[nick]ахав[/nick][status]18 yo / китобои / --i[/status][icon]https://forumavatars.ru/img/avatars/0016/ce/0e/282-1610413072.jpg[/icon][sign]18 yo / китобои / --i[/sign]

уборка на чердаке — неотъемлемая часть весенней рутины, попытка на пару жарких месяцев заранее отвоевать у Дома клочок пространства, чтобы спрятать в нем уставшее от неподходящих климатических условий, не привыкшее к зною тело, когда в стайной станет невмоготу находиться даже с распахнутыми настежь окнами. систематическое разрушение паучьих мест жительства, перемещение пыли подальше от облюбованных углов, по-своему демократичное — ритуал, усердно и неизменно повторяемый из года в год.

в этот раз он имеет совершенно особенное сакральное значение восстановления в правах; доселе отсутствовавший Бог милостиво возвращается к моменту не_встречи и следит грустными глазами за тем, как сын его с по-виановски кислой миной, замирая на несколько секунд у порога, обвыкается в пространстве нового порядка.

апрель много дальше от февраля, чем можно себе представить: следы с шеи сошли давно — ничто больше не напоминает о случившемся, как если бы то была лишь глупая сплетня. ремень в петлях брюк новый, спасибо Погорельцу; новый же набело заштукатуренный фасад — фреска тончайшей кисточкой по мертвенной бледности. пока пауки обхаживают его со всех сторон, леча от всего сразу, вожак учится быть вожаком с абсолютного нуля, ощупью продираясь сквозь собой же взращённые тернии и посторонние оценки. у Фени, как когда-то, семь долгих лет назад, нет иммунитета и второй кожи, привыкшей к терзающим плоть колючкам тёрна — но, кажется, что-то стоит освоить всего раз, чтобы запомнить до конца дней: пары недель достаточно, чтобы во взгляде вновь кристаллизовалась сталь, и голос, севший было в наждачный хрип, окреп достаточно, чтобы осаживать усомнившихся — остервенение в Ахаве, всему вопреки, совершенно новое.

только Идальго смотрит так, будто ждёт, что вытащенный им практически с того света счастливец всё же непременно куда-то себя да применит — добежавший по воде круг, напоминающий о том, что ничто не проходит бесследно.

Ахаву мерещится, что что-то тогда поломалось: вот уже не только вездесущие санитары следят за тем, чтобы горсти пилюль были приняты вовремя и запиты минимум тремя глотками тёплой воды, но и псевдо-беспечный птенец нет-нет да оглянется в лишний раз, проверяя. обрушение вертикали власти (и без того очевидно шаткой в конкретном случае) травмирующе — Ахав не беспомощный и не больной, что бы ни говорили, и не нуждается в круглосуточном контроле; на деле же, просыпаясь ночью от кошмара и выходя покурить, не может отделаться от мысли о том, что что-то жжется под лопаткой, подобное прицелу чужого взгляда.

ему хочется сказать: таскать на своей спине такие кресты — совершенно ни к чему.

по Гришиному лицу во снах почему-то рассыпано бесчисленное множество родинок.

в замкнутом пространстве дыму от сигареты деться некуда, и он зависает под потолком дождевыми облаками. Ахав, роняя пепел на брюки, перебирает пластинки в криво сбитом деревянном коробе — Эдит Пиаф бок-о-бок с Егором Летовым, точно пара старых друзей. он вылавливает из многоцветия конвертов чёрный глянцевый бок и жестом из прошлой жизни сгружает под граммофонную иглу, избегая необходимости терпеть самого себя в гробовой тишине.

он проводит здесь целые вечера с того самого момента, как открывает для себя эту сторону Дома — по-музейному умиротворённую: в тринадцать прячется здесь от осыпающихся градом стычек, в шестнадцать — от ответственности за кого-то ещё, в семнадцать ощущает себя парадоксально лишним и вместе с тем отныне полностью принадлежащим месту. он помнится себе здесь, но себя не помнит, как бывает, когда просыпаешься от долгого сна и силишься понять, был то плод воображения или упущенный фрагмент памяти. Ахав бездумно покачивает ногой в воздухе, прислушиваясь к приторной французской лирике, как когда-то, шепотом имитирует слова, которым подпевал без оглядки на незнание языка.

все его существо с исступленным отчаянием рвется к возвращению к самому себе, страдая от недосягаемости желаемого.

