MADELEINE SEDGWICK // МЭДЕЛИН «МЭДС» СЭДЖВИК
ANGELINA JOLIE
продавец-консультант в оружейном магазине «sauer 9 mm», натурщица по совместительству
Я начал смекать, что возраст — это кое-что!
5/29/1968, 22.
Душу надо содержать в опрятности.
Бритвенно-острое лезвие принимает подачу люминесцентной лампы, передает пас мертвенно-белого света в усталые глаза. Мэдс щурится, пробует кромку, удовлетворенно кивает, замечая на подушечке пальца кровь: она не любит тупые ножи. И пусть Джимми запрещает держать оружие в полной боевой готовности (ведь мало ли что), пара безупречно заточенных клинков среди бесполезного витринного инвентаря все же скрывается (ведь мало ли что!). «А ну как зомби-апокалипсис случится, чем станешь отбиваться?» — отшучивается пойманная с поличным, совершенно осознанно умалчивая, что не мифические монстры волнуют ее — настоящие.
Вне кардиоваскулярной системы кровь остывает стремительно, это она запомнила хорошо. Неоновой октябрьской ночью оросившая руки алость была тепловатой, почти холодной. «Странно, — еще успела подумать Мэдс, — почему ее называют горячей?». Двухметровый амбал на глазах уменьшался в размерах: пошатывался, горбился, складывался пополам, падал на колени, валился на пол. Вокруг рваной прорехи на зеленой майке разливалось Черное море. Выйдя из берегов, оно лизнуло песочный ковер — тут и стало ясно, что море-то на самом деле Красное. Свободно разливающееся красное море на четко очерченной фигуре песочного ковра. |
После того, как ведомая любовью к колюще-режущему, зависимая от ощущения защищенности Мэдс устраивается в оружейный, покупателей становится больше. Джимми каламбурит ее имя в «Мэджик» и утверждает, все дело в том, что она приносит удачу. Мэдс каламбуров избегает и подозревает, все дело в том, что ее полные, от природы яркие губы на подсознательном уровне символизируют половой акт. Она пытается тушевать их телесного тона помадой, но сделать незаметной форму оказывается не в силах. Всякий раз, как остановившиеся взгляды делаются чрезмерно очевидны, ее откровенно передергивает: картины ее губ на их (не таких уже вялых теперь) членах омерзительны.
Ей казалось, убить его будет просто (она не раз представляла, как это случится). Ей казалось, перерезать глотку ему будет как нечего делать (она не единожды совершала это во сне). Ей казалось, главное здесь — решимость (годами лелеемой ненавистью обеспечена в полном объеме, не проблема). Оказалось, дерьмо та решимость, главное — аффект, прямой хват и нанесение удара в живот, а не куда придется. |
С голосом, конечно, тоже засада. И с грудью. И задницей. Их она маскирует бесполой одеждой и препротивной писклявостью, но от пронзительно-высокого тона принимается болеть голова, а явных пидоров, грезящих засадить по самые яйца лесбиянке, и тайных пидорасов, мечтающих зайти с черного хода томбоя, в захолустном городишке насчитывается значительно больше, чем можно было ожидать. Не в коня корм.
До определенного момента Мэдс считалась родной (общепринятая формулировка: «роднее, чем моя родная дочь», что пробуждало чувство смущенной гордости и в силу юного возраста не позволяло задуматься, каким поганым отцом был в действительности Дик), воспитывалась пытливой и самостоятельной, решительной и свободомыслящей, любезной и рассудительной — а потом у нее выросла грудь. Точнее, сначала тринадцатилетняя девчонка проснулась среди ночи под дивный аккомпанемент немелодичных альковных нот, перепугалась до полусмерти, раскричалась до хрипоты, разрыдалась до икоты и тем, сама того не желая, положила конец сексуальной жизни родителей (равнодушная к аспекту интимной близости Алана была лишь рада воспользоваться оказией), а потом у нее выросла грудь. |
С другой стороны, нет худа без добра. Будь она стиральной доской изможденного модельного типа, кто бы ее в демонстраторы пластических поз-то взял (кому нужны эти скелетоны, не Breguet же), а так все польза. Натурщицкая доля дается, правда, нелегко: до ломоты затекает шея, до судорог деревенеют конечности, подверженный статическим перегрузкам хребет разваливается на позвонки, одурманенная художнической химией голова раскалывается на черепки, в самый неподходящий момент, разумеется, хочется в туалет и приходится терпеть, терпеть, терпеть… а платят за это все пенни и пенсы, да редкий серебряный доллар. Как ни крути, приятного мало, однако с первостепенной задачей позирование, тем не менее, справляется: позволяет взять под контроль страхи, делать что под сосредоточенным взглядом творцов, а не похотливым — самцов, гораздо проще.
