THOMAS EDWARD WINBERG // ТОМАС ЭДВАРД УИНБЕРГ
FINN WOLFHARD
школьник-который-не-затыкается
Я начал смекать, что возраст — это кое-что!
10 апреля 1974 года, 16 годиков.
Душу надо содержать в опрятности.
апрельский ветер
Непослушные темно-каштановые кудри треплются ветром и задорно трясутся в такт музыке, пока Томас подпрыгивает на переднем сидении отцовского фордика на неровной дороге по пути в Хей-Спрингс (почетное место было мужественно выиграно в споре с Чарли — не на жизнь, а на смерть, разумеется); мальчишеские ладони беспощадно отбивают ритм на всех доступных поверхностях с завидной самоотдачей, а детский голос искренне пытается звучать грубее схожести ради (выходит, конечно, так себе) — Чарли вторит с заднего сидения, а отец, откровенно смеясь, подключается лишь на припевах. Томас отважно высовывает голову в окно, чтобы прокричать этому миру:
— Here I am, — ветер мгновенно забивает рот пылью, а радостно полуприкрытые глаза слепит полуденным солнцем (Томаса это нисколько не останавливает). — Rock you like a hurricane! А ну эй, руки! — вслед за головой норовит вылезти и тело (оно само!), но отец одергивает его за футболку, втягивая в салон (Томас морщит нос, хлопает длинными ресницами и дует губы пару секунд, а потом продолжает беззаботно горланить).
Хей-Спрингс наполняет легкие чистым воздухом, выбивая въевшиеся автомобильные выхлопы; у бабушки с дедушкой Томми, в принципе, нравится, нравится, а потом не очень — становится скучновато. Томас навязчиво ноет, жужжит в уши ближайшим родственникам (игнорирует собственную неуместность), но своего добивается — развлечения ему находят; например, у тетушки Джослин отличные истории и всегда весело. Она позволят ему возвращаться в грязи от того, что он залезает во все канавы, реализуя свое любопытство, принимать душ (откуда-то непременно находится чистая сменная одежда — магия!) и радостно уноситься домой — чем не веселье?
(смешнее только называть ее тетушкой и слушать недовольное бурчание)
Другие же развлечения Томас таковыми не находит — в его уравнении развлечение равно приключение и никак иначе, поэтому от дел по дому он тактично (и бестактно тоже) увиливает, вываливая все увещевания, сладкие речи и оправдания на несчастных, оказавшихся в зоне слышимости. Язык работает безостановочно, подвешен, очевидно, грамотными мастерами — Томас просто не затыкается (Чарли, на которого вешают брата и ответственность, закатывает глаза и включает музыку погромче).
Томас прыгает на его кровати и трясет головой в такт Scorpions.
ласково нашёптываетТом живет уже целых девять лет и искренне считает, что без матери, в принципе, нормально живется; принцип «не знаешь — не скучаешь» работает замечательно и на ура. Периодически острые слова вылетают вперед мыслей и попадают в цель — в брата, в отца, себе в настроение (последнее, будучи испорченным, прячется в закрома, пока не начнет смердить гнилью — тогда Томас обычно срывается). Отца Том почитает, прислушивается и выуживает из речи всякие ругательства и непотребства (а после старательно учит им своих друзей), над братом беззлобно смеется (над остальными тоже беззлобно, но таковым не выглядит — Томас старательно добивается этого эффекта). На чужие семьи смотреть забавно и неловко: истории про матерей, которые не дают и вдохнуть без собственного ведома (про себя он их ласково величает «мамашками») — режут уши и рождают непонимание (в его-то семье все не так — и это ценно).
Томас старательно-избирательно невнимательный — когда пахнет неладным, он закрывает уши и смотрит в другую сторону, пока его за руку не приводят к очевидным фактам (Чарли действительно держит его за одну, а отец за другую). Смотреть последнему в глаза отчего-то больно и вовсе не хочется (значение слова «рак» воспринимается как что-то неминуемое, плохое и страшное); Томас понимает на уровне подсознания, поэтому тычется отцу в плечо и хлюпает носом.
— Обещаю приглядывать за Чарли, — серьезно заявляет он, вызывая отцовскую улыбку. Острые слова отныне вянут внутри него или вырываются вне дома — внутри же абсолютно бестактный Томас становится послушным помощником и лучшим сыном в мире (давление обязывает — ночью после разговора брат шепотом объяснял ему, что надо заботиться об отце).
