[nick]Идальго[/nick][status]16 yo / китобои /--i [/status][icon]https://forumavatars.ru/img/avatars/0016/ce/0e/239-1608427594.jpg[/icon][sign]пеку тебе эчпочмаки с мясом твоих врагов[/sign]

Когда Хиросима собрал то, что от него осталось после гарпий, он вдруг начал остро ощущать свою инаковость. Его не смущали глобальные несоответствия с китами, так, мелочи, вроде строго выстроенных в ряд коек-саркофагов, таких же унылых, как миссионерская поза. Идальго остро не хватало своего (уже нет) верхнего яруса кровати, где он, недоптенец, обозревал свысока хищных состайников или спрыгивал коршуном на объект своего неудовольствия с занесённой над ним арматурой. Постные рожи китов внушали некоторое доверие и спать без заточки под рукой можно было, но не спалось. Потому хитрожопый переселенец, тщательно инспектировав чердак, разжился обточенной кошачьими когтями фанерой и фрагментарно поржавевшей цепью. Не такой понтовой, как цацки на шее Ахава, но тот должен оценить. Не оценил. За откидную полку-кровать, как в вагоне поезда, новый свеженький прямо-таки парной вожак, призвал в свидетели Господа-Б-га и силы небесные, что де попомните мои слова, эта горгулья родилась ему на погибель. Выслушав развернутую тираду с глубоким пиететом, Идальго подмигнул Ахаву и предложил забираться к нему на насест, раз тому завидно. Что же, с высоты самопального гнездовища, он мог беспрепятственно глазеть на вожачью физиономию и считывать оттенки меняющегося настроения в каждом изломе лицевых мышц. Когда китовому папе надоедали гляделки, он приказывал спуститься на 'нормальную кровать', которая так и осталась закрепленной за пришлым наглецом. Так, всё больше занимая собой пространство, Идальго врос в первую стайную. Но это было... потом.

///

Сейчас Идальго возлежит то ли патрицием на праздно неубранном ложе, то ли как плебс в сточной канаве. Истинно то, что китобойная односпалка делает его уязвимым. Для любопытных глаз не слишком дружелюбно настроенных субъектов. Он слышит непривычно-спокойный (для гарпии) спич, который, увы, не переходит в поножовщину. Кто-то даже пытается общаться на грани слышимости, чтобы не будить новичка. Он бы растрогался, но раздражение от этих фальшивых реверансов растёт по экспоненте. Он утомлён переездом. Ноющими рёбрами, которые отверженные гарпии норовят переломать. Запахом Могильника, что въелся в поры. Новообращенный китёнок, оглушённый всеобщим непониманием, будто завис в толще воды — никого на много миль вокруг.

Водная гладь идёт рябью. Штиль сходит на нет.

Слова, не здешние, не принадлежащие тем, кто прописан в первой стайной, крошат металическую стружку на вскрытые гнойники. Вчерашний Хиросима, всё ещё пытающийся влезть в шкуру благородного Идальго, чутко откликается на монолог, предвосхищающий диалог. Китёнок старается не вовлекаться в театр абсурда. Китобои обмениваются понимающим смешками. Новые состайники — фон и декорации, задний план, выходящий за пределы стайной. Они вытекают из одного с ним пространства, но чей-то неприязненный, липкий взгляд бесит-бесит-бесит. Он чувствует, как мышцы группируются, чтобы спружинить телом и впиться в глотку. Ему очень нужно услышать всхрип и бульканье крови из перекушенной яремной вены. Подарить гостю колумбийский галстук. Вдавить кадык глубоко в трахею. Это бы его успокоило. Это вернуло бы Хиросиму на знакомый маршрут: ломать-терзать-уничтожать. И он выбирает этого не делать. Выбрал, когда аккуратно прикрыл дверь шестой комнаты и безвозвратно ушел в тревожный нуар коридоров.

Штопаные гормоны. Идиотские идеалы. Блядская эволюция. Ему четырнадцать и он имеет право дать с ноги этому кому-то, активно мешающего досыпать послеобеденный сон и игнорировать поход в столовую. Там — скалящиеся пасти гарпий. И кирпичные морды китов. Здесь...  а что здесь? Под веками вспыхивает и Идальго открывает влажные от муторной полудрёмы глаза. Он узнаёт это белобрысое чудище раньше, чем мозг идентифицирует: вторую стайную, статус местного 'городского сумасшедшего', психический расщеп и прочие спецэффекты, которые Идальго глубоко фиолетовы. Но Крёстный учил его быть сколько-нибудь приветливым, поэтому кит сгибает квелое тело в сидячее положение, и припомнив богатый интернациональный лексикон Хана, вежливо здоровается:

— Va t'en foutre,
              Zakkenayo,
                    Vaffanculo,
                            Fui de caralho,
                                    Vete a la mierda,
                                                Schwanzlutscher, 
                                                                Niǎorén,
                                                                      Fuck you! Что в  переводе с эльфийского: 'Привет, как дела?'.

Идальго зевает во всю пасть и потягивается до хруста в позвонках. Гидропирольный (Троица?) дружелюбия не оценивает и продолжает мозолить глаза. Кит оттесняет ткача плечом и пинком ноги, уже обутой в нулячие, как метки китобоев, кеды, выпинывает из-под кровати спортивную сумку. Ставит её на чью-то тумбочку (собственная ему, по понятным причинам, не обломилась — гарпия здесь долго не задержится). Инспектирует содержимое на предмет чистой футболки, переодевает свою пропитанную беспокойством и холодным потом. Рука нашаривает строительный нож и скотч, какие-то аэрозольные баллоны, сухари, обсыпанные сахарным песком... Он не помнит, как складировал эти сомнительной важности предметы. Хиросима не слишком дорожит своим скромным скарбом; птичьи тряпки уже душат его, а толстую китовью шкуру он ещё не нарастил.
Хан, — догадывается он. И впервые за сутки-двое, обветренные губы растягиваются в тусклой улыбке (больно с непривычки).

Отслоенная лента скотча наводит на нехорошие мысли. Он крепит липкий язычок на угол тумбочки и даёт себе пару мгновений на передумать.
Не передумывает.

Подсечка сбивает Троицу с ног и это объективно красивое тело падает на пол. Идальго наслаждается моментом в рапиде: льняные пряди волос подрезают серое невыразительное пространство стайной, сухие, жилистые руки беспомощно хватают воздух, широкая амплитуда падения ласкает взор... Важно поймать момент, когда дезориентированный и ушибленный позволит себя перевернуть на живот. Лицом в пол...

— Не дёргайс'я, ёбну до отключки... — говорит коленом прижимающим спину, пятернёй, вплетённой в длинные волосы и удерживающей на месте. Давление руки китобоя ослабевает. За спиной Троицы слышен противный звук отклеивающегося скотча:
— Я предупредил.., — напоминает, но мальчик изволит рыпнуться... Хиросима на рефлексе прикладывает Троицу о пол. До бессознанки, как было обещано. Тоскливое 'ну бля-ядь' между методичным перематыванием слишком изящных для пацана кистей рук. Заломленные за спиной, они больше не будут по-птичьи громко хлопать. Скотч закручивается серпантином вокруг лодыжек, икр, бедер, локтей. Яростный скулёж клейкой ленты глушит междометия, дыхание, звуки... Медитативное превращение ткача в мумию обрывается с пустотой картонного круга — скотч скончался. 'Жаль, на рот этот брехливый не хватило'. И тишина тут же срывает эту мысль с губ:

— Будеш'ь дальш'е пургу гнать, я затолкаю тебе в пас'ть нес'вежую футболку, — Идальго возвращает себе вертикаль и озирается по сторонам (куда бы запихнуть эту гусеницу?). Перешагнув через ткача, он направляется к небольшому, но добротному столу у подоконника. Включив кипятильник, шарит по аккуратно разложенной посуде — свою чашку он не стал бы забирать из шестой комнаты, зато вот эту, цвета слёзок Иисуса — белую с невразумительными голубыми разводами — он уже узнает, как ничью другую. Чашка неприкасаема. Потому что принадлежит отцу святой инквизиции, который не терпит чужих бацилл и вмешательства в личное пространство. С последним Идальго блестяще справился, время восполнить досадное упущение и поделиться с ближним своим всем наличествующим: два кубика рафинада и чайная заварка на дне входят в абьюзивные отношения с водой — кипяток вымывает из листьев цвет и безвозвратно растворяет сахар в себе — классика.

— А я тебя вс'помнил, — флегматично бросает китёнок, вернувшись за сухарями, брошенными в сумке, — Это тобой я как-то ужинал?