он тушит бычок о столешницу и возвращается к начатому — книжным стопкам, чьим-то вещам в коробках, за зиму перекочевавшим с глаз долой, сетке изломов по стеклу старого трюмо...

— красиво, — в пустоту резюмирует Ахав, окидывая себя критическим взглядом в зеркале. травма стекла тянется прямо через середину живота, распарывая грудину сокровенностью наружу; краснота жизни заливает пространство осязаемым шорохом ткани. он придерживает пояс, драпируя юбку вокруг бедра, и улыбается своему растерзанному отражению — кокетливо, пока разгар лета не ворвался с ножами в его любимую игру.

Самойлов надрывается с охрипшего винила — предлагает встретиться вечером. Ахав неопределенно покачивается, не уверенный в ответе, и отворачивается, по-прежнему не будучи в силах оторваться от чужого платья, с почти что гарпийской жадностью, очевидно заразительной, сцапанного с чужого острого плеча, пропахшего лавандой. пальцами пробегается по шву нетерпеливо, сжимая в руках алый манифест жадно-греховной привлекательности.

лейтмотив мыслей последних месяцев — хоть на секунду, но непременно стать кем-то другим: объяснимое желание в сложившихся обстоятельствах. все видят-слышат-осязают, как под пальцами вибрирует задетая струна испуганной юности, вырезая на пальцах витиеватые предлоги и способы отсрочить беспощадное "завтра".

а "завтра" — эшафот выпуска.

все, кто бывал в Наружности и видел там жизнь, врут: за пределами Дома ничего нет. несколько метров от порога — и пустота. Ахав знает, что не уйдёт, что просто не сможет; стены уже который год прочно держат его, зазывая нырнуть исключительно глубже, но в обратную сторону ни на метр не дают шагнуть, и с каждым днём ощущение это прорастает все прочнее, с тахикардической пульсацией продираясь по венам к самому сердцу.

то же самое он пытается объяснить Идальго, бурно жестикулируя и выкуривая одну за одной: китобои дружно берут моду не говорить об этом, будто так проблема сама собой исчезает, и только они, нарушая наигранное штилевое спокойствие, бесконечно сталкиваются на пересечении траекторий в попытках что-то друг другу доказать — Ахав, начиная утро не с конспекта по биологии, а с очередной грызни над стаканом с зубными щетками, хлопает дверьми, крутит пальцем у виска по-детски, применяет ещё сотню стратегий, но не знает, как решить головоломку и перешагнуть через грань чужого беспокойства, отделившую их друг от друга разломом земной коры.

«да что я, по-твоему, сдохну? это не может быть так тяжело.»

он никогда не дослушивает до конца, упёртый птенец, а Ахав никогда не рассматривает других вариантов — отступать некуда; в самом деле, может и сдохнет, но не от непомерного усилия, а от невозможности его совершить.

остаться в одиночестве, — что, видимо, значит скорее «без Идальго», нежели просто «одному», — страшно и непривычно, а может стать ещё и тошно, если пытаться предвидеть будущее: почему-то в представлении Ахава Идальго непременно оказывается бухгалтером тридцати пяти лет (конечно, если вообразить на секунду, что в Наружности что-то действительно может происходить), и нелюбимая женщина спрашивает за ужином, как прошёл его день, обреченно ковыряя вилкой уставшие макароны; и зовут его там, конечно, не Идальго, потому что от него прежнего там совсем ничего не остаётся, что можно было бы хотя бы по старой памяти окликнуть былым назвищем.

слов и времени вечно не хватает, чтобы все это высказать — на помощь приходит «ну и пошёл ты на хуй», широко используемое в качестве эрзаца по любому поводу.

ткань грубовата и тянет в плечах, Ахав извлекает из петель пластинки тонких перламутровых пуговиц на костлявой груди, покоряясь обстоятельствам — игривость явно пошита не по его мерке. тонкие лодыжки в обхвате плотных чёрных штанин диссонируют с газовым подолом, но на дальнейшие метаморфозы он пока не способен, а потому только ощупывает нервным движением пряжку ремня, скрытую тканью, и пытается понять, как проходит полёт — удалось ли скрыться от притаившейся за углом реальности?

он делает на пробу пару шагов под выстукивающий слова такт:

убей меня,

поворот, тихий шорох кружащейся юбки;

убей себя,

Ахав закрывает глаза и движется вслед за ощущением освобождения, опираясь ладонями о воздух,

ты не изменишь ничего.

а вот это, думает он, уже враньё, но не останавливается, с явным удовольствием хватаясь за низложение личности;

жизнь убегает, кажется, совершенно ощутимо — просачивается с воздухом сквозь половицы. Ахав чувствует себя запертым в песочных часах, вольным лишь бессильно прислушиваться к скатывающимся по коже песчинкам, явно намеревающимся похоронить его под собой через минуту-другую.

Отредактировано Satō Sui (2021-03-10 21:00:22)

[icon]https://forumavatars.ru/img/avatars/0016/ce/0e/282-1610413072.jpg[/icon][status]18 yo / китобои / --i[/status][nick]ахав[/nick]
он погружается в иноязычное кружево слов без оглядки, мгновенно растворяясь в шелесте и мягком рокоте согласных: под руками переливаются лакированным деревом тяжёлые сплетения бус, сыплются сквозь запущенные в чей-то ларец с драгоценностями пальцы замочки дешевых позолоченных серёжек — девичья гордость... Ахав смотрит сквозь них, явственно ощущая на коже не материал, но давление былой значимости, ныне потерявшей цвет, а вместе с ним и актуальность, подобно старой фотокарточке. он сам сейчас — такой же призрак места, как улыбающиеся люди со снимков тридцатилетней давности, как владельцы всего, здесь забытого, уже давно выпускники; точно такой же истертый и полинялый до грубых базовых цветов в медовом свете, прикованный к стенам неведомой силой или её отсутствием. весеннее тепло берет с него обещания, которыми он, по наивности растрепанных чувств, разбрасывается болезненно легко — и воспоминания о Нржнст (частоколом глухого звука — без гласных; у неё нет голоса) когда-то, наверное, важные, по алой капле из лопнувших сосудов или порезанных пальцев сбегают в слив раковины, задерживаясь на миг в сколе у самого края лишь чтобы с водой ускользнуть навсегда.

в первый раз за все время он чувствует, что Дом готов его если не принять, то хотя бы вытерпеть.

в первый раз за все время...

незаконченная фраза делится надвое — голос Идальго распарывает музыку, вклиниваясь в объём чердака заботливым ультиматумом вырастающей посреди пустыря высотки. Ахав вздрагивает, затылком чувствуя тот самый взгляд — мучительное беспокойство, тщательно маскируемое под издевку.

— задерживаешься. я здесь уже двадцать минут как.

он поворачивается к Идальго лицом, явно готовясь подыгрывать; опека стягивается на горле жгутом поверх фантомных следов веревки — Ахав знает, что ему самому неуютно и душно в этой роли, как в застёгнутой на все пуговицы рубашке с накрахмаленным воротом, и милостиво сбрасывает градус пафоса до привычных границ, криво ухмыляясь на уголок губ. вечно всё так, на интуитивно непонятном новоязе — вот тебе новая головоломка: будь добр, в выжимке из букв найди золотую середину между «спасибо» и «не нужно».

только, как ни прячься в окопах словесности, все равно задевает шрапнелью по живому. и нутро наизнанку — как в первый раз, как тогда; они живут со страшной тайной, залитой между, и тайна эта заставляет раз за разом выпутываться из одеяла и сомнамбулически бродить по темным коридорам, прячась от стыда и беспомощности.

(выходя покурить, не может отделаться от мысли о том, что.)

танцующая по дорожке пластинки игла нервно подрагивает, точно кончики пальцев Идальго, на пробу касающиеся шеи, плеча — Ахав чувствует порывистую потребность отстраниться, возводимую диктатом непривычки в ранг жизненной необходимости, но вместо этого молчит, сцепляя зубы до проступающих на щеках желваков, и не двигается. напряженные мышцы болезненно сводит.

Идальго — такой же выцветший, как он, оставивший что-то своё в янвфеврале.

Ахаву стыдно за страх.

прикосновения несут грязь — только, выясняется, не всегда.

там, под низким сводом неба, он сам всем существом тянется: кроме Идальго на километры вокруг — ничего знакомого, ничего важного, и кроме него ничто больше не держит и не напоминает.

кожа на ладонях сухая и тонкая; горячие пальцы, без предупредительного в воздух заковывающие его запястья, размещают эту бумажную хрупкость на ткани, сквозь которую жжется прямо по нервным окончаниям кипучая жизнь, вопреки угрозе разрушения целостности структур. он чувствует, как вопросительно приподнимаются брови, как лицевые мышцы, будто за ниточки вытянутые, складываются во что-то, смутно напоминающее попытку по-детски расплакаться от смешанного с испугом удивления; Идальго говорит, даже улыбается, но Ахав еле слышит, отдаваясь тактильной пытке, и только пялится на чужой подбородок, опасаясь поднимать взгляд выше: неосторожное движение таит в себе угрозу нарваться на ответы.

музыка пытается сгладить ранящий стык их соприкосновения. ведущий и почему-то ведомый, он покорно двигает ноги по тому заколдованному квадрату, что построил и разрушил за мировую историю столько судеб — несмело, остро ощущая свою шарнирность, даже не в такт музыке: французский воробушек чудом не срывает горло на очередной ноте — «если ты умрешь, если ты будешь далеко...», и момент так отдаёт неуместной театральностью, что Ахав жмурится, по живой отрезая себя от мира.

в бархате темноты остаётся ощущение волос, щекочущих щеку, тяжести на плече, тепла тела.

все схлопывается — кладбище, Могильник, непонимание в игольном острие косого взгляда Левиафана, Хиросима и Ёрш. коллапсирует, выгорая до крошечной точки пространства, в которой отчетливо ощущается подспудная естественность.

— Май, — припоминает Ахав неуверенно. — мне понравилось. имя, в смысле. не Феофан, конечно, но тоже ничего, сойдёт.

он открывает глаза только чтобы вновь поймать в поле зрения фрагментированную реальность, мозаично складывающуюся в действия: упереться взглядом в открытую шею Идальго, мягко выделенную дугой ворота, и не почувствовать внутреннего сопротивления.

это останется здесь, на чердаке в апреле, вдали от реально существующих вещей и происходящих событий, вдали от китобоев и всего, что с ними связано: выгрызенный из континуума кусочек жизни, которой быть не должно.

— а я тебя не поблагодарил. и не извинился.

голос дрожит. янедолженбылянедолженбыляне... он понимает вдруг, что они вообще не говорили об этом больше с тех самых пор — сотня нетронутых табуированных тем, от причин и следствий до первой встречи Идальго с его матерью: отчего-то ему ужасно интересно, какое впечатление они произвели друг на друга, но об этом нельзя спросить; к счастью, с каждым днём этот запрет выносить все легче. все забывается. Ахав сцепляет руки за чужой спиной в замок и думает, что все это, на самом деле, не так и важно — в будущем этого нет.

за плечо лирического героя можно спрятаться, притворившись хнычущим испуганным ребёнком. Ахаву нравится делать вид — всегда нравилось; красное платье цветочным бутоном обнимает его уставшие, переломанные годами и обстоятельствами кости, скрывая от посторонних взглядов — никто все равно не поймёт.

Идальго пожалуй что хочется не понимать, но не выходит.

он возвращается со щитом, но потрёпанный, дестабилизируя окружение — по полу и стенам бежит рябь с привкусом ржавчины. ползущий от границы безопасного пространства воздух пропитан бессмысленностью собачьих боёв. Ахав застывает посреди комнаты, пригвозжденный к полу невесёлым смешком, и позволяет бросившейся в лицо краске сровнять тон очерченных светотенью скул с тоном ткани.

— завидуешь, — фыркает он надменно, скрывая пронизывающую внутреннюю дрожь попыткой ещё хотя бы раз покружиться вокруг своей оси в гротескном подражании маленькой балерине в музыкальной шкатулке. но поворот не даётся, тело тяжелое, налитое мрачным предвкушением, и самовольно запинается о воздух. через плечо он следит, как Идальго закуривает, пропитывая бумагу алым-алым-алым; напряжение между густеет с каждой затяжкой. они оба знают, что будет. он нарушает договоренность — в последний раз они действительно все решили; точнее, Ахав сделал все, чтобы Идальго в это поверил: удивительно, как годы, проходя, оставляют его будто все более и более наивным. они скрепляют тогда консенсус натужным молчанием и разделенной на двоих сигаретой, только у Ахава за спиной скрещены пальцы: новое враньё. он оттягивает момент, картинно закатывая глаза, но тактически отступает дальше от порога.

— Мышка драматизирует. а я ей помог не сотворить себе кумира — стоит же так убиваться из-за тряпки, когда, — он на секунду спотыкается снова, задевая невидимую нить, — когда есть более значимые поводы.

