Добро пожаловать в Хей-Спрингс, Небраска.

Население: 9887 человек.

Перед левым рядом скамеек был установлен орган, и поначалу Берт не увидел в нём ничего необычного. Жутковато ему стало, лишь когда он прошел до конца по проходу: клавиши были с мясом выдраны, педали выброшены, трубы забиты сухой кукурузной ботвой. На инструменте стояла табличка с максимой: «Да не будет музыки, кроме человеческой речи».
10 октября 1990; 53°F днём, небо безоблачное, перспективы туманны. В «Тараканьем забеге» 2 пинты лагера по цене одной.

Мы обновили дизайн и принесли вам хронологию, о чём можно прочитать тут; по традиции не спешим никуда, ибо уже везде успели — поздравляем горожан с небольшим праздником!
Акция #1.
Акция #2.
Гостевая Сюжет FAQ Шаблон анкеты Занятые внешности О Хей-Спрингсе Нужные персонажи

HAY-SPRINGS: children of the corn

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » HAY-SPRINGS: children of the corn » But There Are Other Worlds » тринадцатое ребро


тринадцатое ребро

Сообщений 1 страница 8 из 8

1

[nick]Идальго[/nick][status]16 yo / китобои /--i [/status][icon]https://forumavatars.ru/img/avatars/0016/ce/0e/239-1608427594.jpg[/icon][sign]пеку тебе эчпочмаки с мясом твоих врагов[/sign]

ТРИНАДЦАТОЕ РЕБРО
https://forumupload.ru/uploads/0013/d7/4e/177/87381.jpg
время: прошлогодний декабрь ♦ участники:  шива | идальго
первый снег — повод достать боль из ножен. первая зима — мякоть, созданная для ножа. первое падение — крыльцо, наледь, хруст ломающегося ребра. бесконечное количество 'первого', помноженное на 'без него'. сколько ещё зим, таящих снежных хлопьев на разбитой губе  и ножей в спину встречать

без?

— смотрите-ка, китовий приблудыш ещё не сдох...

чужой выхлоп — по касательной. гарпии роняют из зубастых клювов сомнительные остроты, а из карманов — свинцовые кастеты. бывший птенец разлепляет прилипшую на мгновение друг к другу кожу губ и сплёвывает кровавую юшку на белое брюхо сугроба. в хищно раззяванных пастях подступающей стаи нет-нет да мелькнёт металл, обнимающий неровный ряд зубов. идальго держится за этот холодный блеск и довольный оскал, как за якорь: память возвращает туда, где их ещё не прошило потерей

навылет

— ну что, девочки, танцуем дальш'е?

0

2

[nick]Идальго[/nick][status]16 yo / китобои /--i [/status][icon]https://forumavatars.ru/img/avatars/0016/ce/0e/239-1608427594.jpg[/icon][sign]пеку тебе эчпочмаки с мясом твоих врагов[/sign]

Идальго откидывается на спинку стула, абстрагируясь от серого полотна парты. Кривые, кособокие знаки-загогулины, начертанные шариковой ручкой, лезут под плотно закрытые глаза, под дрожащие, как от падучей, ресницы, отбрасывая на лицо стрельчатые тени — голод — последнее, что сообщает ему крестник. Чёрточка-молния-треугольник — выдуманный ШивоХиросимой словарь, родившийся из языка арго, поделенного ими на двоих, держит на коротком поводке. Не даёт распрощаться с повадками гарпии. Их по-детски шифрованная переписка приносит с собой тревожную смесь воспоминаний: Лес, Охота... ГОЛОД. Он всегда возвращается, если в ненасытную утробу не подкинуть топлива: страх, боль или чью-нибудь жизнь.

⊿ ✱Θ☰ ソ⬆°▼ — (пер.'так пожри') — кит испытывает горькую, беспомощную злость, царапая на поверхности стола ответ — когда уже станет всё равно? Сможет ли перешагнуть через тело, с дырой от заточки в бочине, упавшее ему под ноги? Шива определённо заслуживает истечь кровью. Как и удара с вертухи, чтобы добить наверняка.

похер,— злой смех прокатывается по горлу, и он едва успевает поймать вибрацию на кончике губ. Пристальный взгляд Маятника вновь возвращает мысли к 'Методу цитологии и клеточной теории'.

Китобой давно привык к разным видам выразительного молчания. Поэтому, когда он пересекается в серых коридорах с Чингисханом, то на беспалевные вбросы 'а как там этот?' тот обидно хлопает Идальго по плечу и участливо отвечает:
'по-ходу сдохнет скоро'. Мышцы под родной, тёплой ладонью крёстного каменеют и Хан меняет тон, признавая свой проёб: 'хуёво'.

Всё ещё похер, когда Идальго загружает огромные стиральные машины — артефакты Мезолита, вероятно — шмотками китобоев (цветное и белое раздельно, ну, дебилы). Прачечная содрогается от запустившейся стирки, воздух пахнет порошком и чем-то, от чего мозги лезут набекрень.

Он узнаёт её и подбирает, несвежую, со знакомой латкой в подмышке — футболку, которую носил сам в, кажется, прошлой жизни. Не он носил — Хиросима. Должно быть тут недавно 'стирались' гарпии. Китобой подносит линялую ткань к лицу — воскрылия носа трепещут от узнавания. Смердит Ши-вой: пот, бешенство и кожа. Шивой забиваются пазухи носа. Запах застревает в глотке спазмом, вдавливающим адамово яблоко, в щель между шейными позвонками. Идальго стекает по стальному боку стиралки, сжимая в руках тряпку и бездумно пялясь в барабан с пенной, грязной водой — водой цвета злости, закипающей внутри.

По-хорошему, он бы хотел вернуть Шиве этот спонтанный дефицит кислорода. Чувствительные подушечки пальцев знают, как нащупать спутанные узлы артерий. Помнят, как оборвать нить пульса на напрягшейся глотке. Это как затягивать гарроту, сплетённую из собственных рук.

Всё, на что он действительно рассчитывает и пытается выцыганить у Дома — возможность не сорваться; не закончить с пропоротым брюхом и бессодержательным взглядом мертвеца, таким мутным, будто стылые радужки подёрнулись чайной плёнкой.

Сегодня, когда он засёк кое-как бритый, клочьями и плешью украшенный затылок крестника, Идальго вдруг многое понял. Про себя даже больше, чем про Шиву. Он догадывается, почему у гарпии обострение трихо-чего-то-там и почему Шива не позволяет лезвию избавить зудящий череп от волос. Идальго хочет ошибиться.

У него самого непрочная, с трудом наращенная, тонкая плёнка кожи поверх раны. Рана — Шива. Кожа — Идальго — агрессивная вежливость, гнездо из волос, кофейная крошка, щедро рассыпанная по лицу, прячущаяся в излучине ключиц, в звеньях позвонков тут там и здесь. Кожа, уставшая принимать порезы, синяки и гематомы. Готовая лопнуть от случайного прикосновения и потому скрытая под доспехами новой стаи. Идальго рискует; под забралом станется оказаться Хиросиме — спятившим, отчаянно влипшим zero, причина полоумия которого медленно загибается от Голода. От непреодолимой, ненасытной жажды рвать, калечить, изживать. Идальго знает природу этой нужды; когда-то его тоже питало дыхание смерти. Теперь же хтонический щуп, тянущийся от Изнанки к гарпиям, отпустил окончательно.

Поначалу хумарило нещадно. Бывшую стаю — тоже. Те озверело вышибали из бывшего состайника жизнь, потому что общая энергетическая кладовка ощутимо поскуднела. Досадный нюанс.

Спасибо, хватит, надоело быть на подсосе у неведомой изнаночной Хтони.

по-прежнему похер, похер, похер.

Он врёт себе ещё четыре дня. Взвинченный четверг, бесячую пятницу, горячечную субботу, которая проходит как в затяжном, лихорадочном бреду — кита всё преследует этот лоскутный, похожий на лишайный, затылок. К вечеру воскресенья он сдаётся.

Идальго отделяется от неровной, в свежих кляксах стены коридора, и идёт вслед за Шивой. Нога в ногу, на расстоянии приблудившегося пса; подстраиваясь под дыхание, ритм, рваную походку крестника. Когда гарпия преодолевает лестничный пролёт, не замечая присутствия врага (симптом крайней степени изнурённости), Идальго хочется взять его за шею, как ошейник надеть из пальцев. Но лишь касается локтя, острого и тут же отдёрнувшегося (китобой помнит, как больно тот входит в сочленение рёбер). Обогнув напряжённо замершую фигуру, уходит вперёд, всем своим видом побуждая идти следом.

Дверь в учительский туалет закрывается с неприятным скрипом. Китобой отстраненно констатирует тревогу, расцветающую внутри. Нерв простреливает висок, загривок, куда наверняка ввинчиваются свёрла чужих зрачков. Болезненно-щекочущее раздражение скапливается на кончиках пальцев; Идальго снимает с плеча рюкзак и ставит на край раковины — руки, только бы руки занять. Полотенце, мыло, помазок. Готово. Готов.

Глаза напротив — водянистое послецветие, обрамляющее зрачки.

Идальго не позволяет себе передумать, преодолевая пространство от себя до пропасти. Каждый шаг падает между ними булыжниками.

Перед ним — всё тот же старина Шива: палёная плоть, кровь, въевшаяся под ногти, родинка над губой, мелко подрагивающая от зарождающегося бешенства. Ну, здравствуй.

По-гарпийски дерзко стирается намёк на личное пространство. Он буквально отнимает воздух из-под носа крестника. Заводит руку за чужую спину, упираясь непрошибаемым собой в твёрдое, напряжённое плечо.

На месте.

Бритва, укрытая внутренней стороной кожаного пояса, успокаивает частящий пульс. Некоторые привычки неизбывны. Рукоятка знакомо ложится в ладонь. Лезвие нержавейки вновь расчерчивает дистанцию между. Идальго медлит — ничтожные секунды до 'нельзя', которое он так и не услышит. Китобой выдерживает взгляд Шивы, будто рвущий мягкую кожицу век бритвенным острием. Углы губ нервно дёргаются (ни вниз, ни вверх). Он возвращается к раковине. Ногой выдвигает стонущую, ушатанную рухлядь, когда-то бывшую тумбочкой, под свет лампочки, зловещей кистой свисающей с потолка. Закидывает полотенце на плечо и будничным жестом указывает крестнику занять место: прошу.

