Я хотел бы не чувствовать больше
Чешуекрылых в желудке.
Я хочу, чтобы снова любили меня
Только пигалицы-проститутки.
Мареш испытывает обречённую гадливость, от забивающей поры мерзости его ещё раз и ещё раз [много-много раз] перетряхивает, а в без ножа вспоротом брюхе всё слипается в единый желчный пузырь. Он отвратительно вспухает, подступая плёнкой к устью пищевода, перебродившим рефлюксом отзываясь где-то в глотке.
- Жаль. Очень жаль.
Чахлая струйка из проржавевшего лебедя крана звонко ударяет в металл; Шайло берёт брейк перед реваншем, пачкая собой пространство, засоряя атмосферу ядовитым процеженным холодом.
Выжидает, сука, оттягивает удовольствие. Надо было врезать ещё раз, а затем - в голень носком.
Отвратительно - как за неимением воды для разбавления нассать в баян, и затем этой поганью жахнуться сразу в паховую вену, зарабатывая себе гнойный «колодец». Квинтэссенция гнили – живая, облечённая в плоть, жадно сёрбает железистую водичку, и самое плохое, что изгваздавшийся в дерьме по уши Энтони не может прекратить ложками наворачивать то же самое, в чём стоит по колени. Припасть к вольно вздернувшейся брыле, обкатать камешки зубов языком, переломив лебединую выю с лёгким хрустом.
Язык вяло сворачивается в трубочку по форме слов «люблю, сука, что ж ты делаешь», от этого хочется блевать.
Водянистый взгляд мутнеет – видишь? Это дым отстрелянных гильз, вонь пережжённого пороха, лицо войны; я отчаянно хочу нажать на курок, только вот не знаю, куда упрётся ствол – в твой многоумный свод лба, хранящий тайны, до которых не догрызться, не допрыгнуть? Или в мой измученный солоноватым потом висок? Да и пистолета нет – мы друг напротив друга, обнажены, своды стен смыкаются архаичным Колизеем вкруг бесславных ублюдков.
Жёсткая прорезь безгубого рта инсультно деформируется; левая половина лица мертвенно ровна, правая – уродливо перекошена в желчной ухмылке. Неверный свет облекает тела в трупозно-жёлтую оболочку; прокисший колор двоих, они прочерчены тенями некроза.
Послушный, как ронин в предсмертной игре;
За удар я вбиваю в свой гроб гвоздь.
Прислушайся к вони в помойном ведре -
Я туда сблеванул свою гордость.
Ложь. Ложь. Гнусная, сладкоречивая, густым мёдом каплющая с уст японской гюрзы; невольно втягиваешься, хочешь верить, пропитываешься насквозь. Ближе, бандерлоги. Я вас не слышу.
- Я же просил не пиздеть. – Страдальчески рассыпает шёпотные колкие смешки Мареш, не прерывая, впрочем, однообразные отмазки, зачитываемые с бумажки. Хорошо заучил, молодец. Даже если и не врёшь – мне-то что с этого? Жарче не становится, только холоднее; на словах «твой ёбарь и собутыльник» Энтони тягуче сплёвывает на пол, демонстрируя своё отношение. Не мой. Чей угодно, но вашего дерьма больше не надо.
надо, надо, надо – гулким эхом в голове отзывается взвившаяся душа, капризным ребенком молотящая ножкой по мозгу; это оглушительно, Тони корчится от этого внутреннего припадка, оголяя судорожный свод зубов и жмурясь - ЗАТКНИСЬ ЗАТКНИСЬ ЗАТКНИСЬ. Помехи на внутреннем канале, PLEASE STAND BY.
Горло ватой забивает рык, давимый где-то ещё в диафрагме, а пальцы тянутся к угольку раковой палочки; вдавить в тыл ладони ещё раз, перепутать боль внешнюю с внутренней, привычной – ведь у наркомана по определению ничего не болеть не может, а жжёная химоза пластика, изблёвываемая Шу, проникает аж до подкорки, оставляет дымящиеся тавро семнадцатой верданой на нейронах. Это увечья посерьёзнее, чем ожоги и гниющие колдыри на ногах. Обращение к требовательному пиздюку внутри; тебе же больше всех надо? Вот и жри – в меню битое стекло пополам с гудроном, от вашего любимого шеф-повара, новое блюдо азиатской кухни. Жри, падаль, со слезами на глазах и щенячьей любовью прося ещё.
«Спасибо, наелся.»
