[nick]ахав[/nick][status]18 yo / китобои / --i[/status][icon]https://forumavatars.ru/img/avatars/0016/ce/0e/282-1610413072.jpg[/icon]

Абсент бьет под_дых, под_колено, под_ноги тощей гарпийской лодыжкой, выставленной в проход между рядов, и Ахав прокатывается кубарем, считая гребешками позвонков ухабы болезненного опьянения с отзвуками тошноты.

Новое лето, — последнее лето, — горчит полынно. По прибытии Ахав, точно отрывая пластырь, наскоро разбирает немногочисленные пожитки, опасается дышать полной грудью в плену пыльных стен, словно ожидая предательски резвого вторжения воздуха Нржнст в залитую тяжестью реберную клеть и боясь им отравиться, и, как прежде, не кажет носа наружу, за(к)рываясь под самой крышей под тяжестью сигаретного марева. Ему не доставляет ровным счетом никакого удовольствия пребывание на пограничье жизни и, — там, за пределами серодомья, кажется, тоже жизнь, жизнь, но он остерегается крестить ее так даже в мыслях, — безвоздушья, а во внутричерепной легкости, образовывающейся после шестого окурка в образовывающейся пирамиде, достаточно пространства, чтобы себя там забыть.

Но уже через пару дней что-то в нем щелкает (что-то, подозрительно похожее на страх неизвестности), и одним лиловым вечером он, лениво растягивая застоявшиеся мышцы, выбирается в лётку с Бедуином и Погорельцем. Решение для него нетипичное, неправильное, с отзвуком ломоты в костях и фантомной боли в оперируемых привязанностях, но он все равно идёт — примеряет на себя шкуру Наружнего: кого-то между недавним выпускником и скорым призывником. Черные кроссовки, белая футболка, снятая с квази-знакомого плеча рубашка с отсечкой рукава на уровне предплечья. Подошва, похожая на пароход, разгребает воду в лужах на набережной, и он исподлобья косится на Бедуина, не чувствующего себя в предлагаемых обстоятельствах чужеродным, планируя, по старой привычке, мимикрировать.

— Симпатично, — Ахав обводит рукой пространство мостовой и волн одновременно, — тут.

Бедуин усмехается в ответ на отчаянную попытку выдержать испытание светской беседой и стучит двумя пальцами в область яремной вены, что на международном значит: не терзай себя попусту на трезвую голову. Бедуин, на самом деле, мудрый малый, образованный в школе жизненного опыта. Тогда, по-наружнему беспечно разжившись двумя банками пива, он вторгается угловатым храмом тела в хаотичность веселья гуляющих подростков — то ли чей-то день рождения, то ли день Конституции, то ли Бог знает что еще; стреляет сигарету, прикидывается чьим-то знакомым, ошибочно назвавшимся Григорием, кивает в ответ на жалобы на училку-стерву: взгляд, уже сведенный судорогой хмеля на жаре, не фокусируется на чужом лице, тянется из-под изгиба бровей неуверенной липкой паутиной, точечно жаля отдельные черты. Он явно не нравится повествующей, но социальные протоколы велят ей броситься в зону чьей-то досягаемости, подобно остальным подругам, и она достаточно пьяна, чтобы игнорировать первичные нутряные реакции — отторжение, влечение, комфорт, дискомфорт, не наливай мне больше, — на внешние раздражители, и ей льстит внимание чьего-то брата, седьмой воды на киселе, тяжелый залом мимических морщин у рта, неизбывная сутулость; льстит не вопреки отчужденности, а ей благодаря. Он склоняет набок неподъемную голову и слушает вполовину оттопыренного уха: Нржнст ощущается тонко, пискляво, одолженным пластиковым стаканом красного вина в руке. Хрустко под пальцами. Ему все кажется, что его вот-вот раскроют, будто есть кому и зачем, и он лепит отговорку невпопад, едва замечая маячущую в толпе смуглую спину Бедуина.

— Придешь завтра? — лениво спрашивает его томная собеседница с проблемной географичкой и планами стать преподавательницей младших классов. — Мы пойдем купаться с Лилей. Купим арбуз. Вот такой, — и она преувеличенно складывает корзинкой руки, загоревшие в мёд. Прямо как преподавательница младших классов, он готов поклясться. — Можно кадетам арбузы? А?

Ахав растерянно соображает, что не кадет, на ходу догоняет абсурдность вопроса, но все это не имеет значения. Темнота сгущается, постепенно конденсируя лиловость в чернильную синеву, собирающуюся у и без того едва различимых лиц. Щелкает кремень зажигалки, и с блеснувшего металла вспархивает на папиросную бумагу золотистая искра, на мгновение мягко очерчивая пухлые девичьи губы и — щербину — почти Идальговскую. Ощущая загривком взгляд Бедуина, Ахав стряхивает с себя наваждение, — чаячьи перья вперемешку с бензиновой пленкой липнут к протезу, порождая завтрашнюю коррозию: она же не знает, наивная, что он — как конструктор для самых маленьких, — и четко отмахивается головой.

— Нет, — рапортует, — я аллергик.

По дороге к Дому острый морской ветер мнется, как тот стаканчик, утягивая вместе с собой остальные ощущения.

Он и правда не заявляется ни на купания, ни на арбузы, хоть и выбрасывает себя время от времени в опасно близкое к взрослению пространство. Смазавшийся в кашу вечер все снится ему еще несколько ночей подряд, — огонек, ветер, мокрый кроссовок, они были бы типичной семьей (куколки, готовые переродиться в солдата и преподавательницу), если бы у нее не было этой щербины, хотя это единственное, что он помнит достаточно хорошо, чтобы упереться, как здоровой ногой в землю, и достроить остальное вокруг —  и Ахав не уверен, пошел ли этот тест-драйв грядущего ему на пользу. Он больше не выбирается в городок в одиночестве, досыта наевшийся двойственными ощущениями: читает, пьёт, учится разговаривать ни о чем, шелушит загорающий нос...

И последнее, чего ему хочется — заново изучать брусчатку взглядом под Шивины трели.

Вечер — почти под копирку. Темно-фиолетовый, душный, с набегающей с моря хрусткой прохладой. Когда Идальго предлагает, он жмет плечом и это считается согласием: новая вылазка — не в сам город, не к людям, а в луна-парк. Приняв на грудь до выхода, они выходят, путаясь в конечностях — это не по-китовьи; Ахав, сбиваясь и давясь застрявшим поперек горла желанием засмеяться грубо, рассказывает про свою предполагаемую жизнь воспитанника кадетского корпуса и кислое пиво, обводя, как рулевым колесом, знакомые черты незнакомки, недооперированное, недобитое. Когда двухтонные переговоры прерываются шарканьем третьей пары обуви, они уже успевают сойтись на том, что армия недосчитается серьезного бойца, но тут правое плечо жалит локоть, и между ними влетают острым углом гиеньи черты, кислотно жгучий взгляд из-под вечно сонных век. Дыра вместо нижнего левого клыка. Ахав зачем-то щупает изнутри собственную челюсть, пытаясь в чем-то удостовериться, а потом сплевывает на землю и здоровается с Шивой таким же несильным ударом локтя.

Дальше многое осыпается. Он шатко балансирует на границе понимания, когда они с еще какой-то компанией подростков лезут через забор, пытаясь не распороть ноги и джинсы о зубья сверху. Пыль врезается в доверчиво распахнутые глаза, и гравий жалит ладонь. Почему-то ему думается, что те, наружние, так чувствовать не могут. Еще потом его отрывает гоготом от домовских, он силится найти кого-то, натыкается на Шиву, — сойдет на первое время, — сталкивается с ним краем стакана (откуда?), пьет-за-здоровье — актуально и злободневно, под грохот оваций пытается взгромоздить калечное тело на карусель, предвкушая возможность спрятать горящее лицо в пластиковом холоде лошадиной гривы, не обращая внимания на брезгливость... Его стаскивают, как тряпичную куклу, с места, и тянут куда-то к великим делам, дыша перегаром в лицо, или это он дышит под нос самому себе, силясь поставить ногу за ногой, как когда притворяешься перед старшими, что не пьян, когда не должен быть.

И снова — потом.

Потом становится холодно.

Он тянет драный футболочный ворот к лицу, надеясь надышать на озябшую кожу и снова провалиться в подернутый рябью сон, но обнаруживает под виском песок и металл, не похожий на наволочки с омбре отбеливателя. Теряется на минуту.

(или не только на минуту?)

Отупевшее тело противится гравитации и почти проигрывает ей; к тому же, Ахав чувствует, что еще одно неловкое — и его вывернет кислотой из пустого желудка, а потому он предпочитает не геройствовать и малоамбициозно перевернуться на спину.

Что-то внутри него с грохотом проваливается вниз от диафрагмы.

На фоне светлеющего неба растут гротескным подобием деревьев стальные балки. На своем веку они многое пережили, и краска, кое-где держащаяся из последних сил, кое-где уже лопнула и повисла угловатыми лохмотьями, оголяя неприглядное нутро механизма — ржавчину, черноту, разводы летних дождей и морской соли. Над самой его головой, если следить перпендикуляром от носа, сходятся в узел цепи. Цепи? Песок с амбицией наждачного листа грызет бритый затылок. Ладонь Ахава нащупывает недалеко от виска проеденную коррозией брешь в металлической стенке, к которой он, переведя предварительно дух, приникает глазом.

Его нервный, трудно расшифровываемый возглас повисает на уровне n-ного этажа над землей.