Когда Натаниэль переводит взгляд на стену, то она пульсирует рыхло-серым. Большой и безымянный пальцы касаются прикрытых век — усталая поволока прячется в каре-зелёной радужке — с некоторых пор он совершенно по-человечески устаёт. Потрёпанный томик сказки "Карлик Нос" закрывается с ленивым шлепком; всё у этого невоспитанного, носатого коротышки закончится хорошо, Нат уверен, а вот насчёт собственной скромной персоны — есть сомнения.

На его стол опускается три учебника и сверху вниз смотрят умные, не по-детски серьёзные глаза десятилетки. Он прилежно записывает данные в формуляр и отвлечённо думает о том, что эта малазийская девочка с непроизносимым именем, точно выберется из дыры, в которую чудом инкрустировали детскую библиотеку. Чего не скажешь о прочих мальках местного филиала "гарлема" — в этом районе дети смотрят обозленными зверьками, едва отпустив материнскую юбку.

Покончив с формальностями, Натаниэль переводит взгляд на стрелки часов опасно близко подходящих к шести вечера, затем на пустующий читальный зал — вздох (ну а что ты хотел, детям жрать нечего? — сдалась им твоя духовная пища).
Натаниэль сдаёт смену и оставляет в неказистом здании детской библиотеки из неблагополучного района рабочую круговерть мыслей: "не забыть заполнить по титульному листу", "номер по каталогу не совпадает", "отметить все случаи пользования книгой" и прочие рутинное и скучное до зевотного позыва. Ему смутно интересно, зачем он направляется в центр города. Не туда, где на него с колючим прищуром смотрят "цветные" ребята, отделённые от него сеткой-рабицей и баскетбольной площадкой, а в эпицентр вечерней жизни славного мегаполиса славной страны. Его точит не червячок сомнений даже, а целая анаконда с пустой утробой. Он чувствует расставленные сети, в которые его не так и сложно заманить. Звонок этого болезного, когда-то брата, сейчас-черт-его-(помянем же Люцифера всуе)-знает-кого — Аната, раздраконил в нём рудименты паранойи. Он чуть не выкрикнул в трубку "ты в порядке?", но вырычал что-то вроде: "насколько все плохо?". На том конце серебристо хихикнули, как будто они всё ещё на небесах, ведут беседы за неспешным променадом под звуки божественной арфы (Натаниэль давится саркастической ухмылочкой — сейчас бы слушать небесные хоралы, конечно).

Вместо ангельского фальцета — жёсткая электроника, царапающая чувствительный слух синусоидой басов и ультразвука. Непритязательный шевролет паркуется в квартале от клуба и в нём остаются: пиджак и сорочка офисного планктона, рабочий ментальный хлам и личность скромного библиотекаря. Натаниэль позволяет ночи и, возможно, скрытым камерам наблюдения, подглядеть за мелькнувшим глянцем торса (фонари будто обливают кожу не рассеянным светом, а липким кленовым сиропом) и, натянув хенли на прокачанные мышцы (тот ангелочек, которым он был вечность назад, очень удивился бы необходимостью поддерживать форму в спортивных залах), направляется в сторону, где концентрация неоновых вывесок слепит глаза.
Вибрация пола, дребезжание барабанных перепонок, натяжение жил — он чувствует себя уязвимым. Приходиться делать над собой усилие, чтобы не психануть на чужие локти, протыкающие щит олимпийского терпения. И прогонять про себя что-то вроде мантры: "хэй, это же Анат позвал, он хоть и сучонок, но ...свой?".

Колко и остро, как серп жнеца — так ощущается прикосновение ладони Аната к напряженным трапециевидным мышцам.

— Здравствуй, брат, — отзывается на замечание Нат, привычно и слишком ностальгически, но лезвийная тонкость скошенной на бок улыбки, смазывает впечатление беспечного радушия. Брови экс-хранителя приподнимаются в немом вопросе и, по мере того, как жнец разворачивает картину "дела", лицо Натаниэля приобретает сложнококтейльное выражение досады, подозрения и удивления, граничащего с недоумением:

— Серьёзно? Ты притащил меня в эту клоаку ради какой-то шельмы с пророческими способностями? — приходиться перекрикивать зашкаливающие децибелы техно. Нат не в курсе, до какой степени "объект" опасен, но предсказуемо закусывает удила — ему чертовски не хочется светиться среди концентрированной неопределённости, где на танц-поле могут оказаться как приспешники лукавого, так и представители пепельнокрылых и прочие малоприятные ребята с приставкой "сверх". Благодаря купированным способностям он сам не слишком отличается от смертных, впрочем, хребты под его мозолистой пятернёй всё ещё пластилиново гнутся.

