[nick]Идальго[/nick][status]16 yo / китобои /--i [/status][icon]https://forumavatars.ru/img/avatars/0016/ce/0e/239-1608427594.jpg[/icon][sign]пеку тебе эчпочмаки с мясом твоих врагов[/sign]
Под ногами кишит что-то стрекочущее, чешуйчатое, с приятным звуком ломающегося хитина. Тёплая, как исходящий паром ливер, торфяная жижа брызгает на щиколотки. И подсыхает щекотным на ноющих икрах. Впереди и позади голодная шакалья стая. Жажда выдрать кому-нибудь, кто не ты, кусок плоти, тем непреодолимее, чем дальше они уходят в болота.
В ритмичных злых ударах барабанов легко распознать малейшую фальшь — тихий всхлип жертвы — между вибрирующим 'там' и 'та-дам'. Добыча наследила. Клыкастая, пенящаяся слюной пасть вот-вот сомкнётся на её хребте. Ритуальная музыка вышибает из Хиросимы человеческое и впускает внутрь существо иное; архаичное, иррациональное. Его лающий смех приглушен деревянной личиной. Масляные глаза вглядываются в густой камыш остро и темно.
(у Охоты — гарпийская плотоядность, у добычи — отдышка до разрыва аорты)
За вытянутыми обрядовыми масками не гарпии — духи животных и божков, чьи имена помнит разве что Чернолес. А души под масками ни то, ни сё — нечисть. Хиросиму выкручивает в железной хватке Охоты: запахи, звуки, зрение становятся ярче. Но и они уходят на задний план — важно не просто видеть, важно проникнуть в суть. Слиться со зверем, чьё изображение выстругано из коричнево-чёрного дерева.
(Хиросима поправляет щербатую, в леопардовый крап, маску на лице — азарт полнит вздувшиеся вены)
Чадящий дым от факелов взвивается в чёрное бессмертное небо. Языческая пляска пламени ложится пятнами на шагающих подле; этот взмокший загривок он узнал бы без света. Было бы правильнее видеть впереди уверенный размах плеч Чингисхана; всё под контролем, — обычно говорит ему эта каменная глыба. Сейчас же — всё не так. Жилы, ходящие ходуном под грязно-бледной кожей, сообщают о тотальной вовлечённости в процесс. Рвать-жрать-драть.
— Не теряй голову, — клинком между лопаток. Шива чертыхается; Хиросиме достаётся его профиль и глухое ворчание. Оно странным образом успокаивает бег крови. Как будто они в стайной; новичок опять опасно щелкает клювом, а Хиросима, на правах крёстного, даёт вербального тычка под ребро. Его попускает от лихо закручивающейся гонки и, наконец, трезвая мысль вылупляется: какого чёрта?
Почему? Почему они преследуют Тихо? Ти-хо.., которого и без того мало; внутри и снаружи — щепа, ломкая, уязвимо тонкая.
Внутренний голос, категоричный и дробный, как если бы раздался в помещении с хорошей акустикой, артикулирует с безупречной дикцией:
потому что так хочет наш атаман.
Сегодня ты по эту сторону травли, а завтра — ты Тихо, который забивается глубже в утробу Леса, моля дыхание быть тише-тише-тише. Если не сожрёшь ты, то сожрут тебя. Голод на этой стороне — аномально бесконечный, лютый, ненасытный — жри или сдохни.
В одно душное нескончаемое мгновение Хиросима глохнет. Сверху обсыпает листьями, как пеплом или конфетти — каждому по настроению. Под ноги падают птицы; кто-то уже замешивает стремительно холодеющих пичуг с чавкающей твердью (как будто болото напиталось крови и противно распухло). Свист Соловья пригибает высокий камыш и Тихо лишается своего убежища. Пока Хиросима вытряхивает хлопком ладони звон из ушей, добычу уже окружает свора гончих в условно человеческом обличии. Охотники — разгорячённые и азартные, готовы сейчас же воспользоваться дозволением, снисходительно брошенным Соловьём: можете его хоть по очереди выебать, мне похеру.
— Эй, эй... Это моё. — Хиросима выходит в центр круга огороженный, как частоколом забора, скалящимися масками, — Ебите кого-нибудь другого, на этого я глаз положил.
— в смысле — хуле ты выё... — щас мы тебя вместе с ним — отвали, пока дышишь...
— Я вас' вс'ех нагнул в 'дурака' и теперь это — нижняя часть маски дергает вверх и вбок — в сторону жертвы — мой выигрыш, — гарпия подначивающе хохочет, вынуждая тех, кто держится на краю человеческого и разумного сорваться в амок (лучше сразу уложить самого борзого, чем получить финкой в спину). Но никто не бросается.