но Мышка не способна до этого додуматься, она дура (пусть даже и милая, как могут быть милыми предметы мебели, о которых принято говорить что-то вроде «о, такой чудесный коврик»; и уж кто не стеснялся строить планы на после-Выпуска, так это Мышка — и навязывать их каждому, с кем она хоть раз спала, вечно забывая, что и кому она уже успела предложить); и в этом ее счастье и спасение. непонимание неприхотливо.

— ну и кто нас так помял?

по привычке ввинчиваемое «мы», из шутки со временем превратившееся в устойчивую речевую конструкцию, звучит неуместно и свинцово. Ахав не забирает его обратно, Ахав ждёт, пока расстояние между ними сократится, чтобы протянуть руку — обвести кончиком указательного отметину на лице, осторожно поглаживая, ощущая чужую боль подобно своей и не зная, физического ли она характера. сквозь хлопковую грубость он чувствует, как его исступлённый животный страх удерживается в рамках телесности, остановленный чужими ладонями и запертый в них. что-то смутное подкатывает к горлу и щекочется в носу: чувствуя приближение бьющего наотмашь, китобой отнимает руку от чужого лица и укладывает на клеть пострадавших рёбер, с механической скрупулезностью считывая бьющийся ритм, переплетающийся с музыкальным.

а потом все начинается заново.

(в стайной Ахав разбивает зеркало над рукомойником;
в столовой — тарелки со склизкой серой кашей, одну за одной, заляпывая содержимым ножки столов;
в пустом кабинете биологии — горшки с цветами.
невозможно говорить спокойно, когда тебя не слышат.)

но в этот раз ему не хочется больше ничего доказывать. он не злится, ему просто не по себе.

он делает шаг вперёд, — совсем крошечный, уничтожая то пространство, что между ними ещё осталось, — и, опуская голову, прячет лицо в плечо Идальго. сквозь запахи знакомые, но чуждые до боли, пробивается что-то родное, за что Ахав цепляется, как за соломинку, пытаясь себе доказать: они пока ещё не потерялись, они по-прежнему здесь. оба, как должно.

— просил, — подтверждает он смиренно, под пальцами сминая ткань чужой футболки на боках. — а я просил не убиться, если мне случится отвернуться. просил быть осторожнее, не нарываться просил. несколько лет подряд. и что?

в звенящем от напряжения голосе вдруг отблеском чудится металл. Ахав вскидывает голову, чтобы заглянуть в глаза напротив и разделить с ними вскипающее моментом бешенство; нервы Идальго, раздерганные звериными потасовками, что податливые клавиши старого фортепиано, от легчайшего прикосновения проваливающиеся вниз. в черноте расширенных зрачков электрическим разрядом — желаемый резонанс. он давит на больное, на гудящие от ударов кости — с обеих сторон: невозможноговоритьспокойнокогдатебяне...

— я должен признаться, — говорит он, отстраняясь и выскальзывая из полосы пространства между Идальго и стыком стен, — что мне очень хотелось бы тебя понимать. ты как будто ищешь выход, а когда я тебе его показываю — бежишь, как от огня, отговорками сыпешь… и получается так, что будто бы тебе этот выход нужен не для тебя самого, а тебе просто нравится быть мучеником. ну что ж, твоё дело — валяй, беги. поймай Мышку в чемодан, когда будешь собираться — будет тебе женой; ей все равно, чьей…

в её платье, с подрагивающими коленями, он горбится и хмурится и не знает, куда себя деть от кислотно-разъедающей досады: пузырящаяся под кожей, она обгладывает его до белизны остова, до предела, в котором нет ни слова, ни звука:

— я так не могу. вот и всё.

решение, которое страшно озвучить, клубится мутью в глубине водоёма. Ахав растерянно собирает полу юбки в кулак и вновь распускает, наблюдая за тем, как набегают и отступают алые волны: кровавых утопленников будет в достатке. так всегда, он знает. тянет из себя воспоминания так, что становится больно.

— там остался дом, где я когда-то жил. должен был остаться. не знаю, где, но в делах ведь есть адреса; по картам доберёмся... — (в наружности ничего нет в наружности ничего нет в наружности ничего нет) он прокашливается речью, не глядя на Идальго, — но не без тебя. так нельзя.

Отредактировано Satō Sui (2021-03-10 20:59:49)