- Заплати за ужин и вали нахер к этому уёбку на могилку. – От души советует рыжий джанки, остро чувствуя свою нагую нелепость; пресвятой Антуан пронзён словами, корчась, привязанный к мёртвому древу бытия.
Масштабное шоу Трумэна, где пальцы аудитории тычутся в нелепое подобие человека, громогласный ржач над бессловесным игреневым животным – наебали дурака на четыре кулака, а он-то надеялся, он-то чужие пороги оббивал лбом в истовом намазе. Дебил года, перетёртый злоязычием многих людей в труху.
какого хера происхо-
Я прошу тебя очень мне выстрелить в пах
Из обреза ружья, а тебе влом.
Моё сердце шкворчит в твоих жарких руках
Как сигара в луже слюны с пеплом.
Рыбное трепыхание в распятии на столе; Мареш выворачивает оскаленную рожу под немыслимым углом, стараясь выдраться из чудовищного захвата. Гнилое содержимое черепной салатницы вяло встряхивается от импульса столкновения лба с деревом, из носа подтекает юшка, морда в крови – джанки рефлексивно облизывается, мажет бордово-чёрную гадость по столешне, изъёбываясь хлеще, чем хорёк в силках. Тони-хрен-удержишь. А почему его так называют?
Потому что, блядь, его хрен удержишь.
Зрачок застывает в шоковом понимании; ещё ничего не произошло, но Энтони знает, что на таких условиях беседы не ведутся – они втираются в дёсны порохом, вдалбливаются плотью в плоть. Если он это сделает – откушу суке нос, прожую и выплюну. Только попробуй, ебло пиздоглазое. Ну, давай, мразота. Весь твой, вечно признателен.
Трагус уха влажно-жарко обдаётся дыханием, слух туго обвивается чернильным спрутом извергаемого шипения, а Тони не слышит, ему в панической атаке чудится исподволь отвратительно-насмешливое «раздвинь ножки».
- Тебе пиздец.
Мареш истерически, с шакальим подвзвизгом [руки поломанными культяпками по хаотичным параболам елозят по поверхности, пытаясь оттолкнуться] ухает, лёжа рожей в стол, как при налёте ОМОНа на бордель; абсолютно не до смеха на самом деле – вздуваются воскрылия носа в ярости быка, которого пикадор загнал в угол арены, бьётся перевитие жил на вздутом от напряжения виске. – Тебе пиздец, слышишь??!!
хочу, чтобы меня отпустило
хочу, чтобы меня отпустило
хочу, чтобы меня отпустило
Одновременно с инъекцией саркастической кислоты в мозг, в тело проникают извне – двойная очередь из табельного, ржавый торчок прошит насквозь, расклячен на стенде для препарации непристойным материалом для изучения, в него вливают мутаген едких слов, растрахивают, кисло-сладко обкатывая мазутным прибоем. Хребтина исходит на крупные капли холодного пота; массовое восстание волосков на теле, хрустят зубы в судороге челюсти.
Шу, мальчик мой, сволота, мразь двуличная, что ты творишь? Ты понимаешь, что живыми из этого столкно-ве-ни-аххххх блядь [азиатские фаланги пальцев прокатываются по предстательной железе] нам не выбраться? За это я убью тебя, это точно. Нервы, жилы, мышцы паха, весь этот затянутый узел подтягивается [нет], навскипь толчёт кровь во взбесившемся организме, собачьей памятью, вышколенной эрекцией [ПРЕКРАТИ] узнавая язык тела, на котором они разговаривали с Лоу [ХВАТИТ, БОЛЬШЕ НИКОГДА].
За каждое брошенное в просоленную почву семя слов [изнанку бедер липко холодит; судно даёт течь] тебя стоит повесить. За процеженное сквозь сито жемчужных моляров «киса» - поджарить в духовке. За каждый сантиметр втиснутых перст – до скрипа, до саднящей рези стянутого кольца мышц, до очередной струйки крови из прокушенной губы – фигурно изрезать на марципан, скормить самому себе. Мареш сплёвывает железистый сгусток; розовато-бледный оскал мёртвой маской въедается вместо потерянного, треснувшего лица.
Тело уже давно само по себе, и загнанным рысаком дёргается от всаженного до третьего сустава пальца, четвёртого по счёту.
Уебу, блядь – всхлипывает торчок посреди очередного стона, врезаясь костьми таза в угол стола, обречённо подтекая предэякулятом. А потом ёбнусь сам, сразу же. И закопают нас под одним забором.
в м о г и л у
т в о я л ю б о в ь
Рыбе, брошенной на растерзание крючками, въёбывают по голове доской – сдохни, не порти удовольствие от процесса, прекрати дёргаться. В роли деревянной глушилки – фланирующая стофунтовка, перекрученным дубовым листом опускающаяся перед носом экзекутируемого. И ещё раз, чтобы не встал, плюхнувшись на пол отъёбанной подстилкой, бестолковой дыркой; э т о п о д а р о к.
Вы кое-где крупно проебались, господа.
Во-первых. Этого, блядь, не стоило делать. [он чувствует, что ещё немного - и лопнет от ненависти, от чёрно-красного микса, настолько едкого, что под плотно стиснутыми веками разбегаются кислотные круги. то, что нужно для локального джихада.]
Во-вторых. Энтони чужд христианских догм, и за выцарапанный глаз высосет два, поперчив и посолив, не вынимая из глазницы. [он чувствует, что шею больше зря не холодят стальные клещи, он чувствует, что можно распрямиться, он чувствует, как его оглаживают по нервно-влажному кольцу мышц, охолаживают подтянувшуюся мошонку – убери блядь лапы]
И в-третьих. Можно ударить единожды. Можно дважды. Тони необучаем, но не в этом вопросе – на троицу въебет первым. [он аккуратно берет деньги, складывает купюру пополам. зажимает в кулак заученным движением.]
- Баранки гну.
Мареш разгибается, сочно хрустит позвонками – наклон рыжего затылка вправо, влево. Лопатки сходятся-расходятся, хищно вырисовываясь облысевшими крылами эриннии. Сцеженная слюна пополам с кровью соскальзывает с подбородка, обустраивается в продольной ямке; ухмылка не отлепляется от лица, сургучом запечатывая восковой портрет. По внутренней стороне мосла неторопливо сползает густое, крахмалисто-белое, ещё с первого захода.
Джанки подцепляет это пальцем, пробует на вкус. Терпко. Солоно. Шу.
– Всё, сдулся?
Надтреснутый тон, пропитанный глумливой ржой, за ним – спелые гроздья гнева, налитые звенящие колосья. Он позволяет себя гладить, не смыкая расставленных ног, отталкивается от стола, не о б о р а ч и в а е т с я; нельзя туда глядеть, нельзя, сука, нельзя, можно только шеей чуять абсолютно ровное дыхание. Вот настолько тебе поебать?
Резкий залом черепа, стремительное движение назад – он целится крысиным приёмом в нос, куда-то в селлион, а в затылок прилетает костью передних премоляров, но это не так уж и важно. Мареш нагим брёвнышком рушится на подкошенного азиата, припечатывая к пузырям вздувшегося от времени линолеума.
Да совершу над вами великое мщение, мрази.
В змеиные челюсти, вольно разогнутые надавливанием на корешки средостений, с хрустом впихиваются клятые деньги – и только попробуй прыснуть ядом.
Сука.
Мареш мстит тому, кто давным-давно исчерпал себя в памяти, мстит за то, что он нищ, а Шайло – богат, мстит за то, что его организм не содержит в себе диацетилморфиновых осадков, за то, что так и не научился понимать шутки.
[пересохший язык гротескным слизняком оставляет липкий след от подбородка до лба. особое внимание – устам. дай мне поцеловать тебя. это моментальный мерзотно-сладкий прилив там, внизу, тянущее напряжение, отвратительная реакция организма]
- Ну божалсзда, зайчик бой – гундосит забитым носом торчок, роняя свою заразу, тягучий гемоглобин на восточную морду, широко разевая грязную пасть со сточенными резцами – киссссссссса, закончи начатое, я даже не разогнался! Изволь дотрахать.
Остья ладоней упираются в жёсткие ключицы.
Мареш ржёт, сводя бровки домиком, грегочет так, будто ничего другого и сделать нельзя, бешено тряся за плечи предателя, [жёсткие вихры елозят по полу, собирая пыль] желая свести его в ту же могилу, где лежит Лоу – и отчаянно ничего не предпринимая: сволочь, пиздоглазое мудило, зайчик, конченая мразь, катился бы назад на свои острова. Идеально подходит для того, кто сутулой собакой, продажной сволочью, сумасшедшей крысой умостился сверху, кто никогда не научится жить нормально и любить безболезненно.
Уничтожить друг друга - как самоцель.
Вопрос - не зачем.
Вопрос - к о г д а.
