руки-ноги, как колбасные палки. Он задрал голову вверх, чтобы лучше видеть исказившееся страданием лицо. На кончик верхней губы приземлилась горячая, в сравнении с ветреной ночью, капля. Патрик вздрогнул.

Карусель перед глазами не желала останавливаться. Она горела и плевалась фосфорными красками. Оранжевое с голубым, красное с желтым. Он размахивал руками и отмахивался от пламени, как ребенок от неконтролируемо взметнувшейся стаей птиц. Боль пришла. Он сам боль. Боль есть он. Тень, Обходившая Ряды, забери меня.

Джонатан и Роберт обхватили его ноги руками и приподняли выше. Так, чтобы он мог смотреть в эти пустые глазницы. Рот Стефании смутно угадывался в бахроме всклокоченной, залитой кровью бороды. Она молчала, но губы размыкались, стоило бредовому, обморочному стону вырваться из плена шока. Патрик кинул в глазницу свою горсть кукурузных зерен, как кинул бы первым горсть земли на гроб матери. Рыжие, в освещенном фонарем свете, они смотрелись оспенными язвами на изможденном лице. Хирш не медлил. Росчерк клинка нарисовал алую полосу на горле Леди. Улюлюканье. Кровь. Много крови. Улюлюканье. Улюлюканье.

Он летел в зев аквариума и будто разом лишился языка, рта, связок. Тело еще трепыхалось в попытках вырвать глоток воздуха. Слизывало кислород из чужих легких, которые поставляли живительные струи в поцелуй смерти. Водная рябь окрасилась в цвета потусторонние, в розоватую акварель и золотые пятна Клинта. Это было за пределами понимания. Оторванная плоть. Обглоданное лицо. Только вбивающиеся в поры капли воды, замешанной на собственной крови. Только необратимость.

- Ненавижу, - шепот. Услышали все. Смех. Бесконечная вереница повторяющих ритуал детей. Поднятые на пьедестал новообретенные братья и сестры продолжили заполнять глазницы зернами, что подарил Тот, Кто Обходит Ряды. В груди что-то разверзлось, стало легко и правильно. Хирш выронил фонарик и прикрыл глаза, упиваясь звуками. Пока не стало тихо. Серп луны заволокли тучи. Долго и холодно. Бесконечно и никак. Живая, теплая ладонь коснулась его руки и сжала ее в жесте признательности:
- ТЕНЬ, ОБХОДИВШАЯ РЯДЫ ДОВОЛЬНА. МЫ ПРИДЕМ ЗА ДРУГИМИ, ИБО ПРИШЛО ВРЕМЯ ИСКУПЛЕНИЯ.
Когда Патрик открыл глаза, то все вокруг исчезли так же, как и голос Пророка. Он остался один на один с самым великим своим свершением...

Хирш уже никогда не услышит, как хлестнула приказом Нео. Как громко, пошло, чавкающе отрывалось его мясо от костей. Как злобен рык тигров, окруживших тело, вонзающих клыки в его плоть и уничтожающих последнее, что осталось от его скромного существования. Шустрые, жадные и отчаянные пудели рисковали, маленькие челюсти подъедали то, что роняли из пастей крупные хищники. Остервенело, до мозга в кости, угощался Шу-шу. Отвоеванный трофей - рука хозяина, которая кормила его с тех времен, когда тот был слепым щенком, для которого сам Патрик был единственным родителем.