Карты... Когда-то переводной 'дурак' мутировал в 'дурака' гарпийского. С усложненной, алогичной схемой и методами выигрыша, включающих в себя чей-нибудь разбитый нос. Карточный долг — один из немногих, которые в шестой сложно оспорить...
— Пш'ёл, — Хиросима поднимает за шкирятник трясущееся, чумазое нечто и пинает в сторону камышей. Нечего мозолить глаза стае, аппетиты которой несоразмерны с его кулаками. Он уносит с собой возобновившееся улюлюканье, нечитаемый взгляд Шивы, нехорошее предчувствие неизбежного — худого конца...
[indent]
В Доме пасмурно. Стая косится на Хиросиму, всем своим существом излучая озлобленность. Так бесятся, что их злость хочется немедленно слизать языком. Он не скрываясь подпитывается от раздраженного улья — вкусно. Во взглядах же гарпий нет сытой поволоки. Сейчас они должны бы переварить Тихо. Усваивать его низко (и ти-хо) вибрирующий от нестерпимой боли голос. Но кое-кто ушлый выжрал жертву в одно лицо.
Хиросима спинным мозгом чувствует, что Тихо выйдет ему боком.
Гарпии, пытаясь стравить адреналин после Охоты, обтирают серые стены случайными идиотами. Идиотами с хромающим чувством самосохранения. Сима подозревает в себе оба косяка, потому стратегически отступает в коридоры. Бешеный ток крови замедляется, когда табачный дым сладко наполняет лёгкие. Между третьей и четвёртой затяжкой его вытягивает из никотиновой комы чья-то рука. Эта надёжная, родная рука вызывает недоумение — её жесткий хват Симе незнаком.
Просто не понял. Даже когда инстинкты кричали на зашкаливающих децибелах. Когда слух царапало от рычащего:'завали ебало'. Когда в глаза, одна за другой, падали буквы, складывающиеся в лаконичное ОПАСНОСТЬ. Хиросима шёл за спиной, за которой всегда дышалось легче. Шёл без сомнений, считывая ярость в напряженно сведенных лопатках (спина сбросила сутулость — дурной знак), спотыкаясь то о ступеньки, то о подвальную полумглу, оскальзываясь на фрагментах строительного мусора и нехорошем предчувствии.
Мир за прикрывшимися веками качает от тяжести кулака. Он как будто даже слышит чавкающий звук кишок, ливерный всхлип где-то под диафрагмой. Хиросима не разбирает слов крёстного — смысл минует зигзаги извилин. Он отстранённо фиксирует влажную нить, горячую, как кровь, сбегающую по виску. И думает, что это вовсе не та мысль, которая поможет ему вспомнить, как дышать снова?
— вды — сука-наконец-то — хай
И слышит этот звук. Ишачий рёв. Клёкот гаргульи. Хохот Хиросимы.
После Охоты он давил в себе подступающий приступ бешенства, который из имитации вежливости деликатно стучался в виски. И вот теперь он вскрывает его сознание с ноги.
Хиросиму пригибает к полу: от серии сиплых смешков, боли, разочарования. Не успевает разогнуться, как кусок арматуры, рифлёная, покрытая ржой фиговина бьёт Чингисхана под колени. В щиколотки.
Не думает даже. Тело ебашит на рефлексах. Школа крёстного — лучшая школа выживания. Особенно, если знаешь все слабые места того, с кем эти удары оттачивал.
Фигура исполина подчиняется законам гравитации. Сгруппировавшееся тело Хиросимы выбрасывает вверх. Он уже видит, как в тусклом отсвете лампочки горит кожа Хана. Местечко, где готовится расцвести первая полноценная метка в жизни.
Сима его берёг.
Не смел.
Не теперь.
Пасть смыкается под ключицей. Смачный звук раскусанной плоти будто приласкал Хиросиму. Он оттягивает кожу зубами и купает губы в тёплом и вкусном, отдающем железом и чем-то близким, понятным. Крёстным. Такой Хан на вкус.
Там, на коже, было бело. Стало капиллярно-алым. Промокшая ткань футболки красится в невыразительный тёмный. Хиросима отходит на расстояние в несколько шагов, подбираясь и готовясь дать отпор. Язык по-звериному собирает сладкую кровь с добывших её губ. Стекло в глазах плавится в текучую, горячую массу — рвёт башню от пятна над вырезом одежды. От расцветающей розы под ключичной впадиной. И неуместного желания добрать ещё этой мякоти, выцедить сока и прокатить его по пищеводу.
— Это за то что ты во мне ус'омнился, уёба.
