Why stop working if you enjoy what you do?
Jesus turned the other cheek, and I'll strike that one too.

— Слышал анек про слона?
Пальцы привычным движением принимают оскаленно-напряжённую позицию; асана пикирующего орла. Лысого, тщедушного, двуногого орла, в качестве жертвы своей избравшего не мышонка, не лягушку — кое-что совершенно другое. Не совсем съедобное.
— Про мартышку и слона? Типа, тут она и лопнула.
Хах, классика.
Обыденный день рядового на незримом фронте. Каску сдвинь, а то виснет на ушах.
Только поначалу сложно — потом втягиваешься хлеще, чем мышь в сопло пылесоса. Входишь в колею так, что параллельно с делом можешь спокойно травить анекдоты, обсуждать разницу между банановыми и вишнёвыми презервативами (тут проблематика исключительно в привкусе), или намурлыкивать что-то своё — без разницы, лишь бы работа кипела.
Края путридной плоти разлома медленно проникаются приглушённым мерцанием: с углов и вдоль по контуру йонически-фрейдистской формы. Для Мареша отчего-то происходящее всегда имеет собственный саундтрек — дело индивидуальное, jedem das seine, но при вмешательстве в собственную жизнь больной, несчастный мир отчего-то откликается медным горлом тибетской чаши.
Негромкие вибрации неспешно восходят в зенит, распускают свои соцветия — Энтони прикладывает больше усилий к врачеванию, стараясь хотя бы в собственных глазах не выглядеть очень глупо с локтями нарастопырку. Тёплый ветер полощет полы джинсовки с полотняным хлопом крыльев.
Красноречивый хрюк давимого смешка откуда-то сзади.
— Смотри только не бздни от перенапряга. Не, не про мартышку. Сто проц не слышал.
— Ну так не тяни за яйца, умоляю.
Вот здесь придётся немного сконцентрироваться. И не на корке, которую сейчас отмочит напарник. (Всё, что от него требуется — это реально просто сидеть и не мешаться, периодически кормя медиума с ложечки энергией, защищая и отвлекая от тяжёлых думок извне.)
У Изнанки есть свой характер — и порой создаётся впечатление, что прорывается она с холодным, методическим расчётом по принципу qui prodect. Там, где сложнее всего достать — и так, что потом хрен соберёшь.
Благо, здесь трещина не из критических, но и самые мелкие отрыжки энтропии-мамы имеют свойство сопротивляться при аресте и уничтожении — сигизически подёргиваться и отчаянно не желать захлопывать пасть, подтекающую чёрной слюной аверсных порождений. Энтони мобилизует внутренние ресурсы, отщипывая помаленечку от мякиша себя; фаланги дирижёрски подрагивают, управляя незримым оркестром костяных игл, жилистыми нитями.
Печальный голос инструмента тянет свою ноту смиренной боли, унылое хайло потустороннего измерения постепенно утягивается, умеряя волчьи аппетиты.
Где-то на периферии восприятия возмущённо шепчет листва, роняя мелкие крошки коры и органически вплетаясь шорохом в умиротворяющий саунд — Виртанен решает забраться чуть повыше чисто из телячьей неусидчивости.
— Во, молодец. Короче. Встречаются два олигарха:
— Слушай, я такого слона шикарного купил. — Слона? Нахрена? — Да ты послушай. Он траву косит у меня вокруг дома. Каждое утро. Детей в школу отвозит. Привозит обратно потом. Уроки с ними делает, прикинь? Ну, завтрак, само собой, готовит. Ночью дом охраняет.
— Да не может быть.
— Отвечаю. Такой вот слон.
Майский фён набирает силу, беспечно треплет бесплотными пальцами порядком отросшие вихры палевого цвета; умиротворение и спокойствие как они есть. Буддийская невозмутимость.
Нейрохирургическая точность движений.
Первое и последнее правило — не ссать. Не подпитывать разрыв эмоциональной жижкой, не вовлекаться, иначе до тебя дотянутся неосязаемые ладошки изнаночной пустоты, будут оглаживая, требовать больше, больше, е щ ё, будить спящего медведя чёрной берлоги мыслей — в итоге дело может кончиться плачевно.
Энтони мнимо невозмутимее донного карпа. Хладнокровно шевелит усиками, ощупывая илистую жижку, врачует неизлечимое, делает то, что должен. Должен элементарно самому себе, не какому-то абстрактному богу, долгу, или ещё каким предрассудкам от чести и религии.
Константа спокойствия — всегда торги на собственной крови.
Обрастание стальным каркасом непробиваемости. Добровольное отречение от всего, что могло бы успокоить искусственно, но взять больше, чем принести. Стремительное взросление — ибо в двадцать пять лет поздновато быть вечно молодым и вечно пьяным. Поправка; это допустимо, но не с взваленным на плечи грузом пограничного существования.
Мареш действительно вырастает за эти два месяца быстрее, чем за предыдущие семь лет: с неприятным похрустыванием суставных сочленений, с прилагающимися пост-пубертатными метаниями, срывами, ползаниями депрессивным таракашкой по стенкам. Раз-два-три-четыре-пол-потолок; здравствуйте, меня зовут Тони, мне двадцать пять, и у меня синдром Питера Пэна. Доктор, я не хочу взрослеть, доктор, я хочу умереть за Иисуса Христа, и пусть его пулей станет игла. Сдержанные аплодисменты в безликом кругу стульев из пластика.
Вкрадчивое блеяние психотерапевта; его витые рога подпирают звенящий купол хрусталя.
«Скажите, пятую стадию по Кюблер-Росс вы уже преодоле-е-е-ели?»
— Не залипай, лучше слушай дальше. Слушай, а продай слона? — Да ты че. Такого слона? — Ну.
Сторговались на шести миллионах. Встречаются через пару недель, значит…
Парадокс Тесея.
Если донорский организм методично перекраивать, каждый условный день перешивая одну запчасть на другую, совершенно идентичную — то открытым остаётся вопрос: можем ли мы налепить на пост-объект ту же идентификационную бирку, что была до?
Мареш методично выдавливает себя прежнего по капле (пустула поры освобождается от личностного гноя с негромким щелчком — осанна страждущим), наслаждаясь пустотной прохладой, а дырки от семи навылет в душе смешно свистят на ветру, если вывесить её сушиться после стирки. Ярлычок с именем небрежно болтается на большом пальце — а тот ли мальчик лежит на прозекторском столе?
Стоило ли оно того, Тони? Петля неизбежно возвращается в точку начала. Пятая стадия.
— Да преодолел ты её сто лет назад, соберись уже.
— Не подпёздывай, пожалуйста, сверху, дядюшка филин. — Огрызается медиум, стараясь одновременно и косыми стежками затянуть ткань реальности потуже, и поставить мысленный блок от назойливого вмешательства. Конечно, он всего лишь делает свою работу. А я не справляюсь со своей. Забавно.
Зиплок изнанки с омерзительным звуком взбесившейся патефонной иглы зажёвывает сам себя; это Тони неудачно подцепляет пальчиком складку ткани, злобно цыкает на распустёху — сам виноват, коли рожа крива. Обратный стежок, шаг вперёд, два шага назад.
Вдох. Выдох. Одеялами веки плотно укутывают гляделки. Меха лёгких равномерно надуваются-сдуваются, даря холотропное псевдоспокойствие.

с утра, каждый божий день, он не может начать существовать без двух порций прозака, сладенького валиума и на десерт — пососать имипрамин с россыпью витаминок

просто потому что после нескольких лет системы организм не умеет больше вырабатывать радость сам, приголубь его горстью антидепрессантов, доверься мягким ручкам реабилитационного курса

Радужка раздражённо закатывается под надбровную дугу; очень убедительно, спасибо, что напоминаете каждый день пить таблетки и слушать маман. Не впечатлили, давайте ещё разок — суставы перст пощёлкивают от видимого напряжения; чем меньше остаётся зазор, тем большие нужно прилагать усилия к десятку, сотне, тысяче тонн веса устьев морбидной раковины; захлопни пасть, не отравляй и без того дерьмовую реалити.
когда сдавал анализ на иммунодефицит, то аж вздрогнул от бряцанья шприцев о деку металлического лотка; думал, сорвётся прямо там — зуд инсулиновых комаров проникает под кожу, чешутся даже кости
никогда не задумывался, Энтони, почему тебя все бросают? Не потому, что ты бедный и несчастный, а все такие подлые, нет; если воняет отовсюду, то проблема в тебе
С этим цирком пора заканчивать; мозжечок задыхается от токсичного дыма жжёного пластика мыслей, которые приходится выметать поганой метлой ежесуточно. Выкиньте письмо, убейте почтового голубя — адресат не тот, и уже седина у него, стыдно молвить, где. Чужой яд, холодящий ушные раковины, родные уколы жал. Глухую оборону нельзя взять тараном — подошлите шпионов, пусть просочатся сквозь древесину, пусть нейтрализуют изнутри; то, чем занимается подлое нутро чистилища, то, что сейчас заставляет Энтони эмоционально возвращаться вновь к состоянию обозлённого на весь мир шакалёнка. На радость голодному брюху Изнанки.
Тойво, сейчас бы помощь очень не помешала. Почему ты выключился из плана, Тойво? Не говори, что обиделся — ты не обижался, даже когда я выплёскивал на тебя своё гнилое нутро под мостом, не обижался, когда я чуть не придушил тебя за ключ от двери в периоды кумара, так почему же молчишь сейчас?
Видит бог, всё оказалось несколько сложнее, чем предполагалось. Дай-же-мне-чёртов-ключ; челюстной свод смыкается с резким клацаньем — Мареш морщится, как от горькой пилюли, наспех перекраивая марлицу мира, надольше его просто не хватит, нужна подпитка.
— Сэр пиздюк, может, закончите дуться и немного подсобите? Я не вывожу. Сэр пиздюк?
Молчание.
— Тойво?
Ещё более красноречивое молчание; ветер гонит грозу на запад, приносит с собой каркающее отчаяние птиц перед истерикой природы, полынные струпья ароматов, грозится отчаянием перед затяжной паузой.
Блядь, вот же блядь. Нельзя отвлекаться, нельзя падать ниц, нельзя ссать — фаланги смыкаются в щепоть, троеперстием конец пророча щелям извне.
Я как Гендальф, как Тит Пуллион; против меня легион, сука, целый легион. Жест скряги, запирающего замки на пять оборотов — нити затянуты, но узел Тони оставляет без внимания, слыша, как на тканый ковёр майской муравы рушатся птичьи косточки подростка, пружиня в почву, слыша раскаты грома на патетичном горизонте, слыша, что ничего сегодня по плану не пойдёт.
— Твою мать. Той!

A million little pieces will never be enough for you;
But the honorable blood we've spilled — should be blue.

Прежде, чем он успевает среагировать. Выдавить хоть какое-то подобие «петуха спросить забыли, положи на место».
Литография скул. Разрез глаз — два вспоротых шва, сквозь которые просвечивает маслянистое средоточие лжи.
Прежде, чем он успевает хотя бы проронить слово.
Идиотские скинни-курточка-рюкзак-тельце за плечом будто пушинка-нелепая поросль затылка-плеть взгляда-огненный ожог где-то в глубине души-разворот.
«Ты знаешь дорогу».
Здесь Энтони должен был плавно осесть в траву, как кузнечик, к которому пришла метафизическая лягушка. Всеобъемлющий пиздец в лице амфибии с развесёленькой окраской, знаменующей интоксикацию и скорый отбрык. Должен — но не стал; хорошая боевая лошадка лишь пошатнётся, когда её бока внезапно ощетинятся древками стрел. Пошатнётся — и продолжит свою непростую миссию, испустив дух лишь после пересекания ленточки с гротескной надписью finish.
В доме (костяной чаше с церебральным заливным) Облонских воцаряется абсолютное столпотворение, смешение языков подле Вавилона, коневодство и хаос, нечеловеческий раздрай. Как будто, блядь, азиатское иго всё ещё торчит тут — хочется задать столько вопросов и одновременно не говорить ничего; в голове уже отчётливо рисуется влекущая картина — затылок бряцает по костяшкам клавишей рояля, а пианист-тамада неистово вминает восточный профиль сам в себя острыми гранями кулаков, диктуя свою волю пополам со словами, которых накопилось предостаточно за срок разлуки.

Шаг первый.
Представьте, что вы на горной вершине. Вы глубоко вдыхаете, позволяя свежим ветрам альпийских лугов заполнить ваши лёгкие.

Мареш спокоен. Безмолвнее даосского монаха, обливающего себя бензином на заправке на глазах у сотен янки. Жаль. Что жаль?
Жаль, что некому поднести спичку к краю шафранной хламиды — он моментально вспыхнет миллионами соцветий пламенных язычков, ветер облепит его прахом губы миллионов идиотов, а когда они поймут, что бикфордов шнур пепельными извивами уже дошипел до точки невозврата — будет слишком поздно.
Где-то далеко-далеко в небе правит свою колесницу великий Лэй-гун на бронзовой колеснице; додеска-дэн, додеска-дэн –вспухают грозовые облака свинцовой массой, додеска-дэн — звук трамвайных систем, додеска-дэн — пропускает удар налитое решительной ненавистью сердце.
Если враг не сдаётся — его уничтожают.
Если враг не сдаётся — его уни…
Нет.
Не так. Глубокий вдох. Глубокий выдох.

Шаг второй. Вы разводите руки в стороны, будто приветствуете восходящее солнце. Вы и в самом деле пришли сюда, чтобы от всей души поздороваться с восходом — и сказать ему спасибо. Вы чувствуете, как с каждой капелькой кислорода… как же там было-то, вот же бля… очищается кровь? Что-то типа этого.
Первые раскаты грозы приходят вместе с осознанным решением. Нет места злости.

сука

Нет места необоснованной агрессии. Энтони реабилитирован, мудр и взросл.

сукасукасука тупаятварьтупая

Когда-то давным-давно, ещё в горластом детстве, он смотре какой-то сай-фай про другие планеты, Джаббу Хатта, джедаев и ситхов — и вдруг, несмотря на глупое сравнение, почувствовал себя кем-то вроде первого. «Ненависть на тёмную сторону приводит, падаван; не позволяй ей ты собою завладеть»; это со слов зелёного чебураха.
Мы просто поговорим. Не больше.
«Тойво, я иду» — обещает медиум, посылает коротенькую весточку в подпространство связи, доступное только им двоим. Неважно, слышит ли его шкет, нет ли — это скорее клятва на крови себе самому. Стоптанные кроссовки усталой рысцой вступают в контакт с распаренным асфальтом; на серый гравий ложатся первые капли. Буйство непогоды обретает своё крещендо, бьёт в гонги, лупит в барабаны, подобно потерявшему слух композитору — а Марешу плевать, он из мяса сделан. Любая тварь земная пугливо прячется под козырьки, тенты, зонты — один он бредёт наискосок через районы, кварталы, жилые массивы, позволяя кислотным каплям брать своё, пропитывать насквозь, делать из башки решето.
Где-то уже около порога кондоминиума с позолоченными грифонами на углах обрамлений (верх аляповатой безвкусицы, стиль цыганское экоко) тревожно сминается в бумажный комочек, насквозь мокрый от ладошечного пота, забивается нашкодившим котёнком в угол сердце, загнанно постукивая.
Нити, давно обрезанные, внезапно натягиваются пуще струн, вибрируют с двойными-тройными кросс-проверками, узлами формируя подобие колючей проволоки. Почему.

Шаг третий. Ледяной ветер обдувает вас, продирает почти что до костей, изо рта лёгким облачком вылетает конденсат; вы спокойны, вы не замерзаете, отнюдь — лучи восходящего солнца тянутся к вам, тёплыми пальцами оглаживая лицо, вы согреты и готовы ко всему, что преподнесёт вам новый день.

Не готовы.

Кадык нервно дёргается вверх-вниз, проползает с типичным мультяшным звучком; сейчас из головы вылетают все планиды, заговоры, работа и потехи — почему-то так тяжело дышать, когда видишь преувеличенно не замечающего тебя консьержа, почему-то палец сам вдавливает до упора кнопку «16» в мягком лаунже лифта, почему-то так блядски тяжело переступить через квадрат мохера, пригласительно распластавшийся перед порогом.
(Он и сам на нём когда-то пластался — свёрнутый в каракатичный клубок, дожидающийся утра, неминуемой ломки, и кровь в артериях волнительно замирала, стучала в висках; при-ди, при-ди, при-хо-ди, я тебя жду, я умру под тобой этим утром, проставлюсь-всплеснусь, и вновь вернусь.)
Там же, где-то в самом начале глотки, возникает трусливое желание родом из тараканьей скомканной жизни — бросить всё к чертям, элементарно не протаскивать тело сквозь приветливо приоткрытую пасть Харибды; очевидная ловушка.
Его поджидает кто-то, кто криво натянул на себя шкурку белорунной овечки родом с префектуры Хоккайдо. (Бросьте, нам давно не страшен глупый волк, старый страшный волк — это стало ясно с роковой ночи/утра, и не жаль съеденного мальчишки, и давно уже вытравлена надежда на последний, самый последний звонок с той стороны.)
Бессмысленно вдавливать пупку трезвона — дверь ощерилась, хищно выжидая, когда сквозь зубастый препон проскользнёт вынужденная жертва.
По сути, между стульями выбора нет. Прошлый Тони без лишних вопросов бы ушёл, как только почувствовал бы прожжённой задницей параноика затаившуюся опасность, плюнув на друзей и родных in distress, ибо сегодня кенты, а завтра — менты.
Новый — не имеет права. И не рад бы. Он должен, и он сделает. Ныне отпущаеши?
Как перед нырком в прорубь, задержав дыхание на излёте, Мареш шагает в омут с легионом чертей. Не хочется. Омерзительно продирает шкварник сотней морозных игл, адреналиновые железы, запыхавшись, с идиотским выражением кровеносных сосудов лупасят со всей дурью по внутренней кнопке АЛАРМ: тревога, тревога, волк унёс зайчат!
Шаг четвёртый.
Что же там было? Чёрт, все эти программы групповой реабилитации — полное говно, если честно.
Если кратко, то главное — очком играть в нашей ситуации никак нельзя.

— Подольше, чем с Шу. — Подчёркнуто сухо реагирует Энтони (не с тобой, а с Шу, потому что тебя я не знаю), (а ещё я ненавижу кофе без молока и ложки корицы) никуда не присаживаясь, ничего не трогая. Любой тактильный контакт — неминуемая угроза реминисценций, тронешь ту же стенку или полку с пыльными собраниями сочинений — и растревожишь сухой репей памяти, плотно засевший между полушариями. Под языком становится предательски горько; квартирку, значит, ему оставил. А мне — хуй с маслом. Всё с собой забрал, пидорасина. Волевым усилием Энтони отрывает себя от меркантильных сожалений о пролитом молоке, выходит из кухни, на негнущихся ходулях по внутреннему компасу ищет подростка; осциллограф чертит зелёнкой еле бьющийся пульс. Жив. Ещё жив.
Он садится на горестные корточки, бережно убирает со лба налипшие прядки, касается жилки на шее — ловит еле слышный отклик жизни, и где-то в миокарде неприятно колет, как предчувствие острия перикардита в первых долях. Вот как только ты — так сразу и я.
Вопрос откровенно идиотский, даже отвечать не хочется. Мне без разницы, кто ты, на самом деле, хотя я догадываюсь, что ты за липкая тварь. Нам с тобой на брудершафт снова не пить, кокс с пупка не нюхать, для тебя души — хрючево, питательная масса, для меня — собеседники, помощники, а вот этот частный случай — неотделимая частичка.
— Когда решишь — то меня первого. И, прошу, не буди его, хорошо? Пусть так, во сне. Хотя, может он и сам. Не знаю, работает ли это обратно.
Голос предательски даёт петуха, завышает тональность, превращая просьбу в драматический фарс. Мареш морщится, как от стеклянной крошки, засевшей под ногтями. Пидоры.
Больно смотреть по сторонам.
Совсем не больно думать о том, что возможно именно сейчас всё закончится. Он столько раз гулял на миллиметр от, столько раз рисковал проебать все клетки иммунитета, сгнить заживо, или захлебнуться пеной на берегу речки во время отъезда, что уже физически не боится в какой-то момент не проснуться. Может, так оно и будет лучше — шепчет на ухо неосязаемый (не)хранитель, давно растерявший все сизые перья. До того, как Тони успеет огрызнуться громогласным «ЗАТКНИСЬ», он роняет последнее, н е п р о с т и м о е, растворяясь в бульоне подсознания; по крайней мере от руки того, кого любишь. Это ли не хорошая смерть?

Если можешь, беги, рассекая круги,
Только чувствуй себя обречённым:

а кто ето такой
лапы и усы
большой-пребольшой, выше неба, ярче солнца, и вместе с этим — темнее космических червоточин, вороной предвестник персональной преисподни, гармр, фенрир и скеолан в одном лице

Стоит солнцу зайти, вот и я
Стану вмиг фиолетово-чёрным.

Нет ни страха, ни боли, ни личиночных угрызений совести, зарывшихся гнилостными жвалами куда поглубже в сырную корочку души; не буди лиха, пока спит, не обращает внимания. (где-то на стремительно окисляющейся кайме личности надрывает связки в истеричном вопле то, что ещё не забыто, но уже не используется; беги, дурак, потерю души ты кое-как переживёшь, а вот механическое повреждение трахеи — нет.)
Есть только желание смертника в чадящем мессершмите [mayday, mayday, теряем эшелон за эшелоном] в языках пламени быть погребенным вместе с сотней недобровольцев боинга — руки сами тянутся к поволоке бархата шерсти, к ожесточённой линии оскала; в последний раз д о т р о н у т ь с я до грозовых туч мускулов, увивших столпы лап.
ты можешь дотянуться до них? до облаков.
[вдох]
нет конечно, солнышко

[каждая лапа у него наверно по центнеру][хрупкие плечи с омерзительным хрустом вомнутся в мякоть дивана, жаль будет заказные обои; изыск колора венозного бордо не пойдёт на пользу]

а кто может?

[ты главное дыши и не смотри][с трупной обречённостью падает в сугроб ворса ненужная уже оболочка — boy, that you love(d)]

не знаю, тони. может быть, великаны
но их не бывает, мам

Обратный отсчёт замирает за секундное деление до.
Энтони на мгновение начинает уповать в то, что перед смертью [будем честны — тягучим, пролонгированным актом агонии] не надышишься, и альвеолы будут бесконечно впитывать тугое масло кислорода, и челюсти с давлением в сотню бар будут раз за разом смыкаться на птичьей шее. Мгновение беспомощности  в лимбе. Over and over again.
Разве нет?
Мареш не помнит своего положения в пространстве, да что уж там, себя самое не помнит, а душа, протёртая на локтях, утлым сюртуком слезает с кожных покровов, на нижнем потоке сквозняка устремляясь сквозь фрамугу прямо в рай — или чего он там заслуживает?
Серая, серая, серая душонка, такая же, как его лживые глаза, интересно, кем она будет после?
Неинтересно, на самом деле. Хочется побыстрее до результативной черты.
Пожалуйста. Ты не должен питаться моей плотью и кровью, я не Христос тебе лично, да и ты мне не чёрная душа, которую хлебом не корми, дай выжать из слабого смертного сок трагедии, кушай, ам — и съела колобка.
И поставим, наконец-то, точку в нашем эпосе опиатных чернил.
перо отрывается от пергамента, неаккуратным росчерком превращая одинарный символ окончания в расплывчатое многоточие (кап-кап-кап).
мареш высосанным лимоном притуляется к стенке, хребтом сползает куда-то внииииииииииз и не смотрит на псину, глупого (ой, какого же глупого) — профиль бетонной головы поворачивается на север и вбок, чтобы перед экзекуцией не видеть, как брызнет и хрустнет, не упираться взглядом в псину, но запомнить навсегда рисовый пергамент кожи, абрис лепки скул, упрямо вздёрнутый нос.
ну-чего-же-ты-ждёшь
Зверюга диссоциирует, распадается в пространстве мгновенным облачком, избавляя от ментального загруза и дона Энтони, и его верного светлого Санчо, и всю королевскую конницу, всю королевскую рать — её просто нет, есть только Шайло-шелуха, есть только ощущение неверия, сопоставимое с апостольским (Фома, выйди, убедись, потрогай); достоевщина самого ужасного пошиба — Фёдора Михайловича, царствие ему небесное, ставили под дуло автомата, публично подводили под закон об оскорблении величества, и в инфарктный момент «цельсь» объявили великодушное помилование ссылкой.
[неужели не выдержал, неужели схлопнулся сам в себя?]
Фёдор Михайлович прозрел, увидел вещь в себе и Бога извне.
Для Тони момент прицела сквозь оптику длится, и длится, и длится — до тех пор, пока Шу не восстанет Лазарем с ковра. До фрагмента киноплёнки, где с синусоиды кривых губ каплет «брысь отсюда, и обезьянку свою забери». Его царской милостию велено… звенят фанфары, цуг стволов ставится в положение к ноге.
[играет? кошкой с мышкой. пёсиком с мячиком из плоти.]
Он не верит, даже когда поднимает затекшую задницу, стряхивая адреналиновый идиотизм, как въедливых блох, не верит, когда механически, монотонно пытается растрясти своё средоточие души, не разбив сосуда — подросток всхрапывает, будто вырвался из альфа-фазы сна, с трудом разлепляет глаза;
— Вот. А он и говорит ему: ну нет, с таким настроением ты никогда слона не прода…
Воробьиная настороженность карего взгляда трезво и резко оценивает обстановку: это не дерево. Это вообще, блядь, близко даже не парк. Тони в порядке, уже хорошо. Блядски болит голова, в медном горле сухо и звонко.
— Баляяяя.
Всё ещё пыльным мешком прибитый Мареш (даже, бля, не возникает мысли о том, чтоб огрызнуться, послать в жопу и изнаночного кабыздоха, и всю его пиздабратию, чудеса вежливости всё-таки творит гипотетическая кома) дёргает за джинсовый рукав подростка, сдавленной лаконикой намекает:
— Позже объясню. Давай сваливать, ладно?
Вот же душа простецкая; Тойво, как всегда, ебически невовремя включает внутреннего бычка (нет бы послушать свой опыт и за старостью лет согласиться, прочувствовав напряжение, дугой бьющее меж конём цвета ворон и конём цвета рыж), резко переходит в положение «sit down» [твои вертолёты — и мои вертолёты тоже, так что давай поаккуратнее], сдавленно матерится от коридоров восприятия, сквозь зубы целясь пулями слов не в медиума, а в того, кто сейчас стоит и цинично пытается быть хорошим, куря.
— Вот давай без этого, а? Я сам разберусь, благо, у тебя башка открыта.
Блядь.
И после секундного замешательства, во время которого Мареш безуспешно пытается поставить блок, а Виртанен с упёртым напором тысячи баранов пробивается и согласно своей призме оценивает всё, что было, есть, и будет, мизансцена разворачивается с утомительной неизбежностью. Перст указующий вонзается в тёмный ореол — а глас Ильи-громовержца с непререкаемой уверенностью набирает тональные обороты:
— Так этого пидора я ещё в Ислингтоне видал! Деревянными, сука, членами торгует! Какого хрена, блядь. Опять ты. Тони, я ж тебя предупреждал.
— Cъёбываем, не допивая, второй шанс тебе не выдадут. Потом-потом-потом.
Тони в этот момент сам себе напоминает гуся, который отчаянно пытается исполнять родительские обязанности, но из глупой глотки рвётся только раздражённое гагаканье пополам с шипением, крыльные лопатки нервно проминаются под гамма-излучением опасности, что бдит сзади (и наверняка ржёт, как не в себя, от идиотизма происходящего. Похуй, лишь бы не передумал.)
Он пропускает мимо ушей замечание: вместе они производят комический эффект похлеще Дживса и Вустера, это верно.
И если не ты, то в следующий раз Тони просто будет умнее. Ему достаточно одного пропущенного удара под дых, чтобы больше не подставляться мягким пузом. В следующий раз…
Собственная половинка души с облегчением соскальзывает с острия иннервического напряга, отделавшись парой царапин чисто панического характера. Не считая...
Давайте не будем снова о газовой гангрене мозга, имеющей физическое воплощение? Токсичные соцветия герцога Мальборо ехидной дымкой оттеняют нелепый цирк уродцев: мальчик-волк, героинщик-«врачу-исцелися-сам», подросток, которому сотня лет. Только сегодня в вашем городе.
Он пропускает вперёд Тойво, стремясь как можно быстрее выдавить незащищённое тельце вакуоли из азотной кислоты враждебного пространства; щерится книжный шкаф, недобро хмурит своё рыло кухня с удушливым кофейным осадком.
И после того, как за вместилищем всего светлого, вечного и доброго замкнётся дверь (не собственной злой волей, а безумной рукой рыжего джанки ведомая), после того, как принято решение об очередном непростительном грехе — сердце пропускает удар.

Нет, не хватит — ещё и ещё.
Нет, не хватит, ведь было такое.

Всё верно, но с небольшим астериском над: Мареш был вором. Мареш знал — думал, что знает. Мареш заблуждался во многом, и, совсем недавно, с удивлением открыл для себя философию древнегреческой скромности, идеально вошедшую в пазы пустот: я знаю, что не знаю ничего.
Долговязая фигурка изолирует пространство от.
Дверь разражается обидой громыханий — в неё лепят извне протёртыми кроссовками, но Энтони слышит в этом только своё сердечное «бух-бух-бух», ведь где-то за поворотом подлых рёбер стен в слепой кишке таится жало иглы, раз за разом пронзающее морильного мотылька.
Какое-то время медиум просто стоит, ждёт, ждёт. Выжидает, когда пальцы перестанут неметь от сотворённого, терпит собственную заполошность паникёра, глотает всю горечь, обиду, ненависть и тошнотворное слово любовь тоже. Переваривает сам себя — заклинивший андроид, у которого в прошивке by default пропечатано заповедью «не навреди», и которому только что приказали хладнокровно убить ребёнка. Терпеливо дожидается, когда Тойво перестанет вести себя, как ребёнок (какая ирония).
«Уходи быстрее. Я тебя догоню.»

Он лица беспокойный овал
Гладил бархатной темной…

Все преступники?
Мареш снова вступает в ворсяные владения — а квартира, как изначально враждебный организм, будто сжала пространство в надежде не то раздавить, не то прихлопнуть прицельным броском торшера в висок.
Да. Возвращаются на место преступления.
Мокрые насквозь кеды оставляют постыдные подтёки, безнадёжно портят палас, заливая паркет фешенебельного палисандра. Кажется, с каждым шагом Тони и сам всё больше — вонючая лужа и всё меньше — человек.
Включая меня. Включая тебя. Молниеносная атака с фланга, вспышка памяти — вон под тем журнальным столом кубарем пластался джанки, а вот там вы беспощадно вминали друг друга в горизонталь плотоядного траха, а вот этот канделябр ты вообще хотел спереть, помнишь? Убирайся вон, тебе здесь не рад даже стеклопакет окна; в его отражении ты — длинноносый унылый уродец, и вовсе не благородный экзорцист, чего тебе ещё здесь надо, морда твоя крысиная?
Игреневый пришелец с планеты нищебродов уходит в окоп, пережидая шквал; фокусирует внимание только на н ё м, и будто всё остальное уже неважно, и если не смотреть — не так омерзительно больно.
— Ты знаешь, за что.
Смрадное дыхание кровожадности прошлого; нечеловеческой подлости приём — пока ты не пришёл в себя, пока ты ещё человек, а не собака, то тебе ребром ладони по ноздрям и вверх, так, чтоб хрустнуло, запрокинулось кадыком вверх, сочной юшкой оросило киноварь губ.
Кроткая слеза всепрощения;  Энтони подхватывает либе-либе-лилейного мальчишку, амо-аморе своё несчастное, такое обманно хрупкое, неправдиво молодое, зажмурившись перед пеклом Мордора
и в последний раз
ц
  е
   л
    у
     е
      т,
впечатывая костные сочленения фаланг с такой крепостью в предплечья, что галогенной сваркой не срежешь, оплетает бедро коленом, привставая на носки (помнишь?).
И будь. Вообще будь всё оно. Желаю, чтобы все.
Преступник сдан с поличным, прошёл бертильонаж, а впереди только газовая камера или вилкой в глаз — безразлично.

смерть
танцует вальс
по залу кружат, кружат пары

То, что было прощальным, целомудренным касанием губ, соплетением «раз — и больше никогда», изуверскою волею, лёгким поддевком когтя выворачивается наизнанку, обретая-с-каждым-новым-движением-кончика-языка (умоляю, только не под губой, не надо так бесстыдно топтать мои мозоли ахилловых пят) всё-больше-сраных-подтекстов-и-значений.
Что ж ты творишь, что ж ты делаешь, паразит, отцепись, беги-беги-беги — и это не предназначено для чужих ушей, это лупит в гонги здравомыслие Тони, цепляясь птичьими пальчиками за край собственной могилы.
Мареш, ухмыляясь, каблуком до хруста давит хрупкие суставчики, отдавая себя вновь на растерзание, подступая и выступая, вылезая и перелезая — о, чтоб тебе, идиоту, олуху царя небесного, поскользнуться и содрать всю кожу.
Здесь не поможет никакой метадон — под кожей будто снова ожили легионы плотоядных скарабеев, от каждого т в о е г о касания они суетно мечутся, впиваются в плоть, точат кости.
Подъедают вчистую остатки достоинства, самомнения — и, блядь, как невовремя подаёт голос плоть (только-не-останавливайся) (убери свои ёбаные лапы), измотанная переломами, вязками, в которой совершенно не осталось ни желания, ни грамма либидо на донышке, чтоб сопротивляться.
Апостол соскальзывает со своей праведной дорожки, теряя штиблеты и нимб по дороге от спешки ко греху. Isn’t it ironic?
Все твои программы реабилитации бессильны перед едким, наглым, самодовольным захватом сокровенного — бессильной каплей предэякулята отзывается фрагмент Энтони, сам рыжий бастард выдыхает в чужой рот, и кажется, что жаркая волчья пасть вытягивает пассатижами остатки души.
И механизм, сотни шестерней, которыми напичкан Тони (ни дать ни взять — механическая птичка, только вот петь не умеет) надсадно взвывает, сочится масляными слезами, когда тощая задница рыжего подонка, напялившего наспех маску благородности, сметает драгоценный хлам и побрякушки со столешни. Одумайся, дебил — поздно. Поздно что-то делать и куда-либо бежать.
Ведь наши черепа уже столкнулись со скрежетом железных остовов в ДТП, где все участники — обратятся всмятку, в кровавые хлопья и пепел.

смерть
танцует нас
auf wiedersehen, meine liebe frau

В висках стучит система оповещений, внутренний мессенджер медиум-корпорейшн стрекочет со скоростью пулемёта; гдетыгдетыгдеты чтостобойчтостобойчтостобой я щас в полицию сообщу я общественность растревожу тони засранец отвечай — Мареш лёгким усилием ставит блок, добровольно отгораживаясь от всего, что может его вытащить с нефтяного болота взгляда Шу, в котором он вязнет всё крепче, мухой в меду.
Не сссссопротивляйссся — набравшаяся дерзости рука кассссается спаек чёртовых скинни — ты гораздо лучше выглядишь без них, хани — там, где швы образуют слишком красноречиво-выпуклый орнамент, грубо скручивает кобелиное начало, икры пропускают сквозь себя судорогу напряжения, не поддаваясь, но императивно подталкивая к себе.
— Я уже давно…
Обмотка Тесла на конденсаторах здравомыслия лопнула, высоковольтной дугой замыкая синапсы и нейроны; это в чистом виде безумие, и Мареш добровольно кладёт голову на отсечение в пасть, ставя подпись отпечатком губ на отказе от ответственности — нам без разницы, если от иезуитских лобзаний дланей вас продирает наискось, мы не придём на помощь, если вас выгибает от желания, и да поможет вам Кришна, если вы на полном серьёзе полагали, что отделаетесь так легко.
И через эоны лет, всегда ответ на все вопросы один — закусывание удил непослушного языка, до полукрови, бескостная мышца очищает носогубную складку, жадно-щенячьи оставляя слюнный след вверх по накатанной, пальцы шерстят загривок; вишнёвый мой, эта шутка слишком затянулась.
Пора прекращать. Мы оба прекрасно знаем, что кто-то из нас притворяется.

ein
ein-zwei-drei
ein-zwei
drei

Трещит шагрень, разрываемая на сотни кусочков, патетично выворачивается наизнанку хрящик мизинца; это они отлепляются друг от друга (враг от врага), расходятся по разным углам ринга, в синих трусах сегодня у нас чемпион по вскрытию гнойников и обнаружениям слонов в комнате, в соплях и собственных сожалениях — король пиздостраданий. Это будет бойня, дорогие зрители, оставайтесь у телеэкранов. В первом раунде — пластическая операция на носу и укорот слишком-загребущих-лап — адреналин горькой накипью оседает, и Мареш неумелой нянькой подхватывает искалеченную пясть, шипя от тупоносой боли, обосновавшейся в деформированной кости.
Отвратительно выглядит. Отвратительно ощущается. Мы слишком долго жили по Ветхому завету, чтобы играть в цивилизованных людей.
И на остром гормональном пике все банальности, которые щелочно цедятся сквозь речефильтр псины, которые могли бы отскочить от дождевика-панциря, волосками с нейротоксином вонзаются в поры обнажённой мякоти Мареша. Каждый из них — неизбежная боль. Утомительная неизбежность. То, что подозревалось, но каждый раз ускользало от непристального взора, то, в чём было лень и омерзительно копаться — всё говно монолитом  всплывает в затхлом прудике их отношений.
«Хотел избавиться от тебя в первый раз ещё.»
What would Jesus do? Впрочем, от религиозных курсов по перековке характера Тони отказался сразу и бесповоротно. Что бы сделал прежний я?
Яростным и жалким воробьишкой  налетел бы на неколебимую глыбу, разбивая облезлую грудку в кровь, обрушивая сотни обсценных словесных конструкций на голову волчью, которая, по сути, виновата лишь тем, что хочется ей кушать. Некрепкими кулачками, рукотворными пиздюлями джанки попытался бы пробить сквозь кирпичную стену дорогу к сердечной мышце, которая де-факто уже давным-давно не сокращается.
Не осознавая бессмысленности. Не вспомнив о том, как боролся — и на то же и напоролся; два по третью фалангу внутри, унизительно, под самый корень, до треска — рыжий уёбок пластается на кухонной клеёнке, а за окном совино ухает рассвет.
«я тебя как свою сучку по запаху».
И конечно, было бы, блядь, хорошо сейчас стесать давно чешущиеся костяшки о самодовольную ухмылку, уничтожить, превратить в осклизлый кусок плоти за такие слова — когда, н у к о г д а милый мальчик с неприлизанным вихром успел превратиться в нарциссичную мразь, которая с оскалом протомедузы всё крепче и крепче душит дичь извивами стрекал?
В момент своей смерти, suppose so.
Хорошо — но абсолютно абсурдно. Сукам (литералли, это не ругательство) с Изнанки ничего не сделается от простого человеческого удара, хоть на мелкой тёрке натирай, будут смеяться в лицо. Как сейчас. Больнее всего будет только тебе.
Что будет делать нынешний Энтони? Тот, у которого душа вынесена за скобки физического вместилища. Тот, который ничего крепче кефира и гидрокодона в рот не берёт (зарёкся верить духам и шестируким божкам), тот, который уже не конь цвета рыж, а старая кляча цвета паль, тот, у которого на хребте уютно устроилась, побалтывая ножками, упитанная депра?
Пожалуй, что самое страшное — ничего. Абсолютно ничего.
Джимпи-джимпи, ползучая австралийская лоза, всё плотнее пеленает медиума, вонзая микроостья, пропитанные токсином, с точностью хирурга — в глаза, в подъязычный хрящ, в пах, очередной закос под святого Себастьяна, только от собственной патетики уже тошнит. Болит палец-ц-ц, все, не играть тебе на рояле Бетховена, и сам виноват.
Jigsaw falling onto it’s place. Всё это время ты не любил, Мареш. Тебя не любили.
Ты-просто-давал-псине. Чисто бизнес, постельный рыночек, nothing else. Причём, что самое смешное, каждый раз одной и той же. Это он забирал у тебя людское, выдавливал по капле, заменял собой для того, чтобы тебя потом перекрывало на уходах, и что ты с этим можешь сделать?
Ничего. Сожри собственную боль и гордость, как обычно. Запей хлоркой, улыбнись и уйди.
[где-то глубоко-глубоко внутри с озлобленным верещанием подыхает ненавидящая весь мир крыса, которой принципиально  за каждый выдранный глаз отрывать ноги и трахать обидчика в задницу.]
[где-то в мыслях возникает слишком реальный образ, желаннее, чем чашка кофе после сложного рабочего дня — пеньковая петля, саркастично надломившийся край табуретки, и, господи боже, наконец-то стать на сизое крыло, потому что видит Ганеш, Энтони просто не согласен дальше вывозить сказочные псиные телеги покорной лошадкой. Опять малодушно сбежать от проблем?
Да. В этот раз — насовсем. Просто героями, видимо, рождаются. Экс-джанки совсем не из этой породы.]
Он рефлекторно подносит руку к [перетянутому] горлу, тяжело прогоняет вниз по глотке комок угрызений — сейчас не до осмыслений, не до перестановок фигурок ценностей на окраинах полушарий, просто хочется не_существовать до надрывного воя. Стать одним из таких, кого он каждый день отколупывает от обоев хибарки, прозрачным и пустым.
Это-всё-блядь-слишком.
«Но каждый раз как-то хитро получается, что я тебе вообще никто.»
— Кто.
Не по команде подаёт голос медиум, сиплым лаем идя наперекор сказанному из принципа. Два месяца — очень, нахуй, маленький срок для того, чтобы окончательно выдавить из себя привычки шакалиного отрочества.
Маленькая фигурка в греческой тоге наспех натягивает на себя гало, надевает штиблеты навыворот, подбирает упавшую скрижаль. В ней начертано: В О З Л Ю Б И. Оглаживает бородку, степенно набирает воздуха в лёгкие, чтобы что-то сказать, но что?
— Ты мне кто. И я тебе тоже. Прекрати от этого бегать и прекрати врать сам себе. Хотя бы на полчаса.
Дёргаем, дёргаем, дёргаем псину за усы, не надеемся, не надеемся, не надеемся выжить в этом абсурдном трагикомизме положений.
не смей сука! не смей даже думать об этом — встревоженным рупором рубит правду Тойво, всё это время обрывающий холодную линию коммуникатора. Про петлю, наверное. Или про то, что сейчас собирается вывалить полка холодильника в лице злопамятности Энтони. Неважно. В любом случае — не ему решать.
подслушивать нехорошо — вяло огрызается Мареш, которому лень в очередной раз отгораживаться от настырного подростка; если последнему надо, то он в любую жопу без вазелина влезет, лишь бы только докопаться.
— Вроде как уже взрослый, состоявшийся… пёс. Но ведёшь себя не лучше ребёнка. Эгоистичного, сопливого дитяти. Не понимаю, почему тебе не слабо только подростков жрать да убегать от ответственности, когда это удобно.
Сквозным действием для обрыдлой сцены (за окном хлещет, как не в себя: да чтоб вы все поутопали нахер, второго Ноева прихода уж точно не случится) Мареш находит себя в сосредоточенном прикуривании отсыревшей папиросы. Так можно не смотреть — и речь не о глазах, даже на ощетинившуюся лопатками спину взирать пронзительно больно.
— Я в совпадения не верю, милмой. В феномены тоже.
Огрубевший от груза мыслей Энтони неловко спрыгивает с полированной поверхности, обходит наконец-то сложившийся воедино паззл кругом, так, чтобы быть в его поле зрения, щурится — как сквозь прицел, и целиться он будет в горло, и совершит он великое мщение.
Без жалости. Без своей вечной виктимности, без возможности отсечь голову твари раз и навсегда.
Выяснение отношений категории «Горбатая Гора». Аж смешно.
— Сдаётся мне, что вы, бесстрашные твари, тоже умеете бояться. Бояться того, во что не врубаетесь. Не понимаешь себя. Не понимаешь меня. Поджимаешь хвост, и, подумать только, готов на экстренный сброс тушки в реку, только чтобы, боже упаси, не привязаться к какой-то смертной шкурке, да? 
Подчёркнутая дистанция. НЕ_ПРИКАСАЕМСЯ. Холодный отблик водянистых радужек — склеры утопают в бесчисленных морщинках вокруг, каждая из них по сути есть отражение царапин сердца, образующих гноящуюся корку.
— Как-то так хитро получается, — пересмешник скачет под гортанью, выбрасывает наружу терновые колкости саркастичного смешка — что мы оба — ебаные эскаписты, Шайло. Или как тебя звать там, на малой родине? Фидо? Только вот я нашёл в себе силы наконец-то перестать убегать от этой дерьмовой реалити, и сам стал таким же дерьмовым, чтобы не отсвечивать зря, а вот ты никак не можешь смириться с тем, что провонял человечиной насквозь. Чувствуешь. Ощущаешь. При-стра-стен. Определиться с собой тебе не хватает либо ума, либо желания, что прискорбно.
[и-если-ты-думаешь-что-мне-не-больно-сплёвывать-каждое-слово-как-по-нотам-то-отсоси: я-сам-стреляю-в-себя-я-делаю-это-быстрее-чем-ты]
Желчью, изливаемой в-прошлом-торчком, можно затапливать поселения, можно уничтожить популяцию всех термитов в Австралии — дымится, чуть ли не кипит, праведным гневом выжигает всё, что снаружи.
Всё_что_внутри.
— Очень хорошо, что в этот раз тебе хватило яиц прояснить всё до конца, не сбежав, не бросив деньги на стол. Я как раз собирался уходить, спасибо за приглашение, только, пожалуйста, умоляю тебя (эхом по полупустой черепушке перезванивает мартовский флешбек: яяяяяя тебяяя умоляяяююю, шуууу, ну пожааалуйста, доведи дело до концаааа, сволочь), если я тебе настолько омерзителен — не преследуй меня больше. Не попадайся на глаза. Никогда. Ни в этой тушке, ни в следующей. Теперь тебя будет опознать ещё проще, ведь ты не меняешься, а я, к сожалению, обычно влюбляюсь в мальчиков, которые делают мне плохо и обидно. Слуга покорный, с этим завязываю тоже. И я приложу все усилия, [уважительный метр сокращается до ненавистных десяти сантиметров, нос к носу, зрачок впивается в зрачок] слышишь? Все, мать их, свои смертные силёнки, чтобы съёбывать ещё до того, как ты успеешь меня унюхать, на случай, если ты слишком горд, чтобы блюсти просьбу какого-то подзаборного торчка.
Перст гнева ангельского упирается в отутюженный ворот, цепляется, ком пальцев ползёт вверх по ткани, замирает у лепнины подчелюстного свода, у нервного кадыка.
Аттанде, публика. Укротителя сейчас превратят в говно одним лёгким щелчком зуба.
А он, собственно говоря, и не против — в этом вся соль одиночного номера. Эквилибрист набирает воздуха — до предела, до ломоты в раздавшихся ребрах перед тем, как гикнуться в пустоту, назад, и вниз с тоненького канатца;
— Я любил Лоу не за деньги, хотя это было, конечно, удобно. Но не целью, а средством. Я любил Шу не за его журавлиные запястья и бесконечное поебательство. Я любил их, к сожалению, з а т о ч т о в н и х б ы л т ы [сквозь сжатые моляры — де-факто роспись в собственном поражении] и уж поверь мне, о твоей настоящей собачьей должности и не собирался подозревать. И если ты до сих пор этого не понял — самое время действительно пожалеть о твоих пробелах в познаниях людской психологии, киса.