LEWIS LAMB


Мирга, нервно ухмыльнувшись, отошел в сторону еще до того, как эбонитовая дива — на его скромный взгляд, самая мистическая фигура в труппе, хотя, впрочем, пока он носит этот титул, — заняла свое законное место на арене. Проклятый страх, чертов паразит, подъедающий существо на подкорке сознания, не давал успокоиться.
«Что если Хирш не был убийцей? — спрашивал темный человек, крайне вкрадчиво, но с железными нотками в голосе. — Что если ты просчитался, приятель?»
Мирга судорожно сглотнул и, пока на арене разворачивалось основное действо, вновь закурил, стараясь забить легкие дымом, будто бы это могло помочь избавиться от проклятого, ноющего, как свежая и обширная ссадина, чувства.
Неизвестность. Полная.
Эти люди могли превратить любое живое существо в фарш. Едва Хирша оторвали от земли, как в свет софитов вступил факельщик, из снаряда искусного и извращенного гимнаста бедолага Патрик превратился в шашлык. В привкус табака вмешался более настойчивый. Искры летели на пол, в опасной близости от опилок. Впрочем, в шапито подобные моменты предусмотрены — никто не обрадуется, если номер с зажжёнными стаффами превратится в изрядно подкопчённое побоище.
Далее настала очередь метательницы ножей.
Можно сказать, Мирга ждал этого момента с замиранием сердца, пускай за долгие годы, прожитые бок о бок с Суи, ромал успел свыкнуться с ее ролью и приемами в этом кровавом шоу.
Он никогда не ожидал, что сам станет наблюдателем красочной, извращенной расправы. Что представление откроется ему как зрителю. Так уж получилось, что Мирга имел неудовольствие чуть было не оказаться на месте Патрика. От одного воспоминания заныли некогда подбитые колени. Цыган провел пальцами по горлу, как если бы на нем хотели затянуть петлю. Теперь все по-другому.
Теперь прожитое, некоторые его красочные моменты, напоенные запахом приближающейся смерти и страха, казались дурным сном. Можно проснуться в липком поту, с похолодевшими конечностями и хриплым стоном, вырвавшимся из подсознания в глухую ночь, и с облегченной улыбкой повернуться на другой бок, чтобы снова заснуть.
«Но с тобой такого не будет, Хирш, — мрачно констатировал Льюис. — Может, ты очнёшься где-то, где матереубийцу простят и примут, но не здесь. Твой кукурузный бог позаботится о тебе?»
Уж если кто и мог помочь Патрику, то только Мурена, затаившаяся в мутной воде специально подготовленного аквариума. В считанные минуты от тела остались лишь кровавые шмотки. Во всяком случае, впечатление именно такое: к поверхности всплывают отдельный куски мяса.
«А что если он был прав? И Кукурузный Бог придет за вами, жалкими уродами?» — почти лилейно поинтересовался темный человек. Мирга обернулся, так готов был поклясться, что чувствовал жар, исходящий от ощерившейся пасти этого монстра, но за спиной никого. Полы купола подергивались от дуновения усилившегося к ночи ветра. За ними наверняка невероятно тихо, как обычно бывает в глубинке.


THELMA BLANTYRE


Беспорядочная хорея угасающего супостата нежнейшим бальзамом проливается на израненные шапитошные души; инфернальные проклятья и стоны мучений обращаются в единую песнь, слаще которой Мурене слышать не доводилось, и вплоть до заключительных нот агонии она, как сказочная принцесса, зачарованная коварной волшебницей, пребывает в глубоком молчании и относительной неподвижности тела и сознания — вязкая патока вместо привычных мыслительных перемещений служит пикантной приправой к безупречному исполнению ритуала, достодолжного конъюнктуре. Вкрадчивая ирония происходящего едва касается её рассудка: безграничное почтение и испепеляющее в апофеозе своём презрение, уважение к высокоодарённой матери и линчевание отрока, надёжные околосемейные объятья и свинцовая тяжесть изгнания — что за удручающая, беспрекословная, священная катахреза! Все они, утерявшие автономию в пользу общности волчьей стаи, служат по Стеффи заключительный акт таинства. Мутные бусинки глаз Тельмы сияют ярче легендарных индийских сапфиров.
Уже не Мурена, ещё не Эльма, обезличенная и намертво вжатая в декорации, она замыкает собой цепь, выступает одной из мерцающих лампочек праздничной гирлянды, подхватывает шлейф атараксии и накидывает на всё ещё влажные, озябшие плечи. Кровью писаный кантинаровский сценарий достоин широких экранов, оглушительного удара оваций и золота кинопремий, однако единственным акустическим проявлением заслуженного фурора служит мерное чавканье хищников. Справедливо. Сбившийся в кучку цирковой зверинец — двуногие его представители в том числе, — не нуждается в истерических визгах, коими так богата прозелитская вечерняя публика, их понимание сути вещей глубже и фундаментальнее, и петлоглашениями, выданными Пэдди на  посошок, они уже вдоволь насытились. Давно вышло время и страху, и гневу, и мести. Слёзы текут по щекам Тельмы, широчайшая улыбка слабоумного морфиниста перечёркивает её лицо; она счастлива.


SATŌ SUI


Сато вдыхает душный запах смерти, с упоением чувствуя, как расправляются легкие. Карминные пятна, как хлебные крошки Гретель, рисуют пунктирную дорожку в ворохе опилок, устилающих арену. Ноги ворошат древесную стружку в поисках друга. В палевой трухе самодовольно блестит стальным боком Аурелио, впитывающий кровь Хирша. Пальцы находят рукоятку, кончик носа смешно дергается от забивающегося в ноздри металического запаха. Сатори аккуратно вытирает клинок об атлас платья и кладет его в ножны. Смиренный вздох щекочет упавшие на лицо седые пряди волос - ножи, вонзенные в тело Патрика, не вернутся к ней, пока полосатые хищники не насытят свою утробу его плотью. Рык трапездничающих тигров, скулеж крутящихся рядом пуделей, звуки разрываемых сухожилий, мышц, костей - восковое лицо Суи безмятежно, как если бы она обладала эмоциональным диапазоном кирпича.

— Очень мило, — чуть склоняет голову, силясь разглядеть подношение. Марцепановна скалится гиеной, довольно рычит гиеной, ржет так же - гиеной. Белая, вихрастая морда окрашена кровью, которую псина слизывает красным, влажным языком. Пудель подталкивает кожистым носом свой трофей к самым ногам хозяйки. Неслыханная щедрость. Сато пригибается и ласково чешет за ухом:
— Умница, девочка.

Марцепановна в запале снова дерзит, рискует и клацает пастью, ныряя в жернова клыков и когтей, которые порвут суку на раз-два. Сатори заворачивает в надорванный подол платья сведенный судорогой, с забившейся под ногтями грязью, фрагмент патриковой ладони с большим и указательным пальцем. Позже, верный питомец получит лакомство обратно вместо сахарной мозговой кости.


THADDEUS CANTINARO


Карлик сидит за низеньким столиком — когда-то бывшим подставкой для ног, не иначе — и чавкает почти так же смачно, как челюсти правосудия за спиной. Обсосанные крысиные косточки трещат и валятся под ноги, точь-в-точь как… да.
Карлик ехидно хихикает. К действу он обращен спиной, но это не мешает ему живо воображать происходящее. Ведь за спиной у него — экая тавтология! — годы и годы трудового стажа, годы паленых волос и пережаренной человечины. Он не просто распорядитель, он визионер! И пока он упоенно поглощает изыски цирковой кухни, иная кухня бурлит за… да-да, за спиной. Тедди тычет вилкой в котлету, а позади со сладострастным «чпок!» вонзаются приборы иного стола. Тедди перегрызает стручок шпината и отчетливо слышит, как на арене хрустит хребет. Тедди опрокидывает в горло бокал красного под мягкую капель субстанции того же цвета. Тедди ерзает на заменяющей стул подушечке, а ему вторит звук рвущейся ткани человеческого тела. Тедди что-то подпевает крикам ужаса и боли.
Улюлюканье, гомон, рычание и визг расходятся по шапито, как круги от брошенного в воду камня. Ах, чудная музыка! Организм Тедди очень капризен: без убийств он теряет аппетит. Кусок в горло не лезет, пока кого-то не замочат. О потенции и говорить не стоит: без мокрухи — сплошная непруха. 
Вдруг летальное копошение прекращается. Пару минут доносится редкое «плям!», потом затихает.
На карлика накатывает приятная истома. Кажется, весь цирк сегодня будет спать без задних ног. А кто-то и без передних.
Тедди колобком выкатывается из-за стола и спешит к месту казни. Бойкое стаккато шагов эхом разносится по примолкнувшему залу. Арена измазана субстанцией по имени Патрик. Кантинаро секунду шарит на поясе, достает мешочек размером с мошонку пуделя, развязывает и небрежно швыряет в центр самой большой лужи крови. Три десятка старых серебряных центов вспыхивают в осветительных огнях и дробью сыплются на дерево помоста.
— Под расчёт.
Тедди растворяется во тьме. Теперь, на излете плодотворного трудового дня, можно наконец-то насладиться тишиной.


FINITA LA COMEDIA


+5


Вы здесь » HAY-SPRINGS: children of the corn » Nightmares & Dreamscapes » Enjoy The Silence


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно