unts unts unts unts

Безразличный ко всему ритм заело-твою-музыку-а в просторечии-хауса вспарывает пространство, делит время, воздух, людей вспышками галогеновых соцветий на равные секции; душно, как в бане.
Впрочем, коренным обитателям этерия эльфийских развлечений по кайфу — насколько пришлый может судить по их привычкам со стороны незаинтересованного обывателя. Где-то здесь должен подключиться Стив Ирвин, пшшш-пш — рябь настраиваемого канала, это волна Дискавери; мы с вами можем наблюдать маленьких эльфят, обдолбанных гномиков, нечеловечески-смешной народец, они носят разные шкурки, но природа у них одна, хихикающе-бессмысленная, и живут они всего один день — завтра реализм солнечных лучей превратит магию в пустые банки, окомёлки бычков, следы луж радужной блевотины, а абсолютно пустой танцпол будет аналоем в разорённом храме. И так — до следующей луны в надире; это измерение можно увидеть, только если съесть особенный пропуск.

unts unts unts unts

Билет в лучшее будущее растворяется подъязычной горечью, отображая своей вязкой хинностью то, как на самом деле чувствует себя Мареш; невкусно, чужеродно, очень вязко под душной губой действительности. Слюнной струйкой чего-то весёлого его должно растворить, уподобить обитателям клубных джунглей, вплавить в реальность так, чтоб нельзя было отличить от декорации к идиотскому фильму, где все только и делают, что танцуют, упарывают, легко тратят денежки, и стремятся к своей American dream — но порвался гуж, кучер давно не дюж, у Мареша в крови и голове совершенно другие интересы. Шкурные. Тяжёлые. Ершистые, совершенно не вписывающиеся в концепцию когтистых ко-гяру «be wild, be sexy» — ему бытие напоминает больше всего перекрытую станцию метро, ну он и сел в вагон да поехал. Поехал ли?
Колёса в башке не вертятся, сколько ни полируй их пивом (тридцать фунтов стакан), сколько ни сползай вдоль по плексигласу стеночки спиной — отвратительно переливаются квадратики площадки для бессмысленного топтания, до блевотного рефлюкса сквозит цветами изо всех щелей; даже если прикрыть глаза — под веками расползаются круги совершенно съехавшей с глузду палитры пентахроматичного спектра, и это с учётом того, что человек заточен только на трёхканальное восприятие.
Легче не становится, и Тони уже готов проклясть дружков-пирожков, с которыми делил чёрные мысли, делил чёрное варево, гнутую иглу; расслабься, говорят они, и доверчивый барашек ведётся, как маленький, в то время как на оголённую плоть (шкурку сняли не так давно) ложатся ровным слоем приправы. Пойди, сними себе кого-нибудь на ночку-другую: мясо должно быть равномерно отбито, натёрто жгучим чесноком.
Это ёбаная печка, final destination, и шутливые шушукалки по углам лакомо и ломко превращаются в острозубых гремлинов, которые знают про Мареша всю его подноготную, сейчас будут жрать, как только пустит сок (сбрызнуть лимоном), их ноготки с затейным маникюром тычут в него, как персты судей божих; ты мразь, ты бесхребетное чмо, ты один прогибался, ты один прогнил настолько, что даже на башке вместо волос у тебя ржавая металлическая стружка.
Это из-за тебя он сдох.
Последнее джанки слышит, буквально осязает токсичную радиоволну — от маленькой пиздюшки, которая откололась от своей весёлой группки, выйдя подышать воздухом на орбиту барной стойки. Размалёванный трафарет рта не шелохнулся — Мареш просто знает, что она это знает.
Торчок нелепо падает с высокого стула, расплёскивает содержимое пластикового стаканчика; параллельно с отбитыми почками по нему мажет презрительным взглядом малолетней сопли, это  брезгливое ощупывание глазами куска дерьма, прилипшего к подошве.
— Иди нахуй. — Доброжелательно советует девице узник кислотных злоключений, на карачках пробираясь куда-то в центр массы, опарой вздымающейся под плотный dxm-бит.

unts unts unts unts

С каждой секундой становится ничуть не лучше; таблеточка-то определённо была из ведьмовского котла, не из пыльцы фей, а сам Мареш здесь — самозванец, и его с минуты на минуту должны разоблачить, ибо он уже ебанул дёгтя, ударился в панику; тупая мышца за-подрёберья хаотично и непредсказуемо сжимается, долбя совершенно не в ритм с озверевшим диджеем, он не эфемерно-воздушен, как большинство слюнявчиков в рейвовом тесте, напротив — угловат и чёрен от горя, а вокруг сотни лиц, они сменяют друг друга чаще, чем кадры во взбесившемся проекторе, сливаются в одно, и от этой остопиздевшей щетины палевого колора Тони хочет упасть на колени, зверино взвыть: на кого покинул меня, боже?
У них своя атмосфера, если быть честными. Своя любовь — у Бога и Энтони. Чаще это напоминает одностороннее изнасилование с привкусом теологического диспута, но Мареш в принципе привычен к этим холодным пальчикам на ключицах, привычен к ушатам дерьма, которые на него выливаются с бездушной частотой.
Здесь мы немного начинаем терять контроль, господи, алё. Сними трубку, не будь мудаком.
— Господи, пожалуйста, убей их всех. — роняет случайную мысль вслух потерявший вообще все фильтры и края джанки, испуганно зажимает себе рот, хотя от кишечно-вибрирующих басов в принципе невозможно ничего расслышать на расстоянии ладони, не то что понять. — Нет, не надо, господи, не сейчас, нас разоблачат и посадят.

unts unts-ahh baby

На какое-то время он действительно вливается в контингент, сам того не понимая — становится гномиком-обормотом; обормотом, потому что очень много бормочет, двигаясь замысловатым пентаклем по клубной коробке — подействовало, проняло аж до звона в позвоночнике.
Подсадило на такую зверскую шугу, что дай боже ночь простоять да день продержаться — через каких-нибудь четверть часа Мареш однозначно уверен, что он на прослушке, и каждый десятый здесь — агент ФБР, ФСБ и АНБ одновременно; что для героя Футурамы нужно больше золота, что у чёрной мамбы слишком много трещин в чешуе; футболка под толстовкой увязла в хребте крепче смолы, зрачки больше блюдечек веджвудского сервиза.
Не дышится, не слышится уже — его кто-то берёт за обмякшую ручку, ведёт за собой, как ягнёнка на карэ, а Тоничка и не против; лишь бы выбраться из этого циклического кошмара, в котором его мажет арахисовым маслом по тосту шершавой стенки. Хосспаде, ёбтвоюмать— не хватает дыхалки, и ноги, кажется, расплавились по дороге туда и обратно.
Мы что, ёбаные хоббиты?
— Вигго. — Неслышимо жалуется мученик кислотного фронта своему спасителю, хотя баржей служит вовсе и не Вигго и не Лоу. Это так, к астральной проекции, глухой и безответной, холодной, как outer space;
— Вигго, я не дойду. Я размазался. Брось меня.
Его пугает внезапная кабинка клозета, щелчок щщщщеколды, ииии вот это вот касание выбритой щеки перстами вслепую тоже ему не нравится; перед глазами невозмутимое ост-зейское лицо, и слёзы сами, и заря, заря на горизонте:
— Это ты?
Впрочем, вопрос так и остаётся незаданным, оформляется где-то в радиорубке гипоталамуса; оригами ломких губ смято в секунду натиском слюняво-тёплых устриц, меж зубами скользит червь горчащего языка.
Сначала перед глазами фуксиево, потом светло, потом никак — это Тони закрывается от внешнего мира, стремительно забивается в маняраковинку, присаживаясь на беззубую раззяву толчка; сейчас существует только сплетение мышц, беспорядочный хаос пальцев, когтей, конечностей.
Густая ниточка перламутра тянется от кончика к краю сахарной губы: это не ты.
Это не ты, но мне нравится, как если бы это был ты.
Продолжай.

Отредактировано Anthony Maresh (2017-10-01 10:22:50)

Морок не вспухает облачком, не рассеивается мелкими капельками вдрызг — и дух вон после снятия чар поцелуя; слюна густеет во рту, вязкими сталагмитами застывает в пещерной пасти, и челюсти — строго по графику, раз в пятнадцать минут — сводит липкой судорогой, заставляя джанки кривить морду на сторону, будто унюхал что-то сдохшее.
(Может быть только если свою гордость, сгнившую третьего дня, в помойном ведре.)
Это не мираж.
Энтони стабильно продолжает галлюцинировать по пятнадцать кадров в секунду, чувствуя себя то пациентом психиатрической клиники из «Пролетая над гнездом», то на пробежке по знойному пляжу где-то в Малибу, то по уши в сугробах где-то на метеорологической станции Антарктики; то из пор просачивается царской водкой пот, то тут же пробивает на шугу так, что волосы в носу и на мудях вздымаются наэлектризованным дыбом.
По зрачкам (два пенни в плену водянистых радужек) зубцами вилки поминутно бьёт стробоскопическое зарево, только успевай жмуриться, чтоб не зацепило; все пять чувств — оголённые нервы, по которым, смеха ради, бесплотный хирург легонько то и дело проводит острием скальпеля, выдавливая по нотам симфонию непрерывного страдания.
Кошачий клавесин короля Филиппа, торчковская арфа самого себя.
Непослушный инструмент в лице рыжего наркомана внезапно выдаёт атональный мотив сдавленных всхлипов вместо септаккорда; рифы скул тают под касаниями пальцев — а ты всего лишь дымное колечко, неаккуратно разорванное порывом воздуха. Убедительная химера. Белобрысые перья мелирования резко обращаются в негатив воронова крыла, мазками кисти прерафаэлита небрежно очерченный вихрами; тело нерастворимо, как плоть Христова в концентрате кагора-воздуха, но под зондирующей пальпацией кряжистый массив дуба обращается в тонкую ольху рёбер, талия — такая гнучая, такая молодая, что хоть сейчас под купол воздушных цирков, к братии гимнастов. Палочки-ножки, палочки-ручки, получился кто у нас тут вообще?
Кто ты?
Поговаривают, что истинное лицо человека можно увидеть, только после смерти или в объятиях Морфея; все мимические усилия, заставляющие лицо поддерживать хмурую маску имиджа, сходят на нет, мускулы распрямляются, и перед нами — чистый лист, который создала мама-генетика, лишь каплю видоизменённый толщей прожитых декад.
Мареш не мёртв, Мареш не спит. Но Мареш предстаёт перед раскосыми очами побега сакуры таким же незамутнённым, абсолютно растерянным, и нелепо отклячена горькая губа; по ощущениям — только что исполнилось шесть, а горе шире вселенной, будто поманили конфеткой, а вместо подарили камень.
С размаху.
Тонкая косточка височной доли сочно хрустит.
Зачем я только это ел? Господи.
Китайская (корейская? японская?) лань, cervus anonimis в восхищённом изумлении; перебирает тонкими пястьями копытцев, оглаживает горизонт надбровных дуг, лучисто улыбается. Просто и солнечно — райская птичка расправляет свет-пёрышки, а с твари канализационной в момент слезает вся чешуя, слоёными наростами заслоняющая мягкое пузо.
Немудрёная шутка вызывает искренний прилив смеха; чужое счастье экстазийной пенкой оседает на коже — последняя оплавляется неискренней ухмылкой, вялым отражением. Шутка ли — с не успевшего зарубцеваться ожога четвёртой степени сдирают пропитанные сукровицей бинты наживо; делает это само подсознание Тони, в обкислоченности своей достигшее экстремума честности.
«Никогда никому не давай». Распоротый шов оскала разъезжается углами — в стеклянных осколках очей ничего смешного; ну, во-первых, уже поздно, воду смыли, а целка вскрыта именно на таком мероприятии, а во-вторых — это было бы не первым, о, нет, далеко не первым свиданием.
Его отголоском. Повторением. Непреодолимое желание убийцы вернуться на место происшествия.
Если бы только вместо тебя тут стоял тот, кто действительно нужен.
Если бы.

[just go backwards, just don’t cry to feign
pieces of what i was i start to drink the rain]

И ему бы сейчас, если честно, растереть немое лицо влажными от пота ладошками, собраться в клубочек, очень концентрированный клубочек самоненависти и средоточия адекватности, выпотеть всю кислоту разом, прийти в себя наконец. Всплеснуться в ссанине керамического дружка, дружелюбно сплюнуть водичку на дорогой свитшот напротив, извиниться за беспокойство и уйти.
«Лучше?»
Соврать — да. Прости, я что-то эцсамое, мне, кажется, мама звонит, пора идти. Одиноко молчит битый кафель. Тем более молчит бачок.
Так было бы правильно. Но это же Энтони.
У него всё кривое, от позвоночника до следственно-причинных связей.
Эфемерное существо, прикинутое по последней моде угловатого пост-модерна, качественно отличается от всех этих педриловатых андроидов с порошком вместо мозга. Хотя бы неподдельным участием — будь это одна из пластиковых куколок, то не прервалось бы клейкое лобзание, уже с нетерпеливым скрипом натягивался бы до упора латексный предохранитель, и разговорный механизм в груди выдавал бы стандартное «о май гад, донт стоп».
Этот другой.
Ему не насрать. Будто он здесь с миссией, как сраный Иисус среди блудников Вавилонских.
И это плохо. Это усложняет химические реакции, и без того пузыристыми гейзерами ебашившими через край расшатанной лоханки сознания. Косоногое уравнение в исходнике должно звучать: вам насрать на рыжую занозу в заднице общества. Рыжей занозе тоже на вас насрать. Он не просит понимания. Он не сопереживает — бросьте, кому нужна эмпатия, когда ты сидишь на системе?

(Приходишь к другу. Существо, когда-то имевшее имя и сознание, зябко кутается в три плешивых пледа, и это при плюс тридцати летом. Героин — дорого, оно давно сидит на гнилостном аналоге с силикатным песком вместо наполнителя, уже потеряло два пальца и сплюнуло в раковину челюсть. Шепелявит, просит денег на вмазку. Пошледнюю, Тони, богом клянуш. Я пойду на реабилитацию.
Ты понимающе улыбаешься. Выдаёшь дрожащему от алчности горлуму купюры, перетянутые резинкой. Надеешься на то, что умрёт быстро, от тромба, например.
Это так, к примеру.)

В нестройный ряд гомологов бесцеремонно втискивается новая переменная, валит к чертям неустойчивую треногу; представьте, хотя бы на момент, что вам НЕ насрать. И где ваш бог теперь?
Игреневое создание, глубоко несчастное по своей сути и особенно — сейчас, не знает, как реагировать. Чем. Что должно лежать в лотке «выдача» эмоционального спектра?
Тоненькая мембрана одноклеточного растворяется в кислоте банального вопроса, микротрещина в дамбе похуизма стремительно ползёт в пустоту, назад и вширь. Всё усложняет слишком свежий привкус губ Лоу, еле уловимые молекулы одеколона Xerius оседают на сверхвосприимчивой слизистой.
Ещё не стёрся отпечаток фото на склерах.
Трататата, тара-тата, и взгляд являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку. Типа такой патетики, да?

— Нет.
Мареш сам морщится от собственного голоса, настолько забито и тихо это прозвучало. Сам себя не слышит. Чисто школьник, поджавший очко от элементарного вопроса.
Чтобы не повышать резко просевший тон, он мотает головой, как молоденький бычок на скотобойне, отказывающийся верить в близкое будущее — вот оно, ощерилось зубцами электрошокера в тысячу вольт. Ладони сами по себе зарываются в височную поросль, смыкаются рёбрами перед носом. За секунду до мгновения полотна «Крик», Э.Мареш, кислота, холст, 2015.
Касание чужих перст — как объятие примороженного Кая маленькой Гердой; лёд трогается, а Тони тоже трогается, только не вниз по реке, а рассудком. Мы ехали, ехали, и никак, сука, не приедем в точку Б, потому что её не существует.
Наркоман тряпично складывается пополам старой шубой, упавшей с вешалки, утыкается в собственные острые коленки. Мысли напоминают пятикилограммовый клубок спутанных наушников — вроде слова и есть, а сказать ничего членораздельно не получается. Голосовые связки выдают монотонный писк радиочастоты на помехах; пожалуйста, оставайтесь на линии.
— Хуже. Зачем ты?...
«Зачем ты такой», «зачем ты меня сюда привёл», «зачем я этой гадости нажрался» — окончание никак не выдавливается из пищащего от неебической нагрузки речевого аппарата, а более понятно объяснить в силу обстоятельств кажется невозможным.
Выкристаллизовываются слёзы свидетельством треснувшей брони — чистое, солёное, прозрачное горе, без рамок, без условностей, серый траур по сгоревшим в опиатном солнце мечтам. На поверхность всплывают все обиды, всё невысказанное, всё-всё-всё — ну хватит на меня смотреть, у тебя лицо, как суп на плите; кружочки морковных глаз, черты лукового-лукавого рта плавают и булькают, меняют местоположение, мне страшно, я домой хочу.
Супный мальчик не хочет отставать, отогревая отморозка лёгкими ладошками. Оставаясь на линии, ожидая осмысленного ответа от того, кто сейчас двух буков связать не может на волне бэдтрипа в вагончике с привидениями прошлого.
Душно в кубометре плексигласа, нестерпимо влажно, как в субтропиках — валахский выродок стягивает толстовку с немощных телес, повязывает её вкруг выпирающих тазовых косточек-естественных рукояток; обнажается идиотская майка до пупка с красноречивым “what I really need — is less shit from you people”, расправляет помятые крылья совесть.
Кап-кап-кажется, что скоро затопит пол до щиколоток — сам себе наркоман в этот момент напоминает Алису, которая плакала-плакала, да так и вынесло её в открытый океан, но тут моментальный фикс: он уже находится в чреве чудовищного выблядка авторства траха Вондерлянда и круга ада для особенно рьяных объебосов.
С фуксиево-зачуханной стенки беззастенчиво пялится маркерное самобытное, из жизни аборигенов: она его за муки полюбила, а он её к аналу принуждал. Но пасаранъ.
Мареш исподлобья, вымирающим мохноногогим яком втыкает в бессмысленный набор букв-бокоходов, встаёт с пригорюнившегося седалища толчка, намереваясь покинуть помещение, внезапно превратившееся в кабинет для психоанализа.
Тошнит глазами. Как же, сука, тошнит. Только бы до улицы добраться.

Тони совсем не хотел этого.
Видит бог, Мареш вообще не желает ничего больше желать; из бутылки вылез джинн, когда ожидался message. Синее рыло с акульим оскалом застит собой галогеновое небо перегоревших катодов, шарниры челюстного занавеса разъезжаются всё шире, шире, выше, выше, намереваясь с оглушительным смехом басовых децибел rub’n’dab битов поглотить жертву некачественной лампы с кислотно-слюнными разводами.
Чего же ещё желает мой повелитель? Последнее желание; горечь ещё не растворилась до конца, коснись кончиком языка и загадай что-нибудь по-настоящему стоящее. Расслабиться хотел? Оттянулся, как в последний раз, да так, что с тебя рекой течёт — крокодиловы слёзы, рептильный липкий пот, сожаление, ненависть и самоугрызения, батенька, да вы просто губка Боб, пропитанный солями и перцами эмоциональной выжимки. Обитаете на дне своего персонального океана.
Любовь загадывал? Любовь увидел. Поебаться? Вот и потрахался, и не говори, что тебя не устроила качественная ебля без смазки в полушария собственного мозга. Чувствуешь себя использованным? Ой, да ладно, не надо устраивать бенефис оскорблённой проститутки, ты всю жизнь, как гондон за диваном, тебе ли не привыкать?
Вот теперь поднапряги медузу церебрума, собери желейный осадок в кучку, и тщательно подумай, чего ты хочешь в ле гранд финаль отвратительной постановки.
Мареш горестно поднимает очи долу. Плотно жмурится, будто в его силах действительно только пожелать — и моментально стены дворцов низвергнутся прахом и песком к его изъязвленным щиколоткам, из щебня воздвигнется то, о чём он так усиленно мечтает: домойдомойдомойдомой, home sweet home, please, прямо сейчас доставка на дом без смс и регистрации, в коробке пиццы пусть будет его рыжий прах.
На сцене ёж, пила, и ведро. Заинтригован Станиславский, боится выйти в туалет. Акт последний.
Створки раковины подаются под масляной сталью ножа — внутрь уязвимого пространства, где ни прикоснись, болит буквально всё, вбрасывают щёпоть соли, и беспозвоночное тельце хотело бы закричать, да не может — Тони зажимает сам себе рот. Мартышка-ивадзару буддийского триптиха; мутный глаз застит от боли пенной пеленой. Тошнит глазами.
Мальчишка напротив будто издевается: выкристаллизовался из едкой насмешливой атмосферы эгрегором  сарказма, въедливой жалости, он — кривое зеркало, амальгама параллельной вселенной, в которой у Мареша  вранова крыла волосы и восточный глаз, но он точно так же выплескивает своё нутро наружу в это же время суток, в этой же геолокации.
«Прекрати смеяться» — бешено всхлипывает джанки, пробует пластилином внезапно обмякших рук залепить дуло пистолета, наспех натянувшее обёртку лица; лишь бы не грянул выстрел. Дуга купидонова лука, карминовый изгиб то вторит птице Сирин, то повторяет за Алконост, и игреневый торчебос от подобной переклички греческого хорала готов паническим слизнем забиться за плинтус в приступе  всепоглощающего страха и омерзения к самому себе.
Сцена гротеска, постмодернистское нуво — двое зрячих вслепую ощупывают друг друга, разговаривая на языке отпечатков пальцев, невидящих касаний, мозолистые фаланги рыжей крысы цепко щиплют, то намереваясь перехватить трахею, то выкрутить заживо душу, мягкие касания брюнета-противотанкового ежа оглаживают, нелепо и нежно выдёргивая колючки из плавящегося тельца.
Домой. Господи. Просто забери меня домой. Глухая скотина в белом плаще с кровавым подбоем, ты слышишь меня?!
Подлая закономерность подобных заведений; в местах отхожих динамики вкручены прямо по-над полиэстеровыми небесами, и слышно в десять порядков лучше, чем на глухом басу танцпола.
time goes by
       
          so slowly
time goes by
              so slowly
«Отцепись» — почти что сплёвывает вязким секретом подъязычного хряща Мареш, хочет высказать своё категоричное contra, хочет-перехочет и не может; влип, как муха в ебаный мёд, и с каждой судорогой анорексичных лапок увязает в плотном гамма-излучении иисусова добра всё плотнее, как ни брыкайся.
Пора съёбываться. Тело его измождённое по какой-то причине всё ещё находится здесь, хотя должно уже трусить вдоль по тротуару в надежде на позвоночно-жопную память: ГДЕ ЭТА УЛИЦА ГДЕ ЭТОТ ДОМ ГДЕ Я ЖИВУ КТО Я?
К Т О Я
К Т О Т Ы

Every little thing that you say or do
I'm hung up
I'm hung up on you

Мелированная прядь падает на излом надбровной дуги. Капельки испарины диамантами образуют гало, нимб вокруг черепушки страдальца — такой узнаваемый, такой родной отблик перстня на безымянном органично вплетается в искорки вокруг.
Он так знакомо и так устало берёт телефон — всегда так делал; небрежность и отточенное нежелание в каждом жесте, через губу презрительное «алло». Презрение ко всем, кроме.
Где-то внутри ржавого гвоздика, выпавшего из системы, беспомощной шестерни в лице молодого джанки просыпается давно и надёжно усыплённый щенок надежды, постукивающий мочалкой хвоста по чужим щиколоткам.
«Да. Да. Нет, сейчас его забираю и едем.»
И правда ведь неважно то, что губы движутся с абсолютным рассинхроном в реальном времени?
«рыжая чертовка с россыпью эротичных родинок в стратегически важных местах.»
Погоди, это вообще о ком? Откуда ты это сказал? Глитчевые помехи вновь накладываются поверх лиц, белым шумом, расплескавшейся синевой.
Неважно то, что произносится на самом деле — Тони безмолвно уступает свою драную фуфайку, безропотно следует за, а радужки прозрачно повторяют вслед за битом сердца трэп-аритмичный рисунок радостных синкоп; you found me here
(одна липкая ладошка вправляется в пазы другой — вместо брачного алтаря грядка грозно-кафельных раковин, и всё мимо-мимо-мимо)
и
отведи меня к нам домой, пожалуйста
хорошо?

Waiting for your call
  Waiting for your call
    Waiting for your call

Плохо. Очень плохо. Совсем никуда не годится. Поверх преговёнейшего ремикса королевы эстрады времён лет энцать назад в голове заедает глумливый фрагмент аудиоплёнки «она везёт меня домой, о боже мой, о боже мой»;  мягкая тишина перьевой плоти облаков диссонирует с всё ещё нервно вибрирующим восприятием, добрых два часа колбасился на вибростенде, последовательно получая по ебалу всеми пятью астральными телами, и внезапно выпал в никуда и никогде. Падал прошлогодний снег.
К морально-нравственному падению торчка мы вообще не аппелируем.
Кто-то постоянно трогает за плечо слева. Мареш нервно дёргает башкой, и каждый, сука, раз, оказывается, что там никого нет. Ещё через какое-то время оказывается, что он какого-то хрена делает в машине, рядом с ним масляно притулился тот самый ктобывыдумали?
Мальчик-азиат, мешиах с атомно-эмпатийным реактором в жопе (тут внутренний хорал должен вывести страдальческое «в такси везёт меня домой, о боже мой, о боже мой»), от присутствия которого одновременно и тепло, и холодно начиная с прямой кишки заканчивая горлом; некстати вспоминается национальное китайское блюдо — суп из семи… нет. Из младенцев, вроде как.
Вот и его тоже похитили для нарезки в бульон.
Кто за рулём? Куда везёте, ироды?
Но сопротивляться и организовывать локальное восстание на Кубинских островах Мареш совершенно не в состоянии, еле тёплой лужицей растекаясь по салону, и голова оседает где-то в районе пенинсулы колен кориан боя — о, привет. Я, правда, не за тобой шёл, но всё равно привет.
Странно, что мы снова встретились.
— Не ешь меня.
Не то просьба, не то шёпотная констатация. Тони сам слабо понимает, когда гуттаперчевый оттяг от палёного тусиай начал обратное движение по инерции, и брякает вообще ни к селу про свою потаённую фобию каннибалистических оргий.
Чёрный вход, чёрный брут, чёрный брат; та стадия, когда речевой аппарат невольно начинает выдавать такие бешеные импровизы и панчи, что Маяковский наравне с мс Маршаллом вешаются и рыдают, как дети, а глаз повсюду видит радужные шлейфы. Хис пэлмс ар свэти, мамс спагетти — неоновая вывеска на совершенно сатанинском наречии выбивает выродка из пазов себя окончательно.
КУДА ТЫ МЕНЯ ЗАТАЩИЛ.
(Ощущение кукольного домика; декоративные двери, нэцке и прочая хуета — либо всё действительно крохотное, либо это Мареш за последние двадцать минут поездки превратился в двухметровое лингвини.)
Они, словно смешливые школьники, впервые в жизни попробовавшие усилить напых, бесшумно стараются ускользнуть от внимания демиургов-родителей, скользя по теням коридора под обоями. Неуловимые Джо — нахуй никому не всрались, но прячутся так старательно, будто от этого зависит их собственная жизнь.
«можно вообще всю программу оттарабанить, если прямо сейчас…»
Нео включили в матрицу и она его крепко поимела; фрейдовский штырь пронзительной болью втыкается в мягкие ткани мозга, электроимпульсы устраивают в перегоревших контактах башки тараканьи бега — возвращаемся к вопросу «где я и что я тут делаю».
— Да.
Что «да» — никого не волнует. Вопрос вообще не поставлен бинарной формой ответа, но у Тони на всё и везде ответ положительный. Так, собственно, на вещества и подсаживаются, если вы не знали.
Светодиодные лампочки зенок навыкате слепо зондируют обстановку, удивляются мнимой безобидности вещей в себе и снаружи; карманный капитан очевидность запоздало лупит по гонгу тревоги, запуская очередной алярм — это непохоже на обшарпанные родные peanut’ы, это вообще где? Это вообще что?
— А я э мммм… а?
Очень информативно. Молодец. От затылка и вдоль по позвоночнику плавленым пластилином растекается неприятная резиновая нечувствительность, и Тони чувствует, что хочет прилечь.
Объятия — это, конечно, хорошо, спасибо, но.
Невероятная тяжесть бытия откликается эмоциональной усталостью, сравнимой с сизифовой ежедневной нагрузкой.
Неужели-опять-наебали? Ну да, да. Хотя бы сожрать не пытаются, но уж лучше бы. За кем пошёл? Ага. А в итоге кто оказался? Вот именно что.
Сюр для искушённого артхаусным кином зрителя, символизм в каждом жесте: валахский уродец падает на колени, и, даже не притормаживая локтями, падает лицом в мягкий ворс ковра, обиженно втягивая пыль и незнакомое амбрэ чужих квадратных метров. Вопросительный сколиоз спины горбится под тупым углом, червь-пидор корчится в предсмертных судорогах, хуже его уже нет.
Гневный кулак глухо врезается в ковролин; кромешнаяяяяя воробьиная стая голосит во мне, синерожее мурло опять всё напутало, это не мой дом, это не моя жена, это вообще не жена.
Неловкая тишина. Ебали меня, конечно, твои треники с суперменом. Проблема похлеще озоновой дыры над Арктикой.
Эта пауза всё ещё тянется. И тянется. И тянется. Сколько-можно-тянется.
Молчание прерывается редкими всхлипами сотрясаемого в пароксизмах пассивно-агрессивной истерики Тони. Душа рвётся газеткой на мелкие клочки, бумажной перхотью оседает на плечах уставшего тантала: в голове мечутся птичками неоформленные уродцы-мыслишки, которые должны слепиться в одно мощное «спасибо но…»
Но что? «Спасибо, очень мило, извини, я не сплю со школьниками, я пойду»? «Спасибо, что вытащил с этой скотобойни, но зачем»? Конструктив не желает лепиться из обрывков букв, и глазами по наволочке лицо растекается (уже даже не стыдно) как в сковороде яйцо — некуда заползти, свалиться высушенным и высосанным трупиком.
Ему бы сейчас чаю, или просто по ебалу дать, там опционально — лишь бы переключился с цикла сансары бесконтрольных самоугрызений на что угодно. 
— Почему?
Вопрос для клуба знатоков — что находится в рыжем ящике? Каковы причины для настолько ёбнутого вопроса? Ещё и замогильным шёпотом заложенного носа; это Тоничка пухнет от идиотизма комедии положений, непонимания и тошноты. И да, он всё ещё лежит фейсом во флур, не намереваясь бороться с бессердечной сукой-гравитацией.
"Почему именно я тебе понадобился?"
"Почему именно ты?"
"Почему треники со слонами? Я не люблю слонов."