прошу, присаживайся. прошу, не беси меня. прошу, не раскрывай рта.

0

3

[nick]шива[/nick][status]16 yo / гарпии / 0[/status][icon]https://i.ibb.co/Rhc9P0N/jff.png[/icon]

Обострение начинается с тихого постукивания.

Тук-тук, тук-тук.

Звук лаконичен, как часы. Как метроном. Этот звук, он задает общий ритм. Пульсацию естественного хода вещей в твоей голове.

Тук-тук, тук-тук.

Звук методичной долбежки ногтем о височную кость. Твердым грифелем ручки о крышку парты. Азбука морзе. Тайный шифр. Соедини нервные точки синей пасты размашистой линией и полюбуйся на свое творчество.

Его парта похожа на последний лист чьей-нибудь школьной тетради. Тот лист, на котором все играют в крестики-нолики или морской бой. Плетут заостренные косички, чертят карты, изображают учителей. У него самого есть такая: абсолютно пустая тетрадь. На обложке: имя, фамилия, предмет, номер комнаты. На первой странице мелким зубастым почерком: месяц, число, классная работа. Если уронишь тетрадь и дашь ей раскрыться на той странице, которой пользуются чаще всего, то угадай, каким будет ее порядковый номер.

В основном он рисует.

Черные росчерки и частая штриховка. Рваные контуры, плотный слой пасты выгрызает дырки в тетрадном листе. Эти рисунки, одни из тех, которые психологи отмечают красным маркером и советуют больше бывать на природе. Общаться с животными. Слушать классическую музыку.

Менторский голос протягивает плесневелый завет классно-урочной системы вторым концертом Рахманинова.

Тук-тук, тук-тук.

Дирижер нервно дрыгает кистями рук, скромняга-эпилептик в пингвиньем сюртуке. Должно быть, он давненько не обнимался с березой. Не слушал утренний щебет птиц. Не кормил белку с рук.

Тук-тук, тук-тук.

Обострения — тот же фатализм. Известная закономерность, предрешенный исход. Такая религия для поехавших и убогих. Своего рода оправдательный приговор. Сойдет что угодно. Ты можешь считать горшок с геранью за родную мать, покрываться псориазной коркой, лезть в петлю или биться головой о стену пока не искрошится твой бедный лоб.

Смысл в том, чтобы дать себе волю. Найти золотой билет под шоколадной оберткой.

Осень, весна. Смена сезонов. Изменение длины светового дня. Магнитные бури и перепад температур. Закономерный ход вещей в твоей голове.

Осень, весна.

На улице валит снег. Все засунуты в пуховики — синтепоновые человеческие футляры. Ажурно-салфеточная гирлянда над меловой доской кутается в искрящуюся мишуру. Под пушистым концом с полиэтиленовыми елками единица и двойка складываются в предновогодний ажиотаж.

Менторский голос выуживает контрольное тестирование. Вступают скрипки.

У него с головой все в порядке. Просто время не имеет значения. В доме, здесь, для него. Просто его декабрь несет жухлой листвой и грязью в прогалине. Перегной вперемешку с озоном.

Знаешь, как пахнет озон?

Тук-тук, тук-тук.

Стресс, стресс, стресс.

Каждый раз, когда это постукивание усиливается, в его пальцах уже выдранный клок волос. Под ногтями: кровь, грязь, история недавних прикосновений. Когда на голове ничего не останется, он полезет выдирать бровь этими самыми пальцами. Этими пальцами, с остатками жизни и чужой ДНК, он будет выдирать свои ресницы. Когда ничего не останется, придется спускаться ниже.

В конце концов, когда волос не будет и в помине, можно разодрать ногтями шероховатое ощущение на коже или давнишний шрам.

Его межсезонье. Его обострение. Его помешательство.

Трихотилломания. Запиши и запомни уже наконец.

Снег за окном кружится, кружится, кружится.

Пара слов про его парту. Она выглядит, как объект современного искусства. Иллюстрация: динамика зависимого поведения. Смешная карикатура. Предмет: метафорическое подергивание косичек.

Кое-что еще про его парту. Это их парта. Серая зона продуктивного общения. Глянцевая эмаль поверх дощатой крышки с отблеском застарелой истерии. Стрелки и треугольники, линии и дуги. Предупреждающие знаки в красной окантовке. Если посветишь фарами, они загорятся, как огни в новогоднюю ночь.

Тук, тук. Тук, тук.

Нервный стук ручки по дереву. Набирай мажорные тройки и плюй через левое плечо. Читай изображённые красивым почерком символы пока не станет нечем дышать. Послание, выведенное чужой рукой. Рано или поздно ты сможешь проделать в нем дырку взглядом.

Посмотри на него и попытайся услышать линии тайного языка. Вашего языка. Попробуй угадать, что за ними строит. Загляни между строк.

Ему интересно, почему этот отвечает. Интересно, как рыбаку, почему рыба предпочитает такую наживку вместо другой.

Червь или опарыш. Поплавок или блесна.

Раздражение. Невозможность. Привязанность.

Он трогает надпись, как будто так сможет постичь исходный смысл. Гладит пальцем, обводит контур. Задумчиво выскабливает краску обгрызенным ногтем.

Палец красится синим шариковым цветом. Если вытереть его о парту, останется полупрозрачная полоса. Отпечаток пальца на месте преступления.

‘Так пожри’. Так пожри.

Такой простой. Это почти умиляет.

Если бы ты жрал столько, сколько жрет он. Если бы ты был настолько прожорливой тварью, то давно бы лопнул по швам. Треснул, как плюшевый медведь с пуговичным глазом.

Бум, бах, треск.

В кино ошметки всегда похожи на болоньезе. Это забавно.

На самом деле, они должны быть похожи на кровь вперемешку с дерьмом.

Ногти скребутся о парту. Ногти цепляют редкие волосы.

Дело не в том, чтобы пожрать. Дело в том, чтобы насытится. Перестать чувствовать это под ребрами. Понимаешь?

⊿✱Θソ∟%✱● — (пер.'такой заботливый')

Так пожри.

Смешной, смешной, смешной призрак прошлого Рождества, прошлого лета, прошлой весны, прошлого прошлого. Шива делит с ним одну парту.

В стайной ему говорят: выглядишь как говно.

В столовой ему говорят: выглядишь как говно.

В кофе ему говорят: выглядишь как говно.

В коридорах ему говорят: бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла

Идите нахуй, я понял.

Идите нахуй, я знаю.

Идите нахуй, идите нахуй.

Как будто ему интересно, что вы себе думаете. Как будто ему интересно. Чужое мнение. “Самая Бесполезная Хуйня На Свете” — сектор-приз, кубок чемпионов, открытие года, размашистый росчерк, почетная грамота.

Он думает об этом, шагая по коридору. Разношерстные надписи сливаются в однородный фон. Белый шум их общей истории.

Вот уже который день, месяц или год у него чешутся руки Чешутся зубы и кулаки. Ему хочется получить по морде, сломать кому-нибудь челюсть и потрахаться. Ему кажется, что от этого становится легче. Как от медиаторов или транков.

Но этот его видок. Так ему точно никто не даст.

Он думает об этом, преодолевая лестничный пролет, когда чувствует чужую руку на своем локте. Резкое движение. Дерганый разворот.

Этот обходит его и идет дальше. Приглашение горит на локте. Его хочется расчесать. Содрать, чтобы оно перестало.

Тук, тук. Тук, тук.

Просто смешно.

Он медлит. Он идёт следом.

Плетется, маленькая вшивая собачонка. Локоть горит. На шее — забавный ошейник с кличкой в аккурат над застарелым следом с подробностью дефекта чужого прикуса. На самом деле, он не хочет идти. Он просто послушно тащится, потому что иначе этот будет тянуть свой поводок, пока не сломает трахею любимому щену.

Этот. И-даль-го.

К горлу подкатывает знакомая тошнота.

Шива буравит взглядом чужой затылок.

У него есть тупая теория на этот счет. Интересные факты из мира науки, если иногда слушать, что там учителя тебе говорят.

Если вы не знали, то на самом деле медицина далеко шагнула. Новенький нос или сиськи? Пожалуйста. Вышли из строя органы? Возьмите, подавитесь. Хотите пришить член? За милую душу и круглую сумму.

О дивный новый мир.

В Турции одной девице пересадили матку умершей от инсульта женщины. Это не так интересно. Интересно то, что ей удалось родить. Мертвая матка мертвой женщины смогла родить живого ребенка.

Нормальный такой сюжет для остросюжетного триллера.

Едем дальше: в Испании, Франции, Китае, там пересаживают лица. Трансплантация, так это называется. Если ты решил пойти стопами Курта Кобейна, но оказался чуть большим придурком — поздравляю. Скорее всего, ты выглядишь, как чья-нибудь задница. У тебя нет части рта или носа. Люди при виде тебя падают в обморок. И вот таким как ты, таким неудачникам, которые и застрелиться-то нормально не могут, доблестные мировые врачи пересаживают лица. Кто-то умер, ему срезали лицо и залепили на твою безобразную морду.

Сказка.

Должно быть приятно знать, что лицо человека, которого ты знал или любил, теперь принадлежит какому-то косорылому козлу.

Чужой затылок дергано покачивается при ходьбе. Вниз-вверх.

Настолько тупые теории, теории типа этой, они либо уходят в отрыв от реальности, либо становятся ею с первых секунд.

Идальго. Очередной косорылый козел, натянувший чужое лицо.

Шива, он думает об этом, когда закрывается дверь в учительский туалет.

Тупые теории типа этой. На самом деле, они упрощают мир.

Дверь скрипит. Замок щелкает. Рыцарь в доспехах китового уса решает устроить себе рандеву с ветряной мельницей. У мельницы три глаза, шесть рук и полный рот зубов.

Может, это все еще сон.

Может, он всё-таки съехал с катушек.

Может, его обострение, оно и впрямь оказалось настырной твариной, прогрызло свою собственную вневременную лакуну, и теперь из кожи вон лезет. Бесится. Заполняет ее извращённым фантазиями типа этой.

Ему даже интересно, чем всё закончится.

Этот кладет рюкзак на край раковины, тянет молнию, шарит внутри. Главное — следи за руками. Не теряй их из виду. Кто знает, чего от них ожидать? Вот ты моргнул, а они уже выудили полотенце. Длинные пальцы тащат предметы — бедных кроликов со дна волшебной шляпы. Вот полотенце, вот помазок, вот мыло.

Самые тупые теории.

Самые извращённые фантазии.

Какой-то бред. Он даже не шевелится. Стоит и смотрит, что будет дальше. Холодный взгляд, сутулая спина, привычное напряжение рук. Руки всегда нужно держать наготове.

Он думает об этом, когда этот обнуляет пропасть между ними.

Пропасть — слишком громкое слово для квадратного метра обоссаного кафеля.

Привычки и рефлексы. Даже в полусне или полубреду Шива успевает: выставить перед собой руку, вцепиться в чужую футболку, натянуть. Это называется напряжение. Это называется контроль ситуации.

Такое чувство. Когда не знаешь, чего ожидать. Оно бесит больше всего.

Этот слишком близко. Так близко, что можно рассмотреть ресницы, пересчитать родинки и попробовать сложить их в созвездие. Так близко, что Шива чувствует знакомый запах тела и чего-то ещё. Пряного, как пакетик со специями, и тягучего, как связка курящихся трав.

Китовья блажь. Святая вонь. Запах сытости. Все эти благовония, стиральные порошки, ванильные свечки, они наслаиваются друг на друга, но все равно не могут скрыть тот, другой запах. Запах Хиросимы.

В последний раз он чувствовал его так близко, когда.

В последний раз, когда.

Перед глазами лезвие бритвы. Вроде бы этот вытащил ее из-за пояса. Шива, он не успел просечь. Слишком много всего. Слишком близко к телу.

Шива думает об этом, когда разжимает ладонь. Когда смотрит, как этот возвращается к раковине. Выдвигает тумбочку. Приглашает.

Ну ты и мразь.
Думаешь, все знаешь? Думаешь, в голову ко мне залез?

Шива щерится, смотрит. Изучает. Запоминает детали. Скалится, щупает языком брекеты. И медленно идет навстречу.

Медленно — потому что нужно прочувствовать момент. Дать себе волю насладиться. Кайфануть как следует.

Шаг, два, тумбочка — расстояние между ними. Такое ничтожное, незначительное расстояние, с него нужно всмотреться в чужое лицо. Вспомнить как следует, каким оно может быть, это лицо.

Нужно смотреть, как будто хочешь забраться под кожу.

Прочитать чужие мысли. Узнать всё, что можно узнать.

Шива улыбается, и улыбка затягивается, как петля на шее. Она говорит: не я это начал. Запомни это и распробуй как следует.

Он садится. Притирается задницей к тумбочке. Чувствует чужие руки у себя на затылке.

Та-акой заботливый Идальго.

Та-акой сострадательный.

Та-акой благородный.

Шива, он знает, что этот за ним наблюдает. Знает его взгляд. Как он чувствуется, когда сверлит между лопаток. Знает, что интересуется. Спрашивает. У дома нет потаенных ушей. Просто некоторые вещи не нужно слышать, чтобы знать.

Наверное, этот бравый китобой посмотрел на Шиву и тоже решил: выглядит как говно. Такой жалкий, взвинченный, ободранный. Совсем не тот, что раньше.

Идальго. Ему пересадили чужое лицо вместе чужими воспоминаниями. Он знает о Шиве столько, что только за это его можно убить.

Наверное, этот кит что-то почувствовал и ему стало жаль. Ему стало совестно. Он подумал, что в чем-то виноват. Что больше не может стоять в стороне, пока страдает заблудшая, задохлая, пропащая душонка. Вся эта китовья пидорасня. Какая-то хиппушная ересь, которую их лысый хуй заливает в уши.

Это пиздец как смешно.

Шива думает об этом, когда рука лезет в карман. Смеётся, когда достает железный, с гравюрой, портсигар из куртки. Отличная вещь, мамулино подношение, он держит в нем сигареты, папиросную бумагу, раскрошенный табак, закрученные бланты.

Он ржёт, как последний урод, ржёт, пока чиркает зажигалкой, ржёт, пока закуривает. Заходится смехом, будто вот-вот надорвется, отбитый сукин сын. Со смехом он давится дымом, когда протягивает руку с неспешно тлеющей сигаретой куда-то вверх. Словно подношение внезапно снизошедшей к нему высшей силе.

Как в старые-добрые, разделить одну на двоих, хорошее было время!

И это тоже пиздец как смешно.

0

4

[nick]Идальго[/nick][status]16 yo / китобои /--i [/status][icon]https://forumupload.ru/uploads/0013/d7/4e/177/810648.png[/icon][sign]пеку тебе эчпочмаки с мясом твоих врагов[/sign]
Блеск опасной бритвы отчаянно диссонирует с намерением Идальго. Намерением — подчёркнуто богоугодным. Зато отлично сочетается с Шивой — лицо, не без сытой усмешки, вдохновляет сразу на несколько сценариев развития событий:

— впечатать крестника в кафельную стену и растереть об неё едкую ухмылку;

— очертить тонкой кровяной линией (этим самым лезвием) место для колумбийского галстука и выпустить жизнь через вскрытое горло;

— забить хуй и сделать то, за чем пришёл;

Идальго ловит тяжесть чужого взгляда.

Его догоняет мысль двухлетней давности, когда Соловей буквально навязал Хиросиме проблемного новичка: 'легко не будет'. Эта мысль следами от пуль чернеет в глазах — bang bang — аккурат в третий глаз очеловеченной твари — Шивы.
Он так ненавидит себя за то, что знает — там, в глубинах диафрагмы, уже зарождается смех. Его хочется придушить в зародыше, зажать в пальцах, обернув их вокруг чужой глотки. Идальго бросает короткий взгляд вниз — повлажневшая ладонь сжимает рукоятку бритвы. Проще, конечно, воткнуть лезвие в трахею до характерного булька.
Если его не замкнёт от бешенства за шесть с половиной шагов, которые крестник разменивает на тягучие, как патока, секунды, то случится сразу много всего хорошего: Паукам не придётся зашивать ничьё вспоротое брюшко, Ящикам выносить закрытый гроб, Маламуту — потеть за репутацию.

Всем заебись, не правда ли?

Сгорбившаяся спина укоризненно смотрит мятыми складками и отвечает обидным смехом.

Китобой закрывает глаза, лицо перекашивает, как будто ему больно. Как будто хохот Шивы может ранить, обличить, поставить на место.
Может. Идальго на месте.
Он запускает пятерню в куцый островок волос на макушке, соскальзывает к плеши надо лбом, колючести у виска, как будто так и должно быть, имеет право.

Идальго входит в резонанс со смехом Шивы. С душком табака, дыма. Потревоженные близким присутствием (не)чужака ноздри втягивают запах крестника, расщепляя его на составные. Отпечатывая уникальный букет в подкорке: окурки в консервной банке, батарея бутылок из-под алкашки, кислый блевотный запашок ведра, передающегося по кругу после фееричной попойки и он, неуместный и лишний — запах горьковатой нежности.

Руки заняты (в левой — бритва, в правой — колкость плешивого черепа). Руки заняты, губы — нет. Идальго склоняется к сигарете, маячащей в районе скулы Шивы. Кит выдыхает на горсть пепла, скопившуюся на конце сигареты. Прах развеивается сизой взвесью. Оседает на куртке, а под ней ямка между шеей и плечом. А в ямке — тавро, которым Хиросима когда-то пометил сладкую наружную детку. Совершенно. Абсолютно. Бесполезное. Знание.

Реальность сужается до размеров зрачков. Губы обхватывают фильтр сигареты с привкусом Шивы. Идальго тянет из косяка жизнь и сокращает её вдвое. Поплывший контур губ касается указательного и среднего пальцев Шивы. Он отстраняется вместе с облаком дыма, выпущенным из лёгких — следом тянется и обрывается ниточка слюны.

Идальго удерживает момент дикого, острого чувства не-одиночества.

Запекает его под веками, как изводящий из года в год кошмар.

Через четыре секунды и три подслеповатых взмаха ресниц он поднимает глаза.

Время их хитрого, выверенного ритуала.
Холодный воздух уборной вынуждает дышать через раз (в нём всё дело).
Полотенце обнимает плечи Шивы. Мыло и щетина помазка взбивают плотное, меренговое облако. Пена прячет под собой тёмную поросль волос, как снег за окном укрывает грязную Наружность.

Рука и кисть — одно целое. Опаска неподвижна — движения подконтрольны только руке Идальго (низ живота ударяет горячим от разыгравшегося воображения: вот лезвие проходит между шейными позвонками, вот сладкий хруст, а вот и сказочке конец). Жало направлено вниз (У Шивы феноменально быстро отрастает шерсть; не проще ли снять сразу скальп?). Три следующих пальца после мизинца 'обнимают' эрлу сверху (добавилось ли шрамов, засечек, меток, пока Идальго врал себе, что не возьмёт в руки бритву Шивы; никогда, ни за что?). Большой палец располагается снизу и держит упор на пятку (ебашь, Сима, не бзди).

Жало слизывает пену и сомнения, оставляя после чистую кожаную борозду. Остальное довершает вбитый в подкорку опыт. Идальго проваливается в медитацию. Полотно черепа обнажает перед ним жизненную историю Шивы, где-то их общую (вот этот рубец на затылке от 'розочки' Висельника), где-то следы наружных приключений (над левым ухом накладывали швы — Анечку не слишком любили в детском доме), темя украшено серпами и выцветшими бугорками (Юре так же не свезло с новой смотри-твои-новые-папа-мама семьёй).