Подаваемые под соусом забавных шалостей шлепки по заднице и щипки за вполне внушительное женское достоинство вызывали неподдельное замешательство, украдкой щекочущий шею жаркий шепот отзывался подлинным смятением. Прочно вшитое в подсознание табу находило выражение в непрестанно преследующих кошмарах, хитро выплетенная из недомолвок речь получала выплеск в постоянно накрывающей тошноте. Чувствуя, как вокруг медленно сжимается кольцо, Мэдс спадала с лица и впадала в депрессию. Безразмерные шмотки («Мне так нравится»), закрытая на замок дверь («Мне так нравится»), столовый нож под подушкой («Мне та-а-а… нет, я не знаю, куда подевался двенадцатый из набора») и холодный липкий пот стали атрибутами каждого дня. |
После часов мимикрии под хладный камень тишина и покой желанны менее всего, как следствие, следующим пунктом в расписании дня становится бар, паб, клуб, каток, родео, закусочная, кафе-мороженое, домашняя или не очень вечеринка — что угодно, лишь бы людей побольше, музыка погромче, напитки покрепче да танцы как бог на душу положит. Заползающие на протяжении безмолвного позирования в светлу голову змеи требуют немедленного укрощения, и Мэдс поит их молоком (алкоголем, алкоголем, конечно!), зачаровывает звуком, гипнотизирует ритмом, после чего надежно запирает до следующей встречи со скульпторами и художниками. Знает: оставь ядовитые мысли без внимания — сопьешься, скуришься, снюхаешься, сколешься, сойдешь с ума и войдешь в могилу, а так час-другой пагубных размышлений в жестко регулируемой среде незнакомцев позволяет держать себя в узде в течение всего остального времени. И на лекарей душ человеческих тратиться не приходится.
Заслышав невинное предложение обратиться за помощью к психотерапевту, истерзанная страхом и безысходностью девица перепугалась еще пуще, перед мысленным взором замаячила сомнительной привлекательности перспектива обнаружить себя в мягких стенах бедлама. На фоне нечеловеческой усталости, вызванной стрессом, депрессией, бессонницей, борьбой за личную безопасность, секретность происходящего и, в конечном итоге, собственную жизнь, подобного рода расклад виделся более чем правдоподобным, и Мэдс взмолилась не отдавать ее мозгоправам. Крича, рыдая, хватая мать за руки обещала, что будет хорошей, клялась, что не виновата, что закончит школу с отличием и поступит в университет, что не виновата, что станет стипендиаткой и заселится в кампус, что уедет далеко-далеко и будет только присылать поздравительные открытки, что не виновата, не виновата, не виновата!.. Мама, мамочка! Это не я, не я!!! |
Первое знакомство с методами психоанализа случается в ходе расследования обстоятельств смерти Ричарда и Аланы Сэджвиков, второе — в процессе суда над шестнадцатилетней Мэделин Сэджвик. Первое именуется психиатрическим освидетельствованием, второе — комплексной судебной психолого-психиатрической экспертизой. Ни то, ни другое особенно приятных воспоминаний после себя не оставляет, и впоследствии Мэдс держится от специалистов медико-ментального фронта подальше. Как безапелляционно исключает из жизни и все способное привести к повторному заключению: тюрьма понравилась ей еще меньше процедур со сложными угрожающими названиями.
Разразившийся после того скандал сохранился в памяти лишь отдельными слайдами, сжалившийся над травмированной психикой мозг милостиво потер кинематографическую пленку. В коробку с диапозитивами по факту вошли: яростное «Что ты сделал с моей дочерью?!»; неясное насчет мужской немощи; шокированное «Импотент?!» и вслед за тем запинающееся «Но как же… ты ведь… для чего же тогда… зачем?!»; гневное «Кто импотент?! Я — импотент?! Тварь малолетняя, я покажу тебе импотента!»; до вскрика стискивающие плечо пальцы; звук расстегиваемой ширинки; молнией метнувшаяся Алана; резкий взмах; хруст височных костей; кулем обвалившаяся Алана; кухонный нож; удар. Удар. Удар. Удар. Оросившая руки алость тепловатая, почти холодная. «Странно, — еще успела подумать Мэдс, — почему ее называют горячей?». |
За кадром.
После признания невиновной в убийстве второй степени несовершеннолетняя Мэдс была определена под опеку Марты Барток, проживающей в Хей-Спрингсе бабки по материнской линии, где остается и поныне, сдавая комнаты в доме тремя годами ранее почившей женщины, откладывая деньги на образование, мечтая вырваться из Небраски и оборвать последние связи с трагическим прошлым.
К вестям и разговорам прислушивается с тошнотворной смесью ужаса и возбуждения, переживает яркие флешбеки и видит жуткие сны, отчаянно боится поймать себя на любопытстве, каково это — убивать осознанно и хладнокровно, чем принципиально отличается от того, что совершила сама.
Сталкиваясь с проявлением отцовской любви по отношению к юным дочерям, неспособна удержаться от скепсиса (и способна не будет, вероятно, еще очень долго). Возможно, так никогда и не найдет в себе сил дать жизнь ребенку женского пола, состоя в отношениях с мужчиной.
По настоящий момент запирает дверь в комнату на замок (против выламывания не поможет, однако секунду на то, чтобы выскочить в окно и спрыгнуть с крыши террасы, все же сохранит) и ложась спать натягивает до подбородка одеяло. За годы жизни в родительском доме привычка укрепилась на уровне инстинктов, как следствие, просыпается всегда с одеялом, надежно укрывающим все тело, вне зависимости от времени года и погодных условий.
Страдает от сознания мифической вины, не может расстаться с мыслью, что, если бы не порочная соблазнительность полных губ и проклятая привлекательность третьего размера, Алана была бы все еще жива.
Отчим Мэдс действительно страдал от эрективной дисфункции.
И тянется нить.
Ciarán Lynch.