Он бы и дальше высказался на тему, но спотыкается о взгляд Аната. Тот прощупывает шрам, оставленный кнутом Самаэля. Оба они отлично помнят, в чьих руках было оружие в момент, когда плеть коснулась Натаниэля (а казалось, что достал до сердца — грохот его ударов до сих пор отдается оглушительным "дум-дум" и сливается с низкими частотами драм-бочки). Их взгляды соединяются на запястье и прочерчивают траекторию вдоль выраженных вен на смуглых руках.
У них слишком бесконечно-бурно-пёстро-обширный бэкграунд для того, чтобы пожелать жнецу удачи и оставить его самолично разбираться с девицей, съехавшей с катушек:

— Куба-либре, — Натаниэль выдыхает и переключается на заказ незатейливого шота. Господи, отец наш, где бы ты ни был, я лишь хочу всего вот этого незатейливого, пока ты не пробудишься, а получается... — Я тебе тоже сочувствую... Все мы братья — падшие или нет, не так ли? — Натаниэль облокачивается о барную стойку спиной, лицом поворачивается в сторону жнеца ровно настолько, чтобы поймать его взгляд в ловушку своего настороженного прищура.

Слова Аната проходятся щекоткой по краю уха; между строк прячется лукавство, изящно завернутое в игривые обертоны и обтекаемые формулировки. Натаниэль сглатывает вкус рома и колы, но чудится, что на корне языка оседает горечь иного свойства. Нэйт ловит себя на неприятной мысли, что они со жнецом беседуют так, как если бы общались со "старшими" —ни грана правды, ни грана лжи — полумеры и пустословие. У них обоих за спиной бесчисленная смена эпох, за которые они из чистых, непорочных ангелов превратились в двух подозрительных существ, чьи крылья, если вдруг их распахнуть и явить на суд солнца, окрасились в багрянец и пыль.

— Интересно, что бы сказали старшие, узнай они, что ты путаешься со мной?

Натаниэль пропал с радаров архангелов. Или те делали вид, что не интересуются существованием "своего" брата. Ведь он по-прежнему ходит по пропитанной войнами земле и коптит небо. А еще, на досуге, отвлекаясь от заполнения библиотечных каталогов, ломает хребты тем из грешников, для кого в Аду приготовлено очень тёплое, очень особое место... Если заглянуть глубоко на дно, в самую тёмную часть своего нутра, то работа наёмника приносит ему удовольствие. Ему нравится хруст ломающейся хребтины, хрип вспоротой глотки, стекленеющий взгляд почти_уже_не_живого... А потом он сидит в своём логове и хлещет виски (всегда только его, круто замешанный на запахе пролитой крови) и уговаривает себя, что убитому не место среди людей... Что он, как санитар леса — избавил гармоничное, дышащее пространство от больной и слабой особи. От заразы, расползающейся по остальным злокачественной саркомой. Между шестым и седьмым шотом ему удаётся с собой договориться. И вкрадчивый голос в голове "ты хотел. ты хотел чужой крови" тонет в высоком градусе до следующего раза.

Анат касается его тут и там — ненавязчивая тактильность жнеца известна Натаниэлю с незапамятных времён. Возможно, тот примеривается к телу, как к туше, которую вот-вот разделает на рульку, вырезку, лопатку. Нэйт сам себе не верит, ностальгия отбрасывает его в те времена, когда туника и хитон были им одеянием, а не эти легкомысленные тряпки и цацки — глаза цвета сиены выразительно смотрят на камелию на шляпе Аната.

— В самом деле? Есть что-то, чего ты ещё не знаешь обо мне? — улыбка Нэйта незнакомо съезжает набок. Он бы хотел быть рад осведомлённости жнеца о своей скромной персоне. Хотел бы не замечать припущенный в чужие глаза холодок и не играть желваками на лице собственном, но бездна между пособником архангелов и тем, кто виснет в неопределенности между "светлыми" и "падшими" ширится с каждой такой вот встречей...