Идальго вытирает рабочее полотно опаски о полотенце. Снова взбивает пену. Приступает к филигранной работе — каждый шрам должен быть обрамлён в чистую, глянцево-сверкающую кожу. Эта иссечённая шкура, как карта боевых действий, расскажет о крестнике больше, чем любой серодомовец, оказавшийся в стенах Могильника по его, Шивы, вине:

ϟ ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ ϟ

Тончайший узор реальности идёт трещинами. Абрис обнажённого черепа калькирует тот, другой, нетронутый стеклом и ножом. Тот затылок говорит с ним менторским тоном, назидательно; что-то душеспасительное, с едва уловимым прононсом. Если его коснуться, то он пойдёт складками (голова поднимется вверх с читаемым во взгляде — изыди, болезный). Вместо лезвия, у головы Ахава выставляется защитный локтевой блок — Идальго намерен хранить первозданность вожачьей шкуры как можно дольше. С этой, в рытвинах и кратерах, ничего уже не поделаешь, только новые метки ставь.

Выменял. Одно на другое. Шило на мыло.

Китобой рассеянно проводит пальцем по щётке ресниц, отгоняя наваждение. Полувзгляд на звенящую и готовую порваться нитку вены на руке, сжимающей лезвие — нержавеющая сталь будто кровит.

Капиллярное кровотечение красит розоватым бледную кожу. Порез плачет жирной каплей, стекающей к шее.

это случайность. случайность?

Идальго предпринимает превентивные меры: шагнуть назад, взгляд в сторону, дышать ртом.
Чтобы не было: красиво, аппетитно, нужно.
Хиросима зализал бы рану по-звериному, походя, себе, Шиве. Идальго пользуется мозгом вместо инстинктов; пузырящееся пятно от перекиси водорода накрывается бинтом.

Кит решает завершить сеанс грязно-чёрной тоски, вытирая обритую голову гарпии влажным полотенцем.

'Ну так пожри' — нацарапал ему на парте Идальго.
Шива зря смеялся. Идальго зря прикрывался сочувствием.
Ему теперь зачем-то нужны оправдания. При-чи-ны.

Я пришел пожрать тебя. Я утолил свой голод. Квиты?

Вжикает молния рюкзака, пряча на дне мыльное и влажное. Идальго отдаёт Шиве опаску, направляясь на выход — 'замёрзли', — думает, неизвестно о чьих руках.

0

5

[icon]https://i.ibb.co/Rhc9P0N/jff.png[/icon][nick]шива[/nick][status]16 yo / гарпии / 0[/status]

Чтобы убить человека бритвой, нужно совсем немного движений. Прямо говоря, всего одно. Чтобы оставить увечье — и того меньше.

Опасная бритва — продукт маркетинга. Звонкий рекламный лозунг, отброс пластиковой эры, игра на контрастах. За таким инструментом нужен особый уход, бережное  отношение и сухая, почти стерильная дотошность. Понадобится специальный абразивный камень, чтобы не испортить лезвие. Точить следует строго от себя, удерживая рабочую поверхность под выверенным углом. Выводить узоры при полировке мелкозернистой наждачной бумагой, чтобы избежать деформации геометрической формы или возникновения микроскопических трещин. Такая мелочь, рано или поздно, она обязательно даст о себе знать.

Работа почти ювелирная. Есть много нюансов. Соблюдая их все, неизбежно постигнешь дзен.

Такой бритвой можно убить человека. Да, конечно, я знаю. Человека можно убить любой бритвой. Ржавой или тупой, опасной или безопасной, человека можно лишить жизни сменной головкой с пятью подвижными лезвиями или этой убогой, скругленной, как детская ложечка из мягкого пластика, рукояткой — при должном упорстве.

Да, нужно быть тем ещё мудилой, чтобы довести до такого. Чтобы кому-то пришлось так над тобой изгаляться.

Разница в том, что с бритвой, такой бритвой, приготовленной с капелькой заботы и щепоткой любви, можно убить человека без особых усилий.

Ты знал, что лезвие опаски острее, чем скальпель?

Радикальный взгляд на гуманизм.

Для остального существует: заточка, ребристый ключ, шило, отвертка, арматура, бита, карандашный грифель, циркуль или какое еще дерьмо. Очевидная истина: как бы ты ни старался доказать обратное, но миллионы лет эволюции не прошли даром. У тебя уже есть все, что нужно. Как и у соседа по комнате или этажу, у последнего чмошника или у самой вкусной попки этого выпуска. Очевидная истина, которую нужно помнить, как таблицу умножения или “Отче наш”, как связующее звено этой бесконечной потреблядской цепи. Живительная пощечина здравого смысла между вдохом и выдохом в твоей голове.

Простое, понятное знание.

Представлял когда-нибудь, как умираешь?

Чувствуя в руках лезвие  — что ты о нем думаешь?

Тонкая кровяная линия (место для колумбийского галстука) — уже придумал, что будешь делать дальше?

Сможешь дать себе волю? Сможешь позволить себе съехать с катушек? Самое время взять и задуматься, как далеко ты на самом деле мог бы зайти.

Вообще-то, он — нет, — мы с тобой. Вообще-то мы с тобой не какие-нибудь там психопаты. Не маньяки конченные, понятное дело, что не убийцы. Просто такие вещи, время от времени, они приходят в голову, как зуд или та мелодия, которую слышал когда-то и где-то, а теперь она здесь, в твоей черепушке. Этот ублюдский, паршивый мотивчик.

Теперь прокручиваешь его снова и снова. Перед сном или когда чистишь зубы. Прокручиваешь, уставившись в тарелку, прокручиваешь, пока набиваешь брюхо едой, вкуса которой не чувствуешь, и которая не дает тебе ничего, кроме растущего аппетита и потраченного времени.

Что-то теряешь, что-то отдаешь.

Сигарету нужно раскуривать как трубку мира, пока чужие руки водят лезвием вдоль твоего хребта.

Это такой интим.

Софт-порно для поехавших.

Чтобы снять скальп, нужен всего один надрез. Одно плавное движение, и податливая плоть сама пойдет к тебе в руки.

Сказал же, интим. Доверительные отношения.

Если решишься и воткнешь бритву в сонную артерию, то, клянусь здоровьем своей матери, грянет музыка и начнется вечеринка в стиле "Мулен Руж". Очень важно, чтобы ты сделал акцент на последнем слове. Про мельницы мы уже говорили.

Шива, он улыбается своим мыслям. Выдыхает ноздрями кислый дым.

Слово на букву "Д", семь букв, значение: уверенность в чьей либо добросовестности, искренности, правильности.

Рядом — короткий всплеск воды и мерное дыхание.

Этот наклоняется вперёд, тянется к предложенной сигарете. Если немного повернуть голову, то можно коснуться щекою щеки.

Бритва маячит над темечком, нержавеющий и одиозный нимб.

До-ве-ри-е.

Отличное слово.

У этого заняты руки. Он затягивается и выдыхает. Обхватывает губами желтоватый фильтр.

Послушный кит. Тянешь в рот все, что тебе предлагают?

Чужое движение расходится неясной окружностью солнечного гало. Чужой рот смыкается вокруг сигареты. Нормально. Губы касаются пальцев. Что-то влажное.

Послушный рот тянет сигаретный дым. Одно долгое, долгое, долгое скользящее движение. Губы, как у французской шлюшки.

Ты что, какая-то блядь?

Кое-что о личных границах: есть вещи, которые ты не хочешь видеть, воспринимать или чувствовать. Есть вещи, которые ты не хотел бы видеть, воспринимать, чувствовать, но обстоятельства, но мир, но вселенная, но все работает против тебя. Ты, тело, твои рецепторы, они только того и ждут. Настраиваются на нужный лад. Выискивают вожделенную волну, гадкие, гадкие предатели.

Дыхание, запах, кожа, слюна.

Это мерзко.

Это приятно

??????????????????

Расфокусировка. Извращённая фантазия выдыхает дым в ухо и оставляет влажное на пальцах.

Все дело в том, что ты выбрал неверную тактику. В такие моменты, тебе бы запрокинуть голову и воздеть глаза к небу, припоминая старые-добрые деньки.  Пустить скупую слезу, воскрешая Трогательные Моменты Жизни. Вашу общую историю. Заглянуть в прошлое и раскаяться, устремиться в будущее, отпустить ненужное, и, наконец, застрять в настоящем.

Почувствуй дым, подставь сигарету к губам. Отвлекись на вкус и консистенцию, на тугую горечь никотинового мотива, банального, как кость поперек глотки.

Трогательные моменты жизни.

Приглашение.

Жалость.

“Пойдешь со мной?” — фраза проще некуда. Когда она снится, продираешь глаза в холодном поту. Кошмар настолько блевотный, что если какая-нибудь пернатая дрянь захочет его пожрать, есть надежды, что её любопытная тушка подохнет и свалится прямо на месте.

Пойдешь со мной?

Может быть, это ты со мной останешься?

Склейка.

Приятный хруст челюсти под твоим кулаком.

Вот и поговорили.

Сначала ты бьешь в морду, заталкивая это предложение туда, откуда оно вышло, а потом тебе выбивают воздух из легких. Рот, полный кровавой слюны, ошмётки лопнувшей кожи. Представь, что вкус тебе нравится.

Никакой боли. Никакой спешки. Похороны, поминки, реквием и черная месса. Нелепая возня под заунывный госпел, хруст рвущейся ткани, пальцы на голой коже. Грязный пол. Плитка в застарелую крапинку. Красное на мокром, цветное на сером, краска, кровь, что-то другое. Когда вдалбливаешь кого-то в кафель, звук такой, словно водишь мокрым пальцем по стеклу. Аплодисменты — экзальтирующая публика в твоей голове рассыпается ритмичными хлопками твоих яиц о чужую задницу.

Трогательное воспоминание На таких либо ставят крест, либо периодически возвращаются, чтобы вздрочнуть.

Шива, он выдыхает дым.

Волосы с головы опадают, как осенние листья, кружатся и летят, кружатся и.

На самом деле все, что сейчас происходит — символический акт. Бритье имеет много значений. История уходит корнями в древность, племенные обряды и рыцарское жлобство. Оставь свой разум всяк сюда входящий, дай тому, что в твоей голове, тому, что пропахло костром, жженым мясом, перегнойной трясиной, позволь ему взять тебя за руку и увести в тень.

Ещё кое-что про доверие: в таких условиях ты не уверен, можно ли доверять самому себе.

Иносказательный акт веры в перерождение. Ритуал искупления, волосы — условное обозначение, порочная грязь прожитых жизней, мертвые клетки и вневременная пыль. Ты станешь лучше, если сдерешь с себя эту дрянь. Ты вознесешься и почувствуешь облегчение, твои чакры раскроются, стоит только обменять на них клок-другой. Сразу после этого третий глаз вылупится промеж лба всезнающим мистицизмом и взгляд его устремится в тугую бесконечность, в самое начало космического хаоса. Голый череп — прямая метафора перерождения,  единственное назначение покатой глади  анатомической формы — исцелять заблудших касанием священной лысины. Солнечный блик на отполированной коже — счастливая звезда на пути к просветлению.

Здравствуйте, раковые больные.

Как жизнь, смиренная паства пенитенциарного существа?

Вытяни руку и покажи, где солнце, мой маленький лысый нацист.

Он делает затяжку и понимает, что курит фильтр. Раз, два, три, щелчок, нога, ботинок. Обновление начинается с головы, остальное должно исцеляться постепенно, согласно животворящей инерции и ритму токов твоей внутренней ци. Так что все в порядке, даже не думай, оставь ноги топтаться в привычном дерьме.

То, что они не говорят ни слова, еще одна ритуальная часть. Непреложный обет. Такая святая взятка.

Сначала на алтаре твои патлы, потом возможность превращать воздух в слова.  Дань уважения очередной дрессированной обезьянке. Дрессированная обезьянка может бряцать на гитаре или танцевать вокруг шеста, она может рассказывать шутки со сцены или истреблять неверных, она может быть признана неприкосновенной реликвией и абсолютной истиной, чтобы ближайшие две тысячи лет людям было, чем себя развлечь. Войны, конфликты, экзальтация, критика, разговор с воображаемым другом сквозь распахнутую форточку.

У  каждого есть такая своя обезьянка.

Горячий привет и поцелуй в зияющую пустоту (на месте какой-то из двух) ноги.

Порез он не чувствует.

Первая причина: ты же помнишь, что лезвие бритвы острее, чем скальпель?

Вторая причина: сложно чувствовать столько всего одновременно.

Этот заканчивает. Вытирает голову влажным полотенцем, смачивает бинт каким-то дерьмом, прикладывает к ране. Пальцы медленно проходятся ото лба к затылку, ощущая: рубцы и вмятины, швы и шишки.

Один порез ничего не меняет. Его кожа — вот настоящая доска трофеев. Каждая засечка несёт смысл. Каждая засечка скрывает историю.

Научись читать Брайля и получи еще больше.

Один порез ничего не меняет. Он только говорит о том, что этот захотел оставить свой след. Что одно неловкое движение — всего лишь случайность. Что случайность — это иллюзия. Это — системообразующий миф.

Мокрый бинт сверху — это оскорбление. Оскорбление пузырится и пахнет, как вода и столетняя сода.

Идальго вручает ему бритву. Складывает свое барахло. Обратная перемотка: вот помазок, вот мыло, вот полотенце. В конце концов, не оставляя ничего, кроме ощущения, что тебя поимели, он берет свой рюкзак и шагает на выход.

Бритва блестит как новогодняя игрушка. Шива укладывает ее на колено, пока аккуратно стягивает кольца с пальцев. Стягивает и убирает в карман.

Поимели, ты понимаешь. Использовали.

Типа, когда что-то изъяли, ничего не предложив взамен.

Вроде как, когда ты, хуйло, решаешь, что за мой счёт можно заняться очищением совести. Загладить ошибки прошлого, стать лучшим человеком, взять на себя ответственность — всего на каких-то десять минут, — чтобы больше не брать её никогда.

Не забудь потом поставить галочку в своем блокнотике “Мой список добрых дел на сегодня”.

Ведёшь себя, как моя мамуля.

Все дело в отношении. Если бы ты был честен с собой, тебе не пришлось бы ломать комедию. Искать поводы. Если бы ты был честным с собой, ты бы остался, потому что на самом деле единственное, что ты можешь хотеть — чувствовать себя живым, когда курится одна на двоих, а мясо пускает кровь под твоим кулаком. Это нормально, здесь нет ничего страшного. Ничего отвратительного. Это то, чего большинство хочет на самом деле и то, в чем боится признаться.

Поэтому меняют лица. Живут свою жизнь впустую.

Интересно, чем ты себя оправдываешь? Тем, что ты хороший человек, а это то, что делают хорошие люди? Благородные поступки. Спасительные жесты. То, что кто-то там считает за благо, ты делаешь, чтобы отрастить себе благодать по колено, ты ломаешь и ущемляешь себя, думая о других, но на самом деле — все о себе да о себе. Каждый твой мученический жест — ради того, чтобы считаться достойным членом общества. Герои без страха и упрека, их амплуа — снисходить до сирых и убогих, не замарав при этом ботинок. По ковровой дорожке, все ниже и ниже, вдоль витых вензелей священных правил золотой морали.

Смотри не обкончай трусы от чувства собственного превосходства.

Ещё немного, Идальго, и ты выбьешься в люди. В лакированной рамке, за стеклом, на престаром гвозде. Главное, ты подумай как следует, и не забудь подставить вторую щеку.

Искупление! Великие муки! Исповедь! Ритуал обновления!

Он всем нам нужен в этот хуев час!

Отпустить свои и чужие грешки, аннулировать шлаки, токсины, говно, что успел причинить. Начни делать хоть что-то, чтобы вознестись на следующий круг и устроить там Рай на земле. Закатим здесь вечеринку: вербное воскресенье, прощенное воскресенье, пошли-грехи-нахуй воскресенье, день благодарения, богородицу, пасху, рождество, восьмое марта.

Не удивительно, что ты ушел в китобои, трусливое ты хуйло.

Фамильярный знак равенства между китобоем и китом — уже просто смешно. Вся суть самопожертвования. Сотвори себе кумира и кусай себя за хвост. Дай свет пастве, которая разве что к тебе в рот не заглядывает, расскажи о крови и плоти своей, и о том, как страдать за чужие грехи, припрятав бензин в закромах.

Жалкие уроды. И Хиросима теперь один из них.

О нееее-еееееееееет.

Нет-нет-нет.

И-даль-го. До сих пор. Один из них. Насострадал и преисполнился, мой белый рыцарь, примерный и лучший из людей.

Переживает за чужое самочувствие

Носит с собой ватку и перекись.

Лезет не в свое дело.

Да куда ты так быстро уходишь? Постой минутку, я подарю тебе цветок, подержимся за руки и вместе споём Хари Раму.

Понимаешь, дело в том, что ты сам во всем виноват, и каждое из твоих действий имело последствие, и теперь все эти пресловутые последствия, они складываются в один большой, просто, нахуй, пиздец какой гигантский переключатель где-то между свежим надрезом и висельниковой розочкой.

Щелк — вот Шива вскакивает на ноги.

Щелк — фокус-покус, бритва в руке все поет и порхает, свободная честная птица. Дальше: самое время проявить уважение и быть благодарным за услугу. Ведь это очень практично. Да, выглядишь, как урод в терминальной стадии, зато меньше шансов сыграть зубами о батарею. По той же причине избегай: пирсингов, цепочек, других ебучих цацек. Они делают тебя уязвимым. Кольца — скорее ломают твои пальцы, чем чужую челюсть. Брекеты — самое хуевое решение, если ты любитель махать кулаками.

Кровь вперемешку со слюной. Приходится действительно полюбить этот вкус.

Ботинок впечатывается в дверь. Дверь трещит и схлопывается перед самым носом Идальго. Сыплется штукатурка. Бритва в руке гладит чужую шею. Можно было бы обойтись без нее, но иногда, ты знаешь. Просто иногда хочется расслабься и хоть немного упростить себе жизнь.

Все должно быть честно, вот, что он думает, когда запускает руку в чужие волосы. Волосы мягкие и густые, как у бабы.

Я тоже хочу почистить карму.

Отпустить свои сожаления.

Хочу исповедаться.

Исправить ошибки прошлого.

Может, не стоило воровать из кармана ближнего своего, хуево шутить про чужих матерей. Может, в тот раз, может, тогда мне следовало молотить тебя до кровавой каши, пока не осталось бы одно тупое безмозглое месиво. Приятная, влажная, неспособная сделать шаг в противоположность субстанция.

Может, мне очень надо отпустить все грехи, но в кружок щита и забрала путь заказан. Дискриминация, смех да и только, а может, это именно то, что я искал всю свою жизнь. Улыбаться солнцу и долбиться в десна с детьми цветов.

Он шепчет: "Тихо, тихо, тихо", и толкает Идальго обратно, в сторону тумбочки.

Садись, ваше благородие.

Мы ещё недомолчали.

0

6

[icon]https://forumupload.ru/uploads/0013/d7/4e/177/810648.png[/icon][nick]идальго[/nick][status]16 yo / китобои /--i[/status]

Сгорел сарай, гори и хата.

Бензин, керосин, подозрительная жижа с едким запахом (Хиросима проверял — горит) — базовое зелье начинающего огненного мага. Что-то можно одолжить у химика, чем-то разжиться в амбаре у Ящиков. Цель — во-о-он тот ушатанный сарай и чувство, растущее внутри саркомой, названия которому он не знает. Знает только, что хочет поправить. Сделать лучше, красивей. Стеклянная бутылка, смоченная в горючем тряпка, спичка, замах. Прежде, чем случится ядерная зима 45-ой Хиросимы, пламя неуверенно возьмётся за нутряк развалюхи, который снаружи не видать. Из маленького окна вдруг повалит тёмный, чадящий дым. Потом из двери полезет оранжевое и бешеное, вылижет сухое дерево, заберётся на крышу. Пожар, распухающий, как утопленник, сожрёт поздние сумерки, зрачок Хиросимы и крики переполошившихся жителей Расчёсок. Последнее — жаль. Он бы ещё поглазел. Предсмертные корчи ветхого строения хороши на любом этапе. Утром от него останется лоснящаяся жирная копоть и бархат сажи. Немного декадансной эстетики во вкусе Хиросимы.

Итак: бутылка, горючее и фитиль — три элементарных компонента, чтобы устроить файер-шоу для скучающей провинциальной публики.

Итак: сортир, опаска и хиросимоидальговское 'нет' — три элемента, чтобы учинить локальный взрыв в отдельно взятой обритой черепушке.

Что значит это 'нет' Идальго в душе не чает, но если бы его мнением, ну вдруг, поинтересовались, он бы ответил: 'нет, мне не нравится, когда дверь перед носом захлопывают с ноги'.

Лезвийный холод привычно находит уязвимую шею. Разнообразия ради, его — Идальго, схваченную кипятком от застуженных мышц, хребтину.

Это обстоятельство, предсказуемое и, тем не менее, с душком разочарования. Оно рождает циничную улыбку, подкреплённую характерным звуком 'хмык':

'как по нотам разыграть',

'дважды два всё ещё четыре',

'семь раз отмерь, все семь раз старый недобрый Шива',

— нельзя обойтись молчаливым спасибо, да? Нужно обязательно, вооружившись распальцовкой и колюще-режущим, что-то там доказать.

Быть может, инстинкт самосохранения проскользнул мимо китобоя на раздаче благ. Или Идальго в принципе редкостно сосёт в вопросах выживания. Серьёзно, куда проебались его мозги?  Но вот он здесь. С жалом опаски за спиной.

Вместо того, чтобы растереть рифленой подошвой кед — он его подкармливал. Позволил выжить. Теперь вот в судорогах издыхает. Крошечный червячок сомнения. От которого триста грамм сырого мяса в груди, спазматично сжимаются. Питал в себе эту дрянь. Хилую, наивную, как целка на выпускном, на-деж-ду. Больно не будет, глупая, снимай розовые очочки, садись на коленки, все в этой комнате твои друзья.

Что-то радости не видать на крапчато-бледном лице китёнка.

Не случается никакого чуда, авось или вдруг. Шива всё так же сочится ядом. За полгода мог бы и поработать над этим, мстительное, ленивое ты мудло.

Идальго встряхивается восьмибалльно — шивовское 'тихо' обжигает перепонки. Он вскидывается, едва успевая скрыть беззащитное выражение лица. Очищенное лезвие опасно покусывает полумрак острыми, как вспышки фар, бликами. Идальго ломает изгиб брови в вопросительный угол: 'о, ну что за понты?'. От запущенной в волосы руки глаза пыхают тёмным бешенством, а рот цедит раздражённое 'тц'.

Тумбочка ещё не отпустила тепла Шивы. Идальго тулится на занозящей поверхности и...

... убедил, давай, домолчим.

Сначала забиваетесь на мизинцах, что ни одна живая душа не узнает, как синхронно вы пускали слезу над умирающим Дартом Вейдером из 'Звёздных войн'. Кемарите по очереди, пока Скорпион загадочно скребёт по койке заточкой. Сдуваете пенициллиновую плесень с забытого бутерброда, чтобы забить желудки, потому что вечером на стрелку, а не в столовку. Под слоем табачного дыма, растянувшись на прогретом солнцем чердачном полу, смолите сигареты и пиздитесь до кровавых соплей за последнюю. Чтобы в итоге прикончить одну на двоих, укладываясь обратно лопатками на щербатые доски, затевая схватки, кто скажет максимум правды (Шива побеждал с разгромным счётом). Поздравляете друг друга с ниочёмными обжиманиями с понравившейся девчонкой. И насквозь брехливого 'ты ей точно понравился, бро'. Играете в затейливый пинг-понг из ругательств: параша — петушня — поребухи — фу, завали — черкаши, — да, бля. Не сдерживаете имбецильную лыбу, когда кто-то выходит из Клетки; та сама наплывает на лицо, приподнимает уголки губ, обнажая то метал брекетов, то щербину между зубами...

Так вот, сначала мизинчики, замусоленная сига, и ощущение надёжного плеча рядом.

А потом ты сидишь на ветхозаветной тумбе, упираясь взглядом в мыски начищенных кед, а затылком — в опаску, в руках твоего вчерашнего братюни.

Идальго хотел бы ощутить ностальгический надрыв, но ему некогда. Он занят молчанием. Глотку жжёт по-скотски от комментариев, которые, он уверен, Шива мог бы предугадать с точностью до интонации. Давай притворимся, что это глупый пранк в стиле Эдвард-руки-ножницы?

Нет? Ну ладно, тебе сложно отказать.

Анемичный свет лампочки робко оглаживает цепь позвонков на шее. Чужие зрачки цепляются маячками за шиворот рубашки. Хочется поежиться под прицелом глаз и остриём нержавейки — у Шивы получаются красивые засечки на любой поверхности. Шива вообще парень рукастый, в хозяйстве полезный: палец сломает — палец вправит, шутки пошутит, кирпич из окна уронит, картошки ведро начистит... Раздолбайский фасад маскирует душнилу и педанта: кровать заправлена, год назад, по запаре обронённые слова, припомнены, шмотки наперечёт; по цветам разобраны, аккуратно отстираны, бережно сложены. Славный, сиротский мирок с понятными, работающими вещами.

А потом вдруг вещь ломается. Становится неудобной. Её функции ржавеют от неиспользования. Но что если потыкать в неё острым? Соскоблить наносное, вымыть посторонний запах, извести следы чужого потребления.., послужит?

Иезуитская улыбка некрасиво растягивает губы китобоя, ровно как в бытность гарпией: с хуя ли?

Идальго воооот настолечко заебался от потребительского отношения. Как насчёт спросить: почему?

Блиц-опрос между чисткой зубов и отбоем: почему киты? почему не ты? почему не сдох на Изнанке за год?

Так много вопросов, так мало ответов.., кроме очевидного — всем срать.

По итогу: люмьеровская плёнка, движение поезда, словно тот летел прямо на зрителя; на него — Хиросиму, как Шива, как неотвратимость.

Внимание!

Дисклеймер:

Фильм — дерьмо собачье! С уклоном в немотивированную подростковую агрессию!

Там, в глазах крестника, была ярость, круто замешанная на боли. Хиросимовское 'пойдем вместе' оборвалось на выдохе от удара поддых. А потом падало и падало тёмными кровяными плямбами на кафельную плитку. Их руки, измученные необходимостью наказывать, проникали под кожные покровы, прокручивали плоть в фарш. А фарш, как известно, не проворачивается назад...

Он выхватил гран-при за тупость — тяжкий ипринтинг: октава из железистой крови, горчинки испарины, повисшего в воздухе неверия, вплетающегося в его некстати отросшие, рассыпавшиеся по грязному полу, волосы. Пряди, застывшие сосульками от капающего сверху пота, всё возило по холоду плитки — тряпка, грязная использованная вещь...

«Крррыч», — говорит бритва, ныряя в блестящую, русую маковку Идальго. Не «чик» даже, а именно мерзотное «крррыч». На бедро падает прядь волос. На фоне тёмных джинс и перманентного ахуевания, она кажется почти золотистой. Это что за локон страсти, — думает, цепенея лопатками, глазами, всем собой.

Фундаментальная, абсолютная тишина опускается на плечи.

Перед глазами — приснопамятная ядерная зима — мёртвая, приятно молчаливая. За пепельной пургой не видно черты. Границы, которая плывёт каждый раз, когда рядом. Шива. Квинтэссенция дури. Спичка, поджигающая фитиль. Бабах-пыщ-БАМ! Хиросима — ядерный чемоданчик. Шива — хранитель кодов. Что делать будем? Правильно. Разьебём этот мир.

Хрустят позвонки. Гасится нерожденный зевок — кислорода вдруг становится критично мало. Идальго отвоёвывает у инстинкта выживания вертикаль и оборачивается. А там вечно-как-будто-сонные глаза, на которых слипаются острыми иголочками ресницы. Пучок неживого света касается новорожденной лысины. Впалые щеки эти минуты назад выдували никотиновый дух. Весь он — свой и не свой.

Идальго бездумно приближается к чужой коже, натянутой на ключицы — шибает Шивой (дёсна ноют от узнавания). Он помогает руке, с зажатым в ней оружием, найти своё горло. Приставить лезвие к собственной глотке. Напирает нахально. Прёт танком. Самоубивается о металл, который совсем недавно лакал кровищу из пореза на Шиве.

Слишком. Много. Драмы.

Идальго испытывает злую отчаянную радость, когда лезвие пускает ему кровь.

Смотри, как я тебе помогаю.

Багряная капля бодро течёт по бледной, в весёлые родинки, коже.

Я проебался, как крёстный. Ты проебался, как друг. Блестящий дуэт.

Китобой крутит шеей, площадь поражения ширится.

Да, я выбрал себя. Прости?

Они тогда совсем двинулись, если по-чесноку. Стёртые границы, не понять кто-где. Вросли друг в друга как ноготь в мясо.

Багряный обод обнимает горло. Кому-то нужно двинуться вперёд или отступить назад, чтобы закончить бесконечное нытьё о былых совместных подвигах. Острое, острое переживание конца себя.

Если лезвие полоснёт, он не жилец. Не похоже, что Идальго об этом думает, когда трётся котярой о нержавейку. Не похоже, что он вообще думает. Не с замкнувшими пробками в голове.

Вот тебе карт-бланш, дорогой крестник; хуярь, как в последний раз. Сейчас или чиркай по глотке или заткнись. Заткни эти вечно обиженные глаза. Зло поджатые губы. Заткни мне мысли, которые не даёшь озвучить:

Я дышать воздухом, кроме как тобой выдыхаемым, могу.

И ты сможешь.

0

7

[nick]шива[/nick][icon]https://i.ibb.co/Rhc9P0N/jff.png[/icon]

Следи за руками, чтобы не потерять нить разговора.

Следи за руками, чтобы не упустить момент, когда между лезвием и кожей пробегает искра. Ну, ты знаешь. Происходит некоторая химия, все эти разряды молний и другие унылые метафоры.

Фитиль и его спичка.

Ядерный чемоданчик и хранитель кодов. Главное здесь — указать принадлежность. Простой прием, но он подчеркнет значимость этой сакральной, почти родственной связи. Зависимости, если смотреть правде в глаза.

Мило, как легко ты сознаешься в том, что сам из себя ничего не представляешь.

Просто следи за руками.

... вообще-то, не маньяки конченные, понятное дело, что не убийцы. Нужно это хорошенько усвоить, прежде чем продолжить наш разговор на повышенных тонах. На частотах, недоступных человеческому восприятию.

Одно движение — и лезвие вспарывает кожу от уха до уха. Мягкая плоть распахивается в улыбке цвета мяса, крови и грудинно-ключичной мышцы.

Никаких унылых тревог. Инстинкт самосохранения испаряется внутри этих стен словно роса под полуденным солнцем.

Сантиметр за сантиметром. Одно простое движение.

’Что если полоснуть по яремной вене?’, — интересно, да, Хи-ро-си-ма?

Рано или поздно все мы приходим к этому. За завтраком или ужином, в коридоре или на улице, подыхая со скуки или входя во вкус. Ощущение предела — взведенный курок, хищное дуло тянет воздух сквозь цилиндр отверстия в поисках подходящей мишени.

И теперь

Собирая тени в плотоядный оскал бритвы; чувствуя во рту вкус крови, жести и ошметков щеки.

Смог бы ты убить человека?

Дать себе волю, позволить  съехать с катушек? Как далеко ты мог бы зайти

на самом деле. Сделать так, чтобы чужое сердце остановилось.

Такая мысль. Вот, где на самом деле ключ к единению: вне зависимости от пола, расы или принадлежности. Но он неизбежен. Трогательный момент полувзгляда правде в глаза.

Что, Хиросима

Все никак не подавишься своим любопытством?

Каждый раз, получая по морде или стачивая кулак о чужое лицо. Каждый раз, разменивая секунды пьянящим ощущением вседозволенности. Каждый раз, когда звук под твоим кулаком становится похож на влажное хныканье завтрашнего полуфабриката, мистер Прописные Истины и миссис Великая Правда организуют простенький междусобойчик.

Воображая, как переходишь черту, нужно держать в голове золотые врата или синее пламя, круги на воде или новую жизнь, сказочную страну в конце дороги. На худой конец, сойдет и старое-доброе мирное ничего. Пригоршня синих таблеток страданий наших.

Большинство приходят к тому, что способны убить человека. В крайнем случае или целях самообороны.

Складывается впечатление, что у опрошенных недостает яиц. Что на самом деле никому из них не доводилось пиздить ублюдка до кровавых соплей. Никто из них не в курсе, что у адреналина есть вкус, и когда он растекается под языком, ты уже и не помнишь, с чего это вдруг начал. Озверел, помешался, слетел с катушек, но вот человеческое мясо под твоим ботинком скорее нежно-розовая масса консистенции à la crème.

Большинство — сборище долбоебов.

Почти никто не говорит о том, что мог бы просто убить человека. Без драм или особых причин. С отношением вроде “сделать уборку” или “почистить зубы”.

Все еще интересно, что будет, если полоснуть по яремной вене, конченный ты сукин сын?

Шива, он смотрит, как блики издыхающей лампы собираются на опасном острие. Как сваливаются с заботливо полированного края и утекают по четко заданной траектории, равной половине дуги.

Идальго крепко держит запястье. Если заглянуть в его лицо, это будет похоже не чтение. Его лицо, оно может сказать куда больше, чем одна-несчастная раскрытая книжонка.

это не то, что я хотел увидеть

и Д а л ь г О-о

имя скрипит на зубах трещит по швам ломает вдоль хребта тошнотворное зрелище всем будет проще если ты уже вспорешь свою хуеву глотку

Кровь, кишки, вспоротая кожа и прочее дерьмо, все это такая мерзость. В первую очередь, грязь. Много, много человеческой грязи, богатый внутренний мир и сопутствующее тонкой душевной организации разочарование. Вот как называется три или пять, в зависимости от возраста, пола и комплекции литра крови, органические запчасти и продукты жизнедеятельности.

Но что на самом деле бесит больше всего: насколько тяжело выводится кровь с одежды. На самом деле, это ебаная наука — вывести одно-единственное пятно.

Представим, что всё это — шанс продраться вглубь мягкой ткани под подбородком. Все ближе и ближе к мечте, покою и челюсти, и вот уже подъязычная кость скрипит и раскалывается под натиском нержавеющей стали и язык,  этот гнилой, обожженный уродец, болтливая мишень ядерного загара, ни что иное, как кусок самого большого врунишки в заточении серых стен, он расслабляется в объятьях трахейных колец, чтобы с чистой совестью и легким сердцем объявить: о-оо, чувак. Эта вечеринка — полный отстой.

Старый-недобрый Ши-ыыыывааа

Думаешь, будто все знаешь. Зачем-то снова и снова раскрываешь свой рот.

Шива, в его руке бритва, и она упирается в чужую глотку, но чувство такое, будто это он — жертва ситуации. Будто это он балансирует на расстоянии одного простого движения, на дистанции достаточной для того, чтобы решиться. Совершить прыжок в бездну. Почувствовать падение грудной клеткой.

Грудная кле-етка. Это забавно. Все мы обречены на бесконечное заточение.

Это к шее Идальго приставлена бритва. Это он вот-вот и сдохнет. Это его жизнь на расстоянии, равному толщине мяса и кожи, разделяющих лезвие и шанс сдохнуть в крови и удушье.

тогда почему

почему

почему

Идальго крепко держит запястье.

Шива, он думает о том, как должны выглядеть люди, которым угрожают чем-то, способным вскрыть твою глотку словно банку ебучих консерв.

В его представлении: никакой остроты во взгляде. Ни грамма упрямого вызова в стянутых жилах. Этого прямого, на самом деле безмозглого напора, глаза в глаза в поисках желаемого. Ему хочется увидеть: страх, сожаление, отчаяние, трусливое отрицание или панический тремор, ведь Шива, он всегда был хорош в искусстве самообмана, в том, как принимать желаемое за действительное, но сейчас, сейчас, сейчас

Этот его взгляд.

Что будет, если выдернуть руку и всадить бритву в глазные яблоки? Будет это полезно, целительно или хотя бы весело? ДА ИЛИ НЕТ?

Скрип на зубах означает: досада, раздражение, злость. Сосчитай до десяти и вспомни его вину. Его лицемерие, предательство, представь еще раз: кафель, кровь, мясо, мокрые волосы; вообрази, как было бы просто решить все одним движением, я помню, я видел как утопает лезвие в брюшине или как обезглавливают и вскрывают свиней глубокий надрез уверенным движением и никаких проблем мучений шума звук это хрип он выходит с воздухом сквозь новорожденное отверстие всем легчает это милосердно звук хрип грязь грязь грязь ГРЯЗЬ И Охуительный Кайф

Мысли шатают голову

ебаный ты провокатор суицидник типа на слабо или зассал совсем заебался жить

Шива, он ведет челюстью, зубы клацают с аппетитом изведенной голодом твари. Вязнут в кислой слюне. Предвкушение сытной трапезы, славный мираж: длинный стол и кружевные салфетки, фигурные вилки и выбеленные воротнички, и будет весело, будет безумно и вкусно, он чувствует это деснами, но

Этот его взгляд.

как же ты бесишь БЕСИШЬ БЕСИШЬ БЕСИШЬ

Запястье горит, когда он резко выдергивает руку; лезвие описывает дугу и дуга застывает во времени. Тонкая кровяная линия (место для колумбийского галстука) тянется вдоль шеи, чертит линию челюсти и — росчерк, — лаконично выхватывает ухо. Одно рваное, суетливое движение, учись читать язык тела или смотреть между строк: да кем ты, хуйло, себя возомнил

это я приставил к твоей шее бритву

это я устанавливаю правила

это ты проебался это ты виноват это ты должен так чувствовать, так какого хуя я

я я я я

Он хватает Идальго за шею. Быстрое и выученное движение. Инерция сносит этого фу-блядь кита с тумбы, протаскивает до стены, вдалбливает лопатками в кафель — плесневелое кружево букв бросается в рассыпную.

Ты ебнутый, выплевывает Шива, наглухо отбитый, хочешь самоубиться — вспори себе глотку сам, а я посмотрю, я уверен, мне даже понравится.

вспори сделай не мозоль сдохни стань ничем светлой памятью детской страшилкой частью этих ебаных стен

Шива, он чувствует пульсацию крови и сильнее давит чужую глотку. Бритва мягко покачивается у самого века, хладнокровная в своем движении.

...этот твой взгляд

покажи, покажи

дай мне то, что я хочу

дай мне то, в чем я нуждаюсь

или

одним слепцом больше, одним меньше

в сущности, такая мелочь

хуйня

пустяк

---

За дверью шаги, смех, голоса. Присутствие глухо прокатывается вдоль коридора и скребет штукатурку, толкает дверь учительского туалета и она распахивается, гостеприимный и ненадежный кусок подержанного говна.

0

8

[icon]https://forumupload.ru/uploads/0013/d7/4e/177/810648.png[/icon][nick]идальго[/nick][status]16 yo / китобои /--i[/status]
Есть у Шивы очевидный косяк — слишком пиздливый. Отсутствие фильтра между мозгом и языком — прямой билет на тёмную сторону Луны, особенно, если ты стиснут плотоядными стенами Серого Дома.

Есть у Шивы очевидное достоинство — не пиздеть о важном. С оговоркой, что в лучшие времена он успел вывалить Хиросиме достаточно для эпизода с нержавейкой, приставленной к глотке крёстного.

Ничего, никому, никогда — то, что не станет достоянием общественности; глубоко личное, сказанное в запале или в душном мареве ночи; когда от неудачных родительских дней особенно развозит и позарез надо разделить с ближним чёрно-белые слайды, засвеченные и оцарапанные нервным движением ногтей: стереть стереть стереть.

