Factum est autem ut moreretur mendicus, et portaretur ab angelis in sinum Abrahae. Mortuus est autem et dives, et sepultus est in inferno.

— Пора в путь.
Чёрная тень расчертила горящее небо. Глаза, воздетые к небу и заворачивающиеся пепельной поволокой, среди обугленных обломков и копотью занесённых стен едва различают лицо. Лицо бледное, омытое дождём и рыжим светом огня. Касание — разрывающий жар покидает накрытое золой тело. Дуновение, оттеняющее тяжёлый воздух — все мирские заботы растворяются в огненных языках.
Рука в руке — и душа возносится.
Над ней выжженная с зелёной равнины деревня, лесная полоса в мелких искрах, собор, покрытый тёмными мушками — голодными до разрухи демонами. Всё выше и выше, уносясь от прогорклого дыма, багровеющей земли... Навстречу нежному ветру и ласковому свету.
Старик под хладной рукой, весь чёрный как одежды и крылья его проводника, сощурился. В его глазах не было беспокойства и сомнений. Одно лишь сладкое умиротворение.
— Спрашивай, о чём только желаешь.
— А куда мы? Неужто...
— Сначала суд. Затем — куда уготовано. Это не Судный день, отнюдь. Тебе предстоит ответить за свершённые грехи и добрые помыслы.
Бедняк глубоко задумался, опустил мутный от пыли взгляд и зачавкал беззубым кровавым ртом:
— Я увижу... Его?
— Ты мог бы. Но, — на лице жнеца привиделась слабая улыбка, — не твой это удел. И не людской вообще... Пока что.
В недолгом молчании они путешествовали по небу, пока ангел не искусился на вопрос о земном. О том, как родился старик, как возделывал землю и учил детей собственных, как проживал последние годы. С неугомонным любопытством он пытался ухватить последние остатки человеческого начала: его угасающие воспоминания. Ведь ангелы были наделены удивительно малым знанием о мире смертных. И спускаться в него, рыскать по нему в поисках мудрости никто не желал. Все до единого считали это неведение даром, который тянулся за ними от самого рождения до редкой смерти.
— ...и так у нас появился кузнец.
Смеясь, они пересекли Врата и попрощались. Но стоило ангелу сойти с места и направиться в сторону знакомого силуэта, на его пути искривлённым сталагмитом выросла фигура.
— Опять ты пажничаешь с людьми, Анат? Ангелам не пристало заниматься такой нелепицей, — скрипучий, сухой голос послышался из-под тёмного капюшона. Самаэль, один из ближайших Анату братьев — по делу — недобро посмотрел на него. Тень прятала точёное, будто выделанное из алебастра лицо, однако холодные, яркие искры-глаза экзекутора не могла скрыть тьма самой Преисподней. Их боялся всякий. Грешный и безгрешный. Живой и неживой.
— Но почему?
— Это бессмысленно и бесполезно в корне. Грешники не заслуживают даже брошенного в их сторону взора.
— Я бы так не сказал. Это имеет смысл. Прямо как существование человеческое в целом, — Анат, улыбнувшись, вдруг по-птичьи склонил голову вбок. — Наши с тобой жизни, брат, только так и обладают значением. Иначе зачем мы здесь, если не можем исполнить Его План, помочь созданиям Его? В чём заключалась бы наша работа?
В какой-то момент глаза Самаэля раскрылись. Он помолчал, а затем притянул мертвецкой хваткой чужую руку.
— Это что? — качнул он на укус под рукавом хитона. — Тебя избавили от посторонней помощи, чтобы ты руки за аспидами тянул? Отвратительно, Анат. Теперь иди же, приведи себя в порядок. Ещё бы тут ангелы на чертей походили.
Анат — поистине парадоксальное существо. Он не носит белых крыльев, задаёт много вопросов и ещё больше знает ответов. От него тянет могильным холодом и жаром сгоревших деревень, духотой гробниц и кипящей кровью. Впрочем, сейчас на нём тоже кровавые линии до босых ног, оцарапанная бровь и горький запах костров, пепел меж перьями.
Наконец, в светлом мареве достигнув желанного силуэта, — Натагиэля, по делу в каком-то смысле недалеко ушедшего от Аната — он ведёт за собой. К подобию человеческого клуатра. Небеса не отличались обилием архитектурной мысли и, тем не менее, за какое-то время всё-таки успели обрасти творениями человеческих рук. В каждом из смертных теплилась не только огромная воля, но и та самая божественная искра, почти отсутствующая у прочих существ.
— Люди такие любопытные. Воюют за что-то меньшее, чем за постоянство мироздания. За вино, за женщин, за право называть земли... — вместо приветствия Анат встретил отвлечёнными рассуждениями — поспело войти в привычку. Сделал в воздухе жест рукой, как бы желая продолжить, но стих.
“Похоже, оттого наша воля столь невелика,” — невысказанная мысль растаяла на сухом языке.
Натаниэль был отличным слушателем для столь болтливого недоразумения (так думал сам Анат), хотя недомолвок за ними оставалось с достатком. Некоторые правды и неправды не нужно озвучивать вслух. Они либо известны, либо не должны становиться таковыми.
Озарившись новой мыслью, он поспешил перебраться к другой теме:
— Слышал, тебя не призвали на очередную междоусобицу с падшими. Уверен, в следующий раз возьмут. Не хочешь пока слетать за душой? — и следом подмигнуть.

— Не только, — Анат поправил с изумлением: — Они — храмы Отчие. Почти таких же размеров как их рукотворные соборы.
Когда мысли тягучей медовой сладостью проникают в чужие уши, жнец чувствует себя истым наследником некой загадочной божественности. Будто он из плоти сотворяет другую, по своему подобию и образу, осмелившись счесть первородный сосуд несовершенным, недостаточно родным. Оттого всё чаще Анату запрещают говорить, опасаясь нового Люцифера, который в злополучный день может вырваться из-под его подреберья. Со страхом косятся на каждое неестество и пророчат: новая Утренняя Звезда дотла сожжёт те несчастные остатки ангельской веры и терпения, запретное отчаяние и уныние испариной вылезут на коже да вязкой смолью, громовыми тучами заполонят, затянут безмятежные Небеса.
Ещё Анат, к великому сожалению, болел неумением отпускать случайные творения, — точнее, убогие пародии на них — по-наседнически держась рядом. Впрочем, Натаниэль и таковым не считался. Анат лишь вдохнул в него живительную Идею. Идею о клетке, являющейся клеткой, о тончайших оловянных прутьях, за которыми воет радостно в своём одиночестве зефир, о необрезанных крыльях.
— Натаниэль, — нежно-расстроенным голосом как это делают некоторые из архангелов, снисходя до заблудших созданий. Ладонь мягко обхватывает локоть, он близится, чтобы шепнуть: — Ты нужен на Небесах. Ты нужен братьям... мне, — посмотреть внимательно, недалеко от скулы-засечки, объять ладонями пальцы, кровью пунцовеющие. — У Отца есть множество глаз, если тебя это беспокоит. Однако они не здесь. Они окружают нас в мире смертных.
Ему наказано. Если не молчать, то цепляться когтями за крылья сомневающихся. Анат не до конца слушается, хотя и борется с силой братской привязанности. Он не хочет учиться, просто должен. Однажды ему придётся храбро развернуться спиной и уйти. От кого бы то ни было.
— А что, сомневаешься во мне? — он резко меняется в лице: привычная полуулыбка-оскал лезет на испещрённые розовыми каплями дождя губы. — Подобные демонстрации, знаешь ли, могут котироваться за неуважение к усопшим. Идём же.
Берёт за рукав хитона и ведёт пару шагов, зная, что за ним пойдут верной поступью. У Небес слишком много ушей и глаз, невозможно много поджидающих за углом братьев. Заботливо спутанные для падших Небеса стали неожиданно тесны для ангелов. Поэтому...
Вестник срывается вниз подобно низвергнутому бесу, а летает точно птица. И всё же он не забывает про спутника. Минуя облачные крепости, думает о сожжённых с заплатками-телами багровых полях и о густых лесах с синей коркой туманности. За Натаниэлем вьётся могильный след, оставленный одним из братьев. У Аната осязание гончей на смерть и привычка сглаживать личные потрясения. Он не ищет удовлетворения в прогулке по тихому полю брани. Видит и знает — спутник его утомился.

Рисуется отдалённая раскидистая ива у позабытых угольков-обломков мельницы под драгоценно-каменной речушкой: в золотых масляных бликах на зелёной полупрозрачной воде мелькает серебристая чешуя рыбы. Где-то переминаются тихо пичужки, стрекочет и скрипит лапками вся травяная живность, журчит с кем-то поток. Анат опрокидывает на лицо ручной ушат холодной воды и юрко взлетает на крепкую ветвь. Крылья захлопываются позади него. Чёрные в тени глаза сонливо пялятся на алеющий диск застывшего солнца. Диск похож на полумесяц серпа, подвязанного к бедру жнеца, алый же...
Алый на руках Натаниэля. Он вспоминает алый повсюду. Алый, закативший васильковые глаза трусливого демона. В тот день-ночь он переправлял царя, налетел падший и всё обратилось в сплошное марево. Анат нещадно рвал последние перья изменника, царапал кожу и бил по груди, отжирал куски плоти, резал его полумесяцем. По возвращении жнеца объяли злые и непонимающие взгляды, одни просили наказания, другие требовали высечь его руки бичом Самаэля. И стало так шумно, что до псов небесных спустился архангел Михаил, не побоявшись вязкой крови из чернеющего рта да бешеного взгляда. Он рассудил: различны по природе своей небесные обитатели (что издревле утверждал Анат), но не должны вставать за жестокостью демонической и людской, даже если несут погибель и мор.
С веками Анат по-прежнему милосерден к одним людям. Он бился с падшим раз и не узрел. Не узрел благоговейного страха и слёз в глазах. В узде ангела хранит лишь боязнь встречи с одним из падших, в лице которого узнается брат. Он не желает полумесяца вокруг горла, не желает головы в своих руках и совсем не желает вешать её на Древо, что в Эдеме. Небеса с каждым днём-секундой содрогаются паникой, вот и запуганный Анат прячет руки от солнца, прикрывает рот: судьба грехопадения не должна перепасть на плечи слушателей. Тем паче на самого лучшего из них.
— У нас есть выбор. И ты правильно подметил, вера в него стала бы отличным подспорьем. Архангелам этого достаточно, например, — с неохотой отрывает от себя Анат. — Однако ангелы иные. Они либо должны соблазниться на определённое действо, либо вожделеть этого самого выбора. Припоминаешь рождение исполинов? — коротко поглядывает вниз. — Многое возможно. Конечно, с недавнего времени эта свобода мысли не только не одобряется, но и порицается.
Замолкает на полминуты, упершись взглядом в небо с серой дымкой.
— Положим, ты волен выбирать и вершить самостоятельно. Что бы ты хотел сделать? — опять выдаёт. И без оглядки кидает: — Ты бы хотел стать человеком? Навсегда.

— Таить злобу на них нет смысла, — Анат с заговорщической улыбкой отмахивается ладонью и прижимает её к лицу, чтобы избавиться от неестественной ангелам краски варваров и безумцев — царапин и крови, вспыхивающих на бледной коже точно огни Самайна. — Без предков исполиньих не все бы люди познали ту жестокость, в которой им комфортно сосуществовать. Вдобавок, сошедшие до чего-то более низменного чем вероломство, близкого животно-человеческой природе ангелы — интересный случай.
Дети небесные даже без надзирательства Отца крайне редко преступали черту животного и человеческого. Поэтому зверств и страстей они боялись как адского пламени (бывали любопытствующие, конечно). Но когда-то небо рассекали и другие существа, которые слишком быстро опустились до разграбления смертных и сеяния бед, оправдывая свой безобразный облик — то жалкое подобие жизни. Копия величественных себя-созданий, выделанная из ничего по указу архангела Михаила и обречённая на смерть в бесчисленных войнах, на службу в Аду. У жнецов об этом событии не принято говорить. Так как именно им, обрывающим линию жизни, было указано сотворить её. Её — отвратительную и звериную сущность, сокрытую за милосердием и послушанием.
Анат молчаливо созерцает дремлющее в чистых глазах хранителя беспокойство, узнаёт по сторонам птиц, робко тянущихся поближе к крылатым незнакомцам и снисходительно, не без нервной толики усмехается:
— Не обращайся к моему делу без надобности, брат.
Он ненавидит признавать победу трезвеющего от многовековой неги сознания. Все ангелы рано или поздно обращаются к собственной мысли, забывают о долге перед Творцом, искушаются. Кто-то падает... Кто-то скрывает за благими намерениями янусовское зло, но их ничтожно мало — так жнец успокаивает себя и ближайших к нему братьев. Знающих.
Он не любит отвечать на вопрос о желаниях, потому что видел себя и неотступные клятвы самому себе.
— Зачем становиться человеком? Чтобы не иметь великого предназначения в мироздании? — губы Аната приходят в движение с лёгкой дрожью — не то от смеха, не то от сомнений. Бровь резко дёргается. — Чтобы умереть бесславно? — а глаза смотрят так пристально, будто бы ждут моментального и точного ответа. — Всегда можно обратиться в сыновей Ноя. Быть ангелом же... намного лучше.
Когда солнце, отчаянно старающееся поглотить небо своей алой пастью, неуклонно падает вниз и, укрываемое синей тьмой, гаснет за горизонтом, жнец невольно вспоминает про падение Натаниэля. Сейчас он видит, как полосы алого света тускнеют на его мокрых щеках, пока тёмно-синим не остывают насовсем.
От этого зрелища Анат отворачивается боком и, мрачнея, по-птичьи прижимает голову к плечам. На поле до сих пор бродит одичалый в темноте ветер. Анату некуда спешить — он был вороной, падальщиком, предвестником, способным подолгу ждать свои души.
— Я бы хотел познать род человеческий. А ещё, — накрывая спину, крылья позади тихо трепещутся в такт возбуждённо-задумчивому настроению, — написать книгу о нас: о военных походах, о борьбе со злом и соблазнами, о нашем бытии. Прямо как у людей, понимаешь? Они помнят свою историю. Нам тоже стоило бы. Без прошлого у нас не окажется будущего.
Дома не существовало письменности. Да и зачем, в общем-то — все ангелы держали наказы Отца в головах, его речами билась у каждого грудь и звучал голос. Большего не нужно.
Ангелы не учли одного: с течением времени память притуплялась, стиралась история, размывался Образ. Анат считал это невероятным упущением. На его глазах всё больше братьев забывало предназначение войн против Люцифера.
На стыке тьмы, пожирающей свет в небе, сверкнули две звезды — это Самаэль, вестимо, следит за ангелами.
— Спрячь свои крылья, Натаниэль и иди со мной. Я покажу тебе кое-что.
Крылья исчезают за плечами в наступающем мраке, а ветер уносит их крохотные перья-остатки. Анат спрыгивает в мокро чавкающую траву и хватает едва спустившегося ангела за руку. У них — неизведанная смертными бесконечность, однако немые часы по найденной вслепую дороге кажутся непозволительно долгими. “Не стоит говорить и спрашивать”, — вся философия жнеца, обитающего в тишине испокон всех начал. Натаниэлю будет достаточно их взаимного и хрупкого полудоверия, состоявшегося ещё совсем давно, когда жнец явился к нему за смертным.

Дымчатая вуаль сходит с полуприкрытых глаз, из-за горизонта пытается вырваться первый луч. Каменная арка с зубчатой решёткой над головами раскрывает впереди город с выглядывающей макушкой собора. Анат подталкивает Натаниэля вперёд, попеременно укрываясь пыльной мешковиной и ударяет по чужому затылку вслед.
— Я не сомневаюсь в тебе, брат, только более подобного не делай. Не при мне, — неожиданно бормочет о воздушных петлях Натаниэля с угрюмой улыбкой, чтобы из-под сымпровизированного капюшона пристально глянуть. — Жаждешь почувствовать, каково это, умирать? Я могу помочь... Ты покажи мне для начала, что умеешь жить.

Отредактировано Anath (2020-04-16 00:05:56)