Лука Гейелорд Олливандер, 25

[ luke powell ]

^{волшебная палочка : 12 дюймов, граб, сердечная жила дракона ; боггарт : полоумие ; патронус : кот ;}

NOTHING BUT THIEVES —EXCUSE ME

4:00 a.m. Час волка. В сонном взгляде — иголочки настороженности. Условная темнота рисует абрис каминных часов из литьевого мрамора (успел определить спьяну чуть ранее, где-то между мыслью: "можно толкнуть часики за приличный кэш" и увлечённым шареньем чужого языка у себя во рту) — латунные стрелки падают секундами в "мешки" под глазами. Он уговаривает себя снова провалиться в сон. Некстати в памяти всплывает предрассудок магглов: "пик смертности приходится приблизительно на четвертый час". Параноидальность бывалого торчка, как-то хитро поручкавшись с ипохондрией, ложится на веки раскаленным тавром и Лука, беззвучно проартикулировав ругательство, весьма бодро возвращает себя в вертикаль.

Край кровати обнимает сбитыми простынями. Ступни вместо мягкого ворса ковра лижет паркетный глянец. Левая нога, всё ещё упакованная в носок, скользит между дощатыми швами.
Согнувшись в три погибели, как Гензель по следу из хлебных крошек, идёт по дорожке из хаотично скинутой одежды,  (привычка ориентироваться в хаосе беспорядочных связей прочно вплелась в нервные волокна). Выудив из брюк початую пачку сигарет, взрезает антрацитовую ночь. Отчаянно цепляется за проблески света. Спинным мозгом чувствует постороннее присутствие — требуется каждая унция самоконтроля, чтобы не развернуться в сторону выхода. Кожа впитала удушливый, мускусный запах "случайного" мужика, который он будет носить на запястьях и у пульсирующей жилки на шее всё то время, пока Лука не поимеет причитающееся за то, что поимели его...

Олливандер топчется у панорамных окон, восстанавливая душевное равновесие. За плотной шторой скрывается Кингс Роуд со слепящим гало вокруг неоновых огней, со стеклянно-бетонной архитектурой, натянутой на арматуру, с постоянным движением магглов, которых тут, вне магической Британии, смешно называют не-магами. Лука приоткрывает окно и в брешь прорывается без трёх дней май:

— Лакарнум Инфламаре, — волшебник филигранно извлекает из палочки крошечное пламя, которое, коснувшись кончика сигареты, гаснет. Чадный дымок взвивается вверх и предсказуемо втягивается в неугомонный движ Лондона, который, как и положено всякому порядочному мегаполису, не дремлет даже на границе ночи и утра. Костяшки позвоночника таранят ссутулившуюся спину, край занавеси хлопает мага по плечу. Тянет сквозняком и табачной горечью. Лука ещё успеет вытянуть из сигареты последний дух, выбросить в окно окурок, который полыхнёт искрами-падающими-звездами — успеть бы загадать желание: "пусть моя жизненная дорожка будет выстлана белым порошком. аминь?". А пока он по эту сторону стекла. Пока — драгоценные минуты одиночества. Он ссыпает в пасть светлеющему горизонту свою тоску, у которой, что ни день, то новое имечко: "киса", "детка", "солнышко", "сладкий мой". Снисходительно-ласковые прозвища утомляют до поджатых, похожих на бритвенный порез губ. В обозримом будущем быть Луке "honey", блядь, о чём своевременно сообщили ему прямо в койке с энтузиазмом сверкая масляными глазами.

Острые скулы резко и жутковато обозначаются от доброй затяжки. Язык слизывает с пересохших губ вчерашний день: огромный лофт, набитый "голыми трубами", промышленными лампами и полезными знакомствами. Диваны-трансформеры, пружинящие под задницами гостей, гардеробные стойки, раскачивающие на вешалках верхнюю одежду от "Прада", "Луи Виттон" и господибоже, "Вивьен Вэствуд" (ретро плащ ушёл от Луки прежде, чем тот успел унести его на себе, поддавшись внезапному приступу клептомании). За подвижными ширмами подозрительно охало и вздыхало — вот оно — приличное общество толкачей с чёрного рынка с сомнительным флёром волшебства. Спустя один укус тарталетки и глоток игристого Лука нашел его. Информатора. Цепкий взгляд, безупречно чистые ботинки, умные руки, что позже заберутся под батистовую сорочку...

— Едем к тебе, — от Луки фонило корыстью и бессребреничеством одновременно, одержимостью и обещанием удовольствия. Вены полнились гипнотическим жужжанием. Олливандер-младший настолько не скрывал шкурного интереса, что приходилось ссыпать крупицы вожделенной Лукой информации прямо в приоткрытый влажный рот. Под изломом бровей (внешние кончики стремятся к вертикали) — взгляд битой псины. Взгляд, обещающий тёмную, сладкую боль обладания неприрученным зверем.

Пепел сизым курганом устраивается на голом колене — почти не жжёт. Сигаретный фильтр летит кометой за окно, разумеется, загадать желание забывает. Черепную коробку заполняет прагматичный Лука, выдавливая из глазных орбит обсессии, обычно в это время суток колобродящие в лабиринтах извилин. Прикидывает, какие из наличествующих артефактов можно скоро и выгодно сбыть, какие в принципе имеют спрос на теневом рынке и что из оных Олливандер-младший действительно может создать? Подделать, вернее. Чувствует нестерпимый зуд в руках — магия, сосредоточенная в палочке, отзывается на возбуждение хозяина. Поверхностно почерпнутые знания от человека, которого можно одинаково назвать любовником-информатором-никем (ровное дыхание, знаменующее глубокую фазу сна, слышно с расстояния нескольких дюймов), подзуживает мага составлять комбинации заклинаний, которые только предстоит распутать, понять их принцип, сплести собственную, невесомую как взвесь волшебную паутину. Чтобы наложить это вымученное плетение из чар на фальшивый артефакт, подобный тому, что нужен будущему покупателю. За годы проворачиваний подобного рода афёр он так поднаторел в идентификации наложенных заклятий, в искусстве повторить их со скрупулезной точностью, что вопрос о создании равнозначного артефакта, не уступающего оригиналу, был бы открыт, если бы... Не жидкость характера. Не подвздошная гнильца слизеринца, тянущаяся шлейфом за худшими представителями факультета. Будь нутро Луки не столь отравлено, найдись в нём достоинство его уважаемого, небезызвестного семейства Олливандеров, то магия, наложенная на артефакты, не рассеивалась спустя часы, имела бы монументальную, долгосрочную силу, мощь.

Талант в исследовании заклятий, к умению создавать инструменты магической реализации, бежит по жилам, подтверждён кровью, прямым родством с Гарриком Оливандером — мастером волшебных палочек. Что бы сказал дед, доживи он до момента, когда преемник: " <... > революционного открытия в создании волшебных палочек, с тщательно охраняемым секретом виртуоза и предметом зависти всех конкурентов." пал так низко, что заслуживает разве что сомнительных регалий: дилер поддельных артефактов, плут, бродяга, шлюха.

Где-то в межреберье неприятно тянет: серебряный взгляд, всклокоченные седина, увлечённое бормотание стоящего одной ногой в могиле легендарного умельца, пытающегося вложить в детскую голову младшего из Олливандеров тайны сложнейшего ремесла. Лука инстинктивно сжимает пальцами подаренную и созданную специально для него палочку авторства деда: граб, жила дракона. Гаррик, возможно, вложил в неё весь свой гений, иначе, как её, палочки, запредельной силой, Лука не мог бы объяснить собственную феноменальную способность к освоению нового для себя вида магии, к пониманию её сути, к приятию.., иначе не был бы подвержен её, магии, тлетворному влиянию, полной беспомощностью перед её величием и невозможностью сопротивляться шёпоту на паселтанге — "прими, преклони колени пред тёмными искусствами". 1.

"Дерево палочки", "сердцевина", "длина", "жизненный опыт владельца", "стиль магии" — Гаррик погружал юного Луку на дно сакральных знаний — тонкая лебяжья шея покрывалась рябью мурашек. В моменты таинственного чародейства, старший Олливандер походил на апокалиптического тетраморфа: уста ангела уговаривали — впусти знание, голова льва вторила —покорись, из единого туловища вырастал телец и призывал к смирению, клёкот орла заполнял до краев череп, о стенки которого бились сильные крылья — взмах-взмах-взмах. Изорванный мощными заклинаниями, чрезвычайно редкими породами деревьев и невыносимо капризными сердцевинами будущих палочек, от которых фонило конфликтом и неуживчивостью, у Луки то и дело случались всплески стихийной магии. Мысли путались, носом шла сначала кровь, позже — желчь. Поступление в Хогвартс не избавило его от мучительных занятий с Гарриком. Летние каникулы отложились в памяти мешаниной ментальных заклятий, а с приближением Рождества в глазах подозрительно щипало — страшно и больно от невозможности справиться с объемом хитросплетённых заклинаний. На втором курсе обучения в Хогвартсе Лука имел неосторожность признаться в собственной профнепригодности Гаррику:

— Какие мы чувствительные, — изрёк старик, в чьём угасающем сознании осталась одна страсть, держащая его на этом свете — создание волшебных палочек, — подай-ка кизиловой древесины с верхней полки.

Закончил четвертый курс весьма кстати — похороны легендарного изготовителя волшебных палочек собрали несметное количество волшебников и волшебниц. Даже Косой переулок словно окрасился в цвета траура. Лавка Олливандера закрылась на неделю — неслыханно.

Луку выщелкнуло из реальности.

Разум, лишившийся костыля, которым стал для него Олливандер в пугающем мире "чрезвычайно сложной и запутанной науки» схлопнулся в горошину, которой можно было погреметь в полой голове скорбящего мага. Страх свернулся на шее гарротой. Самооценка бултыхалась на бутылочном дне — стеклянная  тара, в свою очередь, болталась в волнами подкатывающей панике. Сколько бы слёз он ни просыпал на могилу родственника, а безумие, которое в Гаррике все принимали за гений, уже ввинчивалось в висок, баюкало сознание в душной неизбежности.

"Ебал я ваши волшебные палочки и не менее волшебную преемственность", — вот оно, Евангелие от Луки.

Объявив семейству о категорическом нежелании перенимать родовое наследие, вернулся в Хогвартс, но не в себя. Пытаясь вспомнить, кто он такой, едва ли случилось забыть, кем он не стал. Казалось, на лбу, прямо наживую, грабовой палочкой деда иссечено "Трус", а подтеки крови из ран беспокойными ночами скапливались в глазницах, превращаясь в солёную влагу.

Дальше жизнь будто покрылась муаровой плёнкой. Луке, привыкшему вникать в непостижимую структуру магии, стало вдруг любопытно искать её неожиданные проявления где угодно, только бы не в волшебных палочках (собственная, впрочем, вела себя покладисто и не смущала студента), потому он с глубоким пиететом и чрезвычайной осторожностью принялся за изучение магических артефактов, какие только были доступны в школе. Олливандер смутно понимал, что идёт по кромке обрыва — шаг в сторону — здравствуй, бездна неприрученной магии, снова. Однако, не испытывая более давления со стороны родственников, волшебника взял азарт. Однажды и навсегда оторвав себя с мясом от навязанного семьёй будущего, он бросается в сомнительные авантюры, которых всенепременно будет в достатке, если ты студент Слизерина. Смерть Гаррика — спусковой крючок, триггер, который открыл в Луке внутренние шлюзы — ярость, хищность, нервозность, авантюризм и непреодолимая склонность к драматизму. В довесок идёт дюже сомнительная гениальность, которая скурвилась в зародыше, где-то в тёмных коридорах ночного Хогвартса, между первыми слюнявыми поцелуями и потными ладошками, где-то между взрывом пьяного смеха и попыткой убежать от выворачивающего наизнанку "слабак".
Важные вехи жизни прошли неоцененными, точно тезисно:
- младшая сестра, Джеральдин, с которой в силу возрастного разрыва он никогда не был близок, внезапно унаследовала семейное дело;
- случилась неловкая, местами постыдная влюбленность в старосту факультета-соперника, Гриффиндора;
- еще более нелепая потеря девственности;
- до обидного равнодушное осознание собственной нетрадиционной ориентации — с кем не бывает?
- уход из Хогвардса после пятого курса, верно расценив, что подделки сами себя подделывать не будут.