— Благодарю за приглашение, брат. Я бы хотел, чтобы наша следующая встреча произошла, когда вернётся отец. Что же, ещё никогда фраза "дождаться второго пришествия" не звучала столь иронично.

Нэйт отталкивается от стойки. Вдруг. Делает шаг в толпу и как в пенное море ухает с головой. Если собрать все случайные слова, которые хранитель зацепил в массе двигающейся под электронные биты, то получилось бы несуразное предложение: "к тебе позже или ко мне ночь сейчас кофе я чист". Натаниэль зажмуривается, отсекая от себя лишнее. Погружаясь в тонкие сферы, где присутствие кого-то совершенно иного чувствуется, как звук на сверх частоте... Он почувствовал её много раньше. Но сейчас не видя, но зная, что она дышит ему в затылок, он готов. Думал что готов.

— Помоги, — три слога отчётливо и до мурашек сквозь зашкаливающие децибелы, — Мне страшно...

И он позволяет "пророчице" обнять себя сзади. Словить дрожь её рук. Думает, что свернуть ей шею будет гораздо милосерднее, чем отдать её на суд жнеца.

Неоновая подсветка окрашивает глаза в кислотно-сине-розовый градиент. Стробоскоп выкусывает чьи-то части лица,горошины глаз закатываются за подрагивающие веки, слизистые других в алой капиллярной сетке. Да, он видит все детали, нюансы, неприглядную изнанку публики, забившей пропахшее водкой и вожделением пространство клуба. Но сейчас он предпочел бы видеть совершенно определённые глаза. И они принадлежат не телу, что жмётся позади в поисках защиты. Жнецу, который, как гамельнский крысолов, созывает всякую нечисть на звуки своей трубочки и топит топит топит.

"Что я здесь делаю?" — ловит себя на мысли экс-ангел-хранитель и мучительно медленно поворачивает голову в сторону, где среди взмокших макушек мелькает злое пятно — камелия. Где-то между парнем в латексе и зелёным ирокезом угашенного в дрова панка он ловит его — карий и сосредоточенный взгляд. Смотрит, как через прицел глядит, но зрачки вдруг мажут мимо... Тело реагирует раньше: Нэйт оборачивается к пророчице и та, с лёту определив его как адепта Иуды, отталкивает Натаниэля от себя. Там, куда приложились её ладони, ангел чувствует жжение. Он успокаивает его, неосознанно и как будто на инстинкте, прикладывая руку к рёбрам.

Он чувствует хватку на своём плече — такую знакомую, такую позабытую и думает, что тогда, в прошлом, когда они с Анатом имели право по-братски касаться друг друга, у него было гораздо меньше вопросов к жнецу. Сейчас не так. Нэйт чувствует, как желваки играют на его поросшей щетиной лице. Как будто Анат снова ловит его в капкан пальцев. Расставляет ловушку, которая схлопывается по прихоти жнеца, а сам он, наивный, удобный Натаниэль, приходит на зов брата снова и снова... Не зная, зачем. Просто потому что позвал. Так было всегда. С одной лишь только разницей, обескураживающей ангела до самой сути — больше не верит. Не доверяет брату своему.

Натаниэль уверен, что смог бы догнать пророчицу и притащить её, зажав паклю медных волос в мозолистой руке, как древний человек тащил женщину в свою пещеру. Но нужна ли она Анату на самом теле? — сомнительно.

Анат, как младший ребёнок в семье. Задающий старшим неудобные вопросы. Проворачивающий мелкие пакости со шкодной, невинной улыбкой на губах. Даже, если его однажды поймают за руку на деле, противоречащем своду правил, выбитых на небезызвестном крестраже, никто не удивится. Хэй, это же Анат.
Старина, Анат.
Славный отрок, Анат.
Дитя, Анат.
Но всякий, кто видел его на поле боя, кто слышал, как чутко поет оружие в руках жнеца, когда головы покидают напряжённые, увитые вздувшимися от ужаса шеи.., тот навсегда забудет такие эпитеты как: "старина, отрок, дитя".
Анат — убийца. Такой же, как Натаниэль, только помноженный на бесконечность.

Нэйт вздрагивает от прикосновения. Ему, стремящемуся к уединению и минимуму тактильного контакта, и без того муторно в месиве танцующих тел. Жнец целится прямо в шрам, и Натаниэль словно заново проживает тот удар, который случился эпохи назад... В какую-то долю секунды его нестерпимо обжигает прошлым, и он бездумно отвечает на вопрос:

— Да. Больно.

Он не видит смысла подслащивать пилюлю. У Аната этой горечи на целый адов котёл.

Нэйт идёт следом за Анатом, который уверенно взрезает толпу смертных своим телом. И безучастно наблюдает, как жнец работает. Среди бычков, использованных презервативов и запаха аммиака тот вылавливает торчка и проводит с ним душеспасительную беседу — глаза в глаза. Нэйт прикладывается к переносице большим и указательным пальцами так, будто смертельно устал. Так и есть. Он уже тысячелетия как "еле-еле — душа в теле". Но ангелу не так-то просто распрощаться с жизнью. И не то чтобы Анат не смог бы ему с этим помочь. Хранитель давится усмешкой, и краешек глаз вдруг касается искра любопытства.

Он не может отказать себе в удовольствии огладить "круп" понтиака. Очень эстетичная штучка. И совершенный грех запихивать в её багажник тело нарколыги, который наверняка (!) заблюёт её благородное нутро. Пожимая плечами, Нэйт устраивается на переднем сидении, заставив подавить в себе старческие мысли: "моя тачка останется без присмотра", "сегодня повтор "моей любимой Люси", а я даже на запись не поставил", "с утра на работу"... Впрочем, зная Аната, никакого утра у него может и не быть.

— А сейчас не ты ли предаёшь старших? — он не хотел говорить это столь назидательным тоном. Но говорит. И в каждой букве можно различить отпечаток осуждения "лучше как я — честно — повернуться спиной без возможности вернуться", но он не озвучивает очевидное, — Не знаю, насколько меня хватит, Анат. Мне кажется, что я и тебя уже не знаю.

Отредактировано Nataniel (2020-09-08 02:13:39)

Взгляд Натаниэля становится расфокусированным, голова откидывается на спинку сидения, кадык кончиком стрелы метит в слегка замусоленное стекло авто, неуловимо — опускаются плечи, мимический рисунок на лице, укутанном тенью, обрастает кружевом, которое прядут уличные огни из света. Рука Нейта крадется к грудине, укрытой мягким хлопком и, едва касаясь, растирает собирающийся в солнечном сплетении ком. Он давит и жжёт. Этот неравномерно кипящий шар разрастается и ошпаривает хранителю нутро. Он знает его природу — так чувствуется горькое, беспомощное сожаление. Он мог бы разобрать его на атомы и датировать его же началом времен, но Нейт решил не врать себе. Прямо сейчас ему тоскливо от той волны негодования, что прошивает Аната. Это ведь он, Натаниэль, своими грязными, предательскими руками-щупами, лезет жнецу под кожу и давит на слабое, больное. Заветы Создателя проросли в сердце цветами зла и чем дальше, тем более поло за ребрами — Отца отчаянно не хватает. Не хватает настолько, что Нейт бы предпочел держаться от Аната подальше, лишь бы не марать его своей обреченностью.

Хранитель косит тёмным глазом на руки брата, сжимающего до белых костяшек руль понтиака. Сколько? Сколько на этих руках крови? Человеческой, ангельской, демонической? Она слоями обвивается вокруг красивых цепких пальцев, и смердит мучением, которое будет знать всё живое, пока не кончится мир. Пока старшие не закончат мир, созданный не ими. И всё, что они делают — Нейт и Анат — это помогают им. Оступаясь и греша. Теряя своё предназначение и чувствуя себя властителями душ — собственных и чужих. Ему так совестно, по-детски и искренне, что он огрызается раньше, чем осознает произносимое — коротко и по существу:

— И ничего.

Он замолкает, не в силах выносить тишину, звеняющую напряжением и сгущающую воздух в ту из стихий, для которой нужен воздух, чтобы дышать. Нейт открывает окно, позволяя ветру лупить по острым скулам и пьёт мелкими глотками кислород вместо яда безмолвия. Терпкий сигаретный смог быстрее — лезет в пазы носа, в голову и глаза — ну же, не отворачивайся от меня, брат. И хранитель оборачивается на беззвучный зов. Запечатлевает новые заломы-складки-морщинки на лице Аната так, будто другого шанса не представится. Возможно, что так и есть. Каждая их встреча обещает быть последней. Он смотрит и режется о чужой профиль, выплывающий из клуб сизого дыма. Созерцает и знает, что будет больней.

Звук ударяется об улицу (полузаброшенная магистраль, песок под подошвой ботинок, мошкара самоубивающаяся о плафон фонаря) и стихает. Он слышит всю эту нечеловечески тихую возню и отодвигает на задний план, куда-то на край сознания. Оглушающим, солирующим звуком становится взмах крыльев — их больная, рваная мелодия бесконечного минора. Натаниэль обходит вокруг пепельнокрылого и ласкает взглядом раны и коросты, слушает отчаянную жалобу робко вспушенных перьев, их перешептывания, шелест и тонкое, как эфир ш-ш-ш...

— Почему? Как ты довёл себя до такого? —  в голосе надлом, отдающей дешёвой драмой, но от зрелища этих вымаранных в бездуховности крыльев даже в бывшем ангеле-хранителе проявляется рудиментарных рефлекс — волоски на загривке поднимаются. В глазах предательски печёт. Хочется невозможного. Противоречивого — оторвать брату голову за вопиюще халатное отношение к себе и целовать каждую сохранившуюся пушинку на поникших крыльях — демонстрация собственного падения, сакральнее и интимнее, чем если бы Анат снял с себя кожу.

Я хочу вернуть прежний порядок.

Вера в неисполнимое ложится на лицо Натаниэля пощечинами — обидными, назидательными.

— Что мы можем?  Что .. мы.. Ничего не...

Ему кажется, что он произносит это вслух, но на деле едва размыкает губы. Тянет ладони к лицу, инфантильно прячась за частоколом пальцев, и тут же их отдергивает, обжигаясь стыдом и злостью на собственную трусость. Если бы он мог, то заткнул бы ещё и уши, как это делают дети смертных, не желающие слышать родителей. Как это делал всегда он сам, не желая слышать старших и Аната, которые вдруг перестали казаться безопасными. "Зачем меня спасать? Я всегда, слышишь, всегда был другой. Дотошный, цепляющийся за подол Бога, чтобы не оступиться... Не умеющий твёрдо стоять на своих двух. Выбравший не летать, пока не заслужит это право вновь".

— Я и себя не знаю, — потерянно выдыхает хранитель. Перед глазами плывут слепящие пятна, и сквозь эти искры он пытается удержаться за зрачок Аната — колючий и острый — достающий до ливера, до сути. Да, — кивает Натаниэль, будто жнец считает его мысли, — Да, мы уже не те, что рассекали небо легкостью своих безгрешных душ. Мы сгибаемся под тяжестью проступков, но я знаю тебя... Знаю того Аната, который был рядом там, в небесных чертогах. Аната, который ни разу не привел меня каяться к старшим за озвучиваемые мной сомнения в истинности их намерений. В их непогрешимости. Кто я? Мелкий камешек, попавший в жернова божественной машины — перемолоть и выкинуть, а ты всё возишься со мной...".

Он чуть не сдаёт назад. Едва не отшатывается от протянутой руки. И так каждый раз, из века в век, подозрительность, перезревшая в паранойю. Нейт ненавидит себя такого. Его отчужденность привела его сюда. Куда-то на задворки Фриско, в компанию к помирающему в багажнике торчку, к лишайной псине, хромающей в нескольких ярдах от них, к бензиновым разводам на кончиках крыльев со скудным перьевым покровом... А Анат всё ещё протягивает руку в жесте древнем, как они сами: "я с тобой".

— Прости меня за это, — голос хранителя отдается эхом внутри черепа и больно бьёт в виски. Натаниэль вкладывает свою ладонь в руку жнеца и узнает тончайшие линии отпечатков, рубцы и свежие шрамы, нечувствительные для простого смертного, но не сокрытые от его нечеловеческой сущности, — боли было много, — Прости за тебя такого... — он хрипит эту молитву в чужое, напряжённое плечо, и даже не осознает, что впервые за необъятно долгое время кается.