На похоронах Томас держится сам (накануне дал обещание) и держится за руку Чарли. В носу неизменно хлюпает, от грусти внутри что-то ранее нетронутое сводит, а привыкать ни к чему не хочется.
В Хей-Спрингс они уезжают на том же фордике в полной тишине (Томасу остается задумчиво смотреть в окно и думать о том, что когда-то там давно и словно в другой жизни они ездили на пару месяцев, а теперь навсегда. Навсегда — это долго).
грубые словаЖелание привыкать не появляется и спустя месяц жизни в новом доме; Джойс травит их по утрам горелыми вафлями, стирает любимую футболку со Scorpions так, что красочный принт блекнет (меркнут воспоминания — хорошие, плохие, всякие) — Томас злится на нее, на себя и на несправедливый мир. Новые одноклассники раздражают настолько, что помойные грубости генерируются сами и послушно на них выплескиваются (Джослин вызывают к директору с завидной периодичностью, Томас со скорбным видом верно ждет у кабинета). Отношения медленно ползут в гору (со стороны выглядит словно они стоят на месте), но настоящий старт им дает случайность.
— А вы еще кто? Джослин, это к тебе, — (научись уже открывать двери) Томас обивает порог собственной комнаты, подслушивая громкие голоса, и прикрывает рот ладошкой, силясь сдержать удивление. В действительности удержаться от высказываний сложнее, чем кажется — он и не очень старается. Мамашка, которую он никогда не видел, о которой не слышал и ничего не знал, роняла слезы на их (!) коврик и жалобно просила Джойс вернуть ей любимых сыновей. Томас на такое не подписывался — вообще-то горелые вафли все же съедобны, если зачерпнуть побольше арахисовой пасты!
Мамашка знакомится с некоторой отборной бранью, которую Томас наконец-то успешно пускает в оборот, огребая от Фрэнки после (да нормальная она, — позже заверяет Томас неверящего Чарли. — Точно тебе говорю!).
Хей-Спрингс влезает под кожу початками кукурузы и не вызывает отторжения на четвертый год; Томасу пятнадцать, когда он просит купить ему не-то-чтобы-очень-модные синие — как небо — джинсы (Джойс смеется и дарит на Рождество, Чарли приносит ему классные часы); пубертатный период играет всеми красками, и мальчишке приходит в голову следить за собой, чтобы очаровывать и очаровываться. Томасу также пятнадцать, когда он сурово сводит брови и просит не называть его Томми (и если до друзей почти доходит, то домашние радостно стебутся). Если бы он еще подумал о том, что несет его язык, то, возможно, осознал, что дело не в том, как его называют (но нет, ни в коем случае).
Томас тщательно прячется за возведенными стенами из внешней пошлости, грубости и некоторого зазнайства — ему забавно и его не пробить; Томас говорит все, что думает и думает все, что говорит. Друзьям, удивительно, достается больше всех (как они все еще терпят?); новеньким — помножьте на миллион.
Трой Дарем не делает ему ровным счетом ничего, но Томас смотрит на его le maman, на горы таблеток, скрупулезно выпиваемых по тупому будильнику, звучащему даже на уроках (возмутительно! это он должен звучать на уроках!), на какую-то девчонку, касающуюся его щеки, и не может остановить поток колкостей, грубостей и брани,
а еще он дебильно пахнет больницей (и не только) — и это тоже бесит.
Сколько, говоришь, наград?
со стен нереиды
мне улыбаются… бедные девушки!Лидия смеялась задорно, широко распахивая рот и щедро демонстрируя окружающим белые зубы; Велимир в детстве представлял, что через щеки у нее протянута нить (зубная, наверное), за которую потянешь — и губы растянутся в улыбке, отпустишь — и лицо успокоится, расслабится. Иногда Велимир баловался и нарочно дергал за них, удерживая насильно, не отпуская часами; в последнюю из его забав нити обрываются и остаются некрасиво висеть (с ними и хоронят). Сейчас простить себя за шалости не выходит от слова совсем, ведь больше Лидия добровольно нигде и никогда не посмеется (Велимир не помнит звуков).
Грета говорит, что это нормально
(Грета не спрашивает почему Лидия должна была смеяться) (Велимир и сам знает ответ — он был плохим братом и ему так хотелось — Грета это знает, но почему-то не говорит вслух).
— Миз Вашке, а когда последний раз Вы смеялись? — (а сколько Вас в вас, ха?) Велимир меняет звонкую з в обращении миз на глухую шипящую с-с-с, спокойствие на нервозность
(мертвую сестру на живую).Чужая память хранится в песочных часах (своя рассыпана по грязному полу, где Грета иногда отделяет мусор от крупиц золотых воспоминаний), а Велимир за ними следит и вовремя переворачивает (иногда досыпает лишнего, иногда набивает свои карманы); маглы, с которыми приходится работать, жадностью не отличаются (они о ней быстро забывают). Один из грехов же остается при Велимире (а то и большая часть) — он алчно забирает чужое (материнскую память и любовь, например), прячет далеко, в закромах, и надеется, что никто не найдет (не вспомнит).
В одной из голов он откапывает чужой рыжий волос, грубое волокно и острый осколок с голубым глазом
(интересно, если показать матери, то вспомнит ли?);
хуево становится за считанные секунды после
(осколок равнодушно вскрывает нарывы).Зеркало в спальне преданно хранит разные воспоминания — вот полгода назад мать, изредка навещающая его, осматривает комнату с пассивным одобрением, вот Велимир с равнодушным лицом меряет парадную мантию перед слушанием по делу коллеги,
вот хитрая Лидия там же поправляет волосы (а это когда было?)
(подождите, стойте).кирпичом проступает плечо, и железные
руки каркаса
В старом доме, в детстве, пахло влажной деревесиной и сухими материнскими объятьями (первое ненавидеть, второе — терпеть). Если высунуть язык, то на него осядет сахарная пудра; если сделать так же в его квартире сейчас, то придется давиться золой и пеплом (ему кажется, что будь у них отец — все было бы иначе). Велимир свой прошлый дом любит, но не особо — заметки и напоминания о Лидии разбросаны везде, если знать куда смотреть. Он единственный, кто знает точно: на совместной фотографии пустое место было занято больше двадцати лет (дыра в сердце даже забывшей матери все равно не затягивается) или помнит про то, что царапина на дверном косяке отслеживала вовсе не его рост (Велимир-то словно сразу вымахал до нынешнего, да); лимонное дерево, посаженное Лидией, он называет своим и оставляет в гостиной (на память, ха?).За выбитым кирпичом в собственной комнате Лидия прятала дневник (теперь и там тоже пусто). Иногда Велимиру кажется, что он его забирал после похорон, а затем иллюзия перебивается мыслью, что если бы — то нашел бы уже несчастную тетрадку в своей квартире с тысячу раз,
может ее вообще не было, а?делают взгляд печальным.
Хочется сказать, что лимонное дерево и миндаль — это вкусно, что сочетание очень знакомо (вы мне кого-то напоминаете), но Велимир лишь скупо кивает и аккуратно укладывает информацию в памяти (удивительно, но у моей сестры тоже было такое дерево, знаете?) (поразительно, но я люблю миндаль, представляете?);
никто не поверит в такие совпадения
(Велимир думает, что все в порядке и вдыхает глубже).— Эта неделя не задалась, — неохотно выдавливает Велимир, разглядывая собственные узловатые пальцы. Будь в них что-то (чья-то шея, м?) — пришлось бы сжимать и давить, чтобы тремор не показывал своей раздражающей головы, а так остается растрачивать остатки энергии на сопротивление проявлению внешней слабости (под пытливым взглядом Греты совсем нелегко вообще-то). Цикличные мысли о сестре съедают энергию на завтрак, сжирают самообладание на ужин, ничего не оставляя взамен — кроме бессонных ночей после насыщения, конечно;
Велимир иногда хочет пойти и выблевать все из своей памяти, чтобы побыть нормальным,
иногда ему кажется, что именно это и случается после посещения кабинета Греты, но легче не становится.
(да уж, подумать время точно было)— Почему бы нет? Новая методика звучит отлично, — (вымученная улыбка выглядит также) если начать записывать все, что он видит, то Грета, наверняка, назовет его сумашедшим
(сделает ли слово произнесенное вслух его им на самом деле?).
И тянется нить.
демонстрирую неравнодушие в одменскую сторону в разных соцсетях.