Все оно пустое, неважное. Лишь страсть к артефактам красной нитью связывает его прошлое с настоящим.

Топя крыши зданий в медово-масляных красках, занимающаяся заря смывает пожухлые воспоминания. Перламутровый серый бриз тянется откуда-то с реки. Темза растекается в слюни за несколько кварталов от небоскреба, в котором Лука встречает свой похмельный рассвет. Сейчас его жизнь — гонка на выживание. Каждый новый день — шок для рецепторов. Кто-то где-то когда-то чётко обрисовал его образ: "Ты глотаешь, нюхаешь, капаешь в глаза и колешь себе всё, до чего могут дотянуться руки. Спишь со всеми, кто дает тебе пин-код от своей кредитной карты". Олливандеру нечего возразить. Даже если запечатать саркастичный рот недругов заклинанием "Кастрарэ Депинжетур", то насмешливый взгляд будет кричать правду громче слов: "с шилом в заднице, тонко-душевно-организованный говнюк, нарколыга, безответно влюбленный — что ты такое, Лука?". Сегодня он смотрит свысока— сибарит и сноб. Завтра — лучший друг и прилипала. Сожмёт на вашей руке свою клешню когда и где захочется: в зефирной Флоренции ли, в марципановой Праге или в шибающем специями Стамбуле. Лука ввалится во временное жильё знакомого/приятеля/лучшего друга с бутылкой кьянти или с винтажной коробочкой, полной кругляшей MDMA. Может показаться, будто в командировочные поездки упаковывают в чемодан вместе с галстуками, сменой белья и свежими рубашками самого Луку, так, на "авось пригодится". И каждый раз он теряется на булыжной мостовой Кёльна, в четвёртой кружке светлого разливного в мюнхенском пивной, не мудрено споткнуться в утренних потёмках о его несвежую тушу, прикорнувшую в углу брюссельского гостиничного номера (тушу, на минуточку,  насквозь интоксицированную, которой точно тут никак не могло быть). Олливандер может себе позволить проигнорировать невербальный вопрос, который непременно обозначится в вопросительно-поднятой брови приятеля (нет): "опять ты?", может цепляться за чужую/знакомую затянутую в суконное пальто руку и скользить по тротуарам, покрытым зимней наледью, или отпустить вожделенный локоток в пряной осенней стране города N, или как сейчас, мнить себя золотой рыбкой в аквариуме, пялиться в оконное стекло и осознавать, что где-то там, в старой части Лондона, спит и не дышит с ним одним воздухом Гаррик, мать его, Олливандер, которого давно пора потерять самому. Но даже в бешеной центрифуге мыслей, эмоций и ненаправленной, беспонтовой рефлексии, крутится до боли логичное соображение: "невозможно потерять то, что течёт в твоей крови — безумие". Лука не жалует собственную магическую силу, не любит эту тошнотворное месиво запахов гения, шёпота заклятий и дедовского безумия. Одна-единственная базовая нота, настолька аутентичная, что Лука вцепился в неё, как в редкий артефакт, держит мага на коротком поводке. То и дело заставляет выныривать из небытия череды афер и хватать там, тут и здесь, по глотку от "нормальной", не магической жизни.

Кочует из одного мира в другой, существует на границе "межмирья". Он сам себе вселенная с самобытными законами, принципами или же их полным отсутствием. Толкнуть подделку, выдав её за шедевр, за квинтэссенцию искусства, он одинаково успешно может и магу и магглу.

Всё тот же кто-то где-то когда-то добавил: "Лука Олливандер совершенно не разбирается в искусстве. По нему нельзя сказать, верит ли он сам в ценность того, что продает. Он наёбывает всех так филигранно, что сам начинает верить в то, что говорит, или, скорее, ложь и правда не являются для него какими-то раздельными категориями — он существует где-то на пересечении. О, перед ним невозможно устоять — он трясет чужую руку своими обеими, рассказывает о шедевре, который нашёл, так зажигательно и мощно, сыпет мешаниной из искусствоведческих терминов, и визави готов заплатить любые деньги, влюбляясь то ли в картину, то ли в него, то ли в золотистое обещание вечной молодости, которое он носит на себе, как парфюм.2.

Всё это прокатывает как с магглами, так и с осведомителями теневого рынка, которые честно делятся информацией, где кому какой артефакт можно впарить за приличную сумму денег/галлеонов. Но даже на всю голову рисковый Лука не суёт голову в самим же расставленный капкан — с покупателями общается не столько он, сколько кацудей или "брошь правдивости" — самый мощный артефакт в его сокровищнице. По правде говоря, единственный, который заслуживает внимания и не является подделкой.

Латунная брошь в виде скрещенных змей скромно отсвечивает, будучи прикрепленной к мантии. При взгляде на кадуцей всплывают некие архаичные образы: вот божество хитрости и обмана — Меркурий, молитва к которому возносилась при всякой торговой сделке, льёт сладкозвучный нектар в чужие уши, ненавязчиво потрясая кацудеем, дурманит и убеждает, услаждает божественным велеречием и благогласием. А вот Лука пиздит, как дышит. Лука, который пришпиливает брошь к лацкану пиджака от "Александра Маккуина", мгновенно становится воплощением Локи, Апаты, Кривды, Ажи-Дахака. Лука — первый в очереди претендентов, что желают войти в божественный пантеон плутов. Кадуцей или "брошь правдивости" — артефакт, который легко может обеспечить волшебника уютной камерой в Азкабане. Кадуцей — символ ключа тайного знания, морока, тёмной силы, что превращает ложь в правду. Лучший артефакт для выродка из сонма слизеринцев.

Обвивающие жезл змеи — отображение дуализма мироздания. Дуализм — суть самого Луки: нахватать слов на барахолке,  наполнив лексическую копилку дармовыми искусствоведческими терминами, о которых имеет весьма смутное представление. Тут же, свежо и оригинально распинаться общеизвестными, сношенными до дыр заключениями критиков или же кретинов, не суть важно. И походя провалиться в чёрное, как гудрон, суицидальное дно, когда горлом идёт необходимость словоблудить сквозь внутренний вопль "я потерялся". Когда поддерживать в себе желание жить — невыносимо.

Там, где слабая психическая энергия Олливандера сковывает магический потенциал, подсобляет "брошь правдивости" — заказчик ест с рук Луки, покупатель охотно обменивает фальшивый артефакт на галлеоны. Невозможность отследить магический фон, исходящий от кадуцея каждый раз приводит Луку в восторг — удачливый плут сорит золотом до невообразимо скорого мгновения, когда скамейка в сквере становится единственным пристанищем волшебника. После ночи на дощатом холодном ложе в бедовой голове зреет новый план по созданию очередной подделки. Схема незамысловата: чёрный рынок магического мира не сильно отличается от подобного в обществе магглов — везде найдутся сведущие ищейки, готовые предоставить ценную информацию о том, кому слить тот или иной артефакт и как выйти на покупателя. Олливандер превратил своё тело в товар. Он никогда не применяет "брошь правдивости" на информаторах, но всегда — на покупателях подделок. Даже среди преступников есть свой кодекс чести. Особенно среди них.

Механика создания фальшивого артефакта проста: узнав об искомом экземпляре, ушлый по части наложенных на артефакт заклинаний, Лука воссоздает их с впечатляющей точностью, с маниакальной любовью и трепетом. Увы, всё тот же недостаток сильного духа, внутреннего стержня, делает его ведунство слабым и краткосрочным. Чары, наложенные на артефакт, рассеиваются через несколько часов или же дней.

Тихий шорох — повод извлечь себя из трясины памяти. Тянет крепким, забористым табаком. Воскрылия носа ловят никотиновый душок прежде, чем тугой дым ворвется в лёгкие, а шершавые, большие пальцы приложат кончик сигареты к его порочному рту (каждый новый мужик ассоциируется со вкусом их сигарет, оседающим на корне языка, на подкорке). Запах утра, щепоть горчинки и отчаянно-горячей кожи очередного нонейма — звучит, как следующая глава увлекательных мемуаров имени себя.

Пока шум пробуждающегося мегаполиса сгущается в розовеющем небе, Олливандер мог бы поведать историю из широкого репертуара баек, которым никто никогда не верит. Напрасно. Например, в похожий весенний рассвет, в те времена, когда он был совсем мальчишкой, еще более пиздливым, чем сейчас, Лука точно так же пялился в окно (витраж преломлял солнечное кружево и рисовал на покрытом мастикой полу цветную вязь паутины), за которым потягивался со сна Ливерпуль (молочник оставил металлический бидон на крыльце домика напротив). У изголовья постели сидел маг и внимательно следил за юношей, который, похоже, переживал экзистенциальный кризис, скорбя по утраченной невинности. Не надо было быть слизеринцем, что тянется к тёмной магии всем своим гнилостным нутром, чтобы по обезображенному, словно сотканному из язв и шрамов лицу незнакомца понять — этот волшебник испил тёмного искусства не меньше, чем какой-нибудь нурмергардский заключенный (Лука разглядывал подобных субъектов на колдографиях в старых газетах библиотеки Хогвартса). "Как?" — живьём горел до тремора, подкрадывающейся истерики и частящего пульса вопрос. Ночь, предшествующая тошнотворному утру, шипела в голове белым шумом.

— Мальчик мой, — по каркающему звуку, вырывающемуся из глотки мага, можно было классифицировать того, как эфебофила обыкновенного, — за всё в этой жизни приходится расплачиваться, — изувеченный рот скалился в самоироничной ухмылке. Узловатые, паучьи пальцы обвили юношеское запястье (оцепенение стекло от солнечного сплетения к слабеющим кистям), раскрыли ладонь, сжавшуюся в кулак, и вложили в нее брошь в форме кадуцея, — Развлекайся...

Нервные окончания в губах сужают реальность до ничтожно-малой точки соприкосновения дымчатой взвеси, которую Олливандер выдыхает в окно вместе с томным: — Развлечёмся?

***

как мотыльку мотыльково — огни фонарные;

4:00 a.m. Булавочная головка зрачка медленно расплывается мазутным пятном. Серая стылая радужка съедается целиком. Ждёт секунду, зацикленную в бесконечность. Мимо. Снова. Все ещё жив. У смерти глаза Гаррика Олливандера (Лука часто видит их серебряную опалесценцию во сне). Дед, как всегда оно было, больно неизбирателен в методе обучения упрямого, трусливого внука — его сморщенные старческие уста шепчут секретные формулы по изготовлению волшебных палочек, которые даже после пробуждения Лука помнит чётко и ясно. Возможно, подсознание дозированно выдает магу давно знакомый теоретический материал, который пора применить на практике. Внутренний истерик повторяет по кругу: "за что ему такая честь"? Позорному отродью, колдографии с которым стыдливо вынимаются из семейного альбома? Даже имя его, начинающееся на "L" прерывает славную традицию династии Олливандеров, чьи мужи носили имена на знаковую букву "G"...

4:00 a.m. "Пик смертности приходится на раннее время суток" — статистика магглов обрела бы ещё одну конкретную единицу прямо сейчас. Год назад, впрочем, случилось одно похожее утро. Вот тогда бы он посчитал нынешнего Луку мертвецом. Тот легкомысленный, неистовый, не привязанный ни к чему парнишка очень неприятно удивился бы своей обновленной версии. Лука Гейелорд Олливандер — мастер по изготовлению волшебных палочек. После смерти младшей сестры, известие о которой застало его на чьих-то крепких коленках где-то в Восточной Европе — он исчез. Из миров — подлунного, "чёрно-рыночного" и, практически, магического. Заперевшись в дедовой мастерской, он спустя многие годы впервые прикоснулся к волшебной древесине, некогда облюбованной локотрусами... Невнятный бубнёж, будто он разговаривает с кем-то, кто совсем рядом (не в собственной голове, нет) — вот и всё, что услышали от блудного сына члены семьи Олливандер.

Год назад произошёл катастрофический откат в прошлое. Не круто.

Смятый бычок сигареты. Контрольная затяжка. Окно. Туман. Лондон. 4:01 a.m.

Отредактировано Satō Sui (2019-06-11 19:27:07)