Мы едем в её кабриолете (Сима не в курсе, есть ли у неё кабриолет), такого, знаешь, пошлого красного цвета, в котором она возит всяких пробледей из труппы. Я за рулём (Сима так и не выкупил, умеет ли Шива водить), ты рядом, а эта — на заднем сидении. Волосы путает ветер, лицо бледное от Луны или от того, что мёртвая — не важно. Ещё шарф длинный, как воздушный змей по воздуху, следом. Выкручиваю магнитолу на максимум, пусть поёт реквием по себе своим же томным, писклявым голосом. Короче, декаданс, как она любит. Намотаем километры по шоссе, пока небо не начнёт светлеть. По обе стороны от дороги поля в цветах. И мы её туда, в эти .., дикие анютины глазки, ха-ха, понял прикол? Лиля Анечкина обрела покой в поле анютиных глазок — ахуеть эпитафия.

Хиросима слушал. Так внимательно, будто запах смерти уже стал частью Лилички, вплёлся в вешний аромат её сути. Шива умел так, вывернуть нежно-розовую изнанку, края которой — зубастый капкан. И Сима каждый раз попадался в него, окунаясь в голые ощущения с головой. Злая фантазия Шивы чувствительно щекотала ему лодыжки кусачим полевым разнотравьем, ночным ветром, созерцанием остывающего, ненормально красивого трупа чужой матери, которую он успел полюбить больше, чем свою.

Холодная и сухая во влажной горячей — их ладони находили друг друга, скрепляя выдуманный секрет молчаливой поддержкой.

Они друг друга разными повидали — в дым, в хлам, радостными, в дерьме по маковку... На психе, как правило, махались... Как-то, отхаркивая кровавую юшку под ноги, вскрылась милая-дохуя-трогательная подробность — ты с моей матушкой корефанишься у меня за спиной? В ударе поддых — сосредоточенная злость. В подлый этот, ходуном ходячий кадык — ребро ладони и честная боль.

Хиросима после лёг спать с чистой совестью, приготовившись к затяжному бойкоту от вчера ещё лучшего друга. Ночью его плеча коснулись; рука под подушкой сжала и разжала заточку — Шива: ты бы правда пошёл со мной на то поле? Дыхание в ухо горячее, как у простудного больного, но Симе отчего-то стало по-ноябрьски зябко: да, — сказал, и исчезли рука с плеча, дыхание у уха, душа из тела, которую в этот самый момент ушла с молотка к дьяволу.

Поэтому, да, Шива — последний штрих по жадно бьющейся артерии, полной жизни, иначе не заткнуть. Ведь мы уже знатно потрепались, стиснув пасти, позволяя злым словам шершаво лизать горло изнутри.

Зрачок зеркалит ширящуюся чёрную дыру зрачка напротив...

Закрой глаза. Я. Ты. Не читай. Не драконь.

Не будь этих касаний (пальцы Идальго по ощущениям надорвали мембрану кожи и издевательски перекатывают струны сухожилий на чужом запястье), не будь этого невербального диалога, им удалось бы домолчать.

Они это умеют. Говорить по-всякому, кроме как через рот. Парту там исписать шивосимовским выдуманным языком, фигануть стишки-пирожки на серостенах, но лучше хокку. Должны же у человека с назвищем Хиросима быть попытки приложиться к 'корням'?

взгляд исподлобья
мрачный как серые стены Дома
ебал я все твои доводы

Идальго знает этот взгляд, определяет слёту. Он может назвать день и час, когда светлые глаза Шивы почернели в два обугленных огарка. Вернее, Сима десятки раз видел этот потемневший взгляд, направленный на кого-либо, кто без пяти минут фарш и никогда не направленный на него, Хиросиму. Не в тот раз.

Всё те же декорации учительского сортира, подсвеченные молодым апрелем, прущим в мутное окно. Мерный звук капающего крана, запах хлора, аммиака и надвигающейся беды. У него тогда в кулаке, от бесконечного стискивания, скомкалась.., сила воли, вроде как. Он принёс её Шиве на раскрытой ладони, сдаваясь в эгоистичной слабости, в нежелании проходить путь на Голгофу в одиночестве. Хиросима уже одной ногой был изгоем, ни гарпией ни китобоем. Вот сейчас он откроет рот, озвучит своё сакральное, аналогичное шивовскому: ты бы правда пошёл со мной на то поле? (ДАВАЙ УЙДЕМ ИЗ ГАРПИЙ) и Дом пустит эту новость по своему кровотоку: через провода, трубы, через крыс, вечно греющих уши тут и там.

Травля, бойня и прочие сомнительные ништяки — вот всё, что он мог предложить крестнику. Хотел ли он такой участи для Шивы? Нет. Но. Ему казалось... он подумал.. как сказал бы Чингисхан, чем подумал, жопой?, что вместе они сдюжат. Ведь это он — крестник, дуал, соулмэйт (Идальго смеётся в лицо Хиросиме — соулмэйт, серьёзно?).

Лицо Шивы асимметрично прорезал оскал: ну? На губы Хиросимы опустилась невидимая лапа Дома, не позволяющая рассказать новичку ни про Охоту, ни про Изнанку, ни-че-го, ведь каждая стена каждого этажа каждому желающему услужливо донесёт незыблимое: Дом не любит, когда его упрощают до слов.

где тебя носило две недели? (меня не было год, Шива, ГОД)
ты. зовешь. меня. уйти. в. китобои? (да, потому что...)
к. этому. лысому. хую. (послушай...)

Не послушал. Вместо этого им вытерли кафельный пол туалета, научили бояться замызганных стен с душком плесени, параши и кое-чего отвратительнее. Так пахнет обоюдоострое предательство.

Такое невозможно. Но Идальго буквально слышит звук с которым бритва расстаётся с его глоткой. Вроде как взрывается заиндевевшее стекло на контрасте крутого кипятка. Его третья отрицательная каплей падает Шиве на грудь, впитываясь в хлопок тёмным и акварельным — хорошо, красиво, продолжай. Но у крестника существуют собственные понятия о хорошо-красиво, и он всё жмёт для хиросимовской плоти укуса нержавейки: ты так любишь её? она дорога тебе как память?

Шива беззвучно щёлкает сталью в зубах. Но китобой всё слышит. Каждый нелестный эпитет в свой адрес не на шутку заводит (цена шутки — очередной китёнок, зашибленный гарпией), провоцирует на ответный взгляд-подначивание: 'ударь, сука, вырежи из меня жизнь и завершим этот блядский цирк!'.

Разве что. Разве что Идальго упускает из виду, до чего у него альтернативно одарённый крестник. Ему же надо попиздеть напоследок (слишком пиздливый, помните), как в плохоньком триллере, где антагонист методично расписывает, как будет медленно и со вкусом отстреливать пальцы жертве, прежде чем выстрелит ей в жизненно важный орган.

Да ёб, блядь, за душу, Шива!

Тело ещё вибрирует от неласковой встречи со стеной. Мышцы обманчиво расслабляются — славная детка серого Дома. Шиве не понять, он навсегда новичок, хотя отрицать потенциал наружного выблядка бессмысленно. Чужая рука сжимает ему шею, там, где нервным отзвуком пульс рвёт вену. Так даже лучше. Идальго — сплошные разболтанные шарниры.

От соприкосновения с тканью рубашки холодно и мокро — накапало с горла и лица? Он шало усмехается: жало бритвы целится ему в выцветшую радужку. Такой классический мастер-класс маэстро Шивы по извлечению глазных яблок. Китобой не скрывает замешанное на отвращении любопытство. Оно сквозит в надменном прищуре, которым он в совершенстве овладел в стенах первой:

время

вышло

ты снова всё проебал, малыш

Башка фонтанирует пиздоумными идеями.

Удар. Предельно короткий и жёсткий. Техника стара, как мир: 'щелканье' — точное, рубящее по кости предплечья. Вспышка боли и неловкое падение бритвы куда-то между: в складки одежды, по звеняшкам заклёпок на куртке, в ладонь — удобно и привычно, в бедро — в самую мякоть до разрыва волокон...

Кит буквально замер. Секунда, заключённая в рапиду. В носу запах, знакомый до опиздинения: словно ржавчина, но с примесью шивовских потняков и сладости какой-то. Лучший запах. Добрать бы его, медленно поведя носом по влажной коже Шивы — к покусанной сто лет назад шее, к подмышкам, собрать густые ноты его горьковатого душка. Так бы запечатлелось в подкорке куда надёжнее. Но. Есть дела поважнее. Протолкнуть лезвие еще на дюйм-другой в упруго-розовые ткани тела. Выбить стон или крик.

Шиву отшатывает, понятное дело. Идальго не смотрит в глаза, больше нет, насмотрелся.

За спиной Шивы — капли крови. Не те, полугодовой давности, кляксы боли и отрицания. А свежие — выцеженные его собственной рукой поверх шивовской: твоя бритва — моя глотка. Он не будет больше вздрагивать от прикосновений. Обходить по дуге учительский сортир. Видеть в этих сырых стенах изгвазданного в органических жидкостях себя и больше-не-его-шиву.

Спасибо за терапию. За исцеление тобой от тебя, мелкий ты говнюк

Удар о дверь с той стороны совпадает с ударом ноги о шивовские рёбра. Тяжёлая подошва берца оставляет гематому на тринадцатом ребре, но Идальго об этом никогда не узнает.

'Опа', — вякают и присвистывают. Идальго теснит тела, застывшие в проёме двери, оставляя крестника прощаться с эритроцитами там, где кафель до сих пор впитывает его собственную кровь.

Пока он бредёт по коридорам, краем глаза отмечая свежие новости "китовье мясо на развес. обращаться в учительский туалет" и тут же "с хуя ли?! киты ведут счёт", ладонь марает свежую краску. Он ведёт влажной рукой по стенам ИХ СМЕШАННОЙ КРОВЬЮ. Такой багровый смазанный пунктир вдоль серой стены. Роспись в сомнительной реванше.

Почему?

Почему нихуя не легче?

Лающий спазматический смех настигает его в опасной близости от шестой. От хриплого хохота сдриснули даже крысы, окопавшиеся за плинтусами. Ближайшая Охота будет стоить гарпиям минус бойца.

У первой стайной ему становится не так и смешно. Неприятно, всё-таки, будет видеть двух бритоголовых, ещё и хромающих... Что поделать — типаж у него.

0


Вы здесь » HAY-SPRINGS: children of the corn » But There Are Other Worlds » тринадцатое ребро


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно