[nick]ахав[/nick][status]18 yo / китобои / --i[/status][icon]https://forumavatars.ru/img/avatars/0016/ce/0e/282-1610413072.jpg[/icon]
у Ахава чешутся височные кости — знать, отобьют.

и не только они. чешутся трещины в руках, забитые сплавленным в бруски животным жиром: коровьим, свиным, собачьим; щелочь ест покрасневшую и припухшую мякоть, распространяя по прачечной привычное сладко-душное зловоние — вдогонку звериному сливается жир человечий. чешутся глаза, исчертившиеся сетью лопнувших капилляров по синеватому отливу яблока: нехватка кальция, железа, воли к жизни — разномастных организменных стройматериалов. попей молочка, скушай гематогенку.

(выпей чьей-нибудь крови — же ле зо)

после янвфевраля у вожака прибавляется морщин и гипсовая маска лица затвердевает в финальном положении мрачно-глумливой ухмылки на пол-рта: левый уголок тянется вверх, как на заклинившей мышце, у правого — по-стариковски угрюмая складка. но это ничего, это стигматы; вожак сошел со смертного одра и явил всем чудо перерождения, и гвозди ему вбивали не в ладони, а прямо в прогнивший рот, сочащийся гноем и ядом вперемешку.

обычно такие не воскресают, не должны воскресать. он и не собирался.

но, как знать, может и сын человеческий не планировал? всего-то и хотел, что простого, человеческого — покоя. но людей нельзя оставить одних, они начинают возиться, копошиться, как оживший пчелиный улей, нервно требовать подать мессию с яблоком во рту, иначе будет совсем не то — крис-мас, сэнкс-ги-винг, день взятия бастилии. все это не по кайфу проживать, если нельзя воздеть к небу руки и сказать:

аминь, чувак.

это все не зря, это все ради тебя.

а Ахаву после воскресения категорически перестает вкатывать.

потому что все это — постная хуйня для малолеток.

потому что Левиафан сказал "проспись, потом поговорим".

потому что со звуком лопнувшего ремня Ахав успел почувствовать только легкий укол разочарования — фирменный для человека, которому суждено дожить до сорока пяти.

но об этом не принято рассуждать в Доме, поэтому он заваливает и живет дальше.

существование оказывается мозаикой из маленьких, никому не нужных, совершенно не значительных делишек. воскресший отец китобоев въезжает в курс дела. во вторник — контрольная по биологии, нужно спросить Сплина, проверил ли он гармошки шпаргалок в рукавах других на надежность. у Бедуина из-под руки выезжают прописи — держать вот так, прижимая локтем, двигать только запястьем, не обязательно высовывать язык, но, конечно, если без этого никак, то пожалуйста. Левиафана выставить за дверь стайной под квази-гарпийское улюлюканье Идальго — территория объявлена свободной от духовных менторов. пищевые аллергии? его по старинке обсыпает краснотой на нервной почве и он чешет сгибы локтей, скрипя зубами, чешется и скрипит, а что ему еще остается в этой сложной жизни, кроме как взять от нее кратковременный отпуск.

в своей неустроенности он слегка подвисает, продолжая, меж тем, создавать иллюзию функциональности — а мы, вот, помыли пол в стайной. дружно, строем, слаженным коллективом. тьфу. безгрешный перерожденный китовий отец, аура-чище-бутылочного-стекла, не лезет куда не просят, только копит информацию и закупоривает в себе шипящую пузырьками нерастраченную желчь, готовый в любой момент обрушиться на кого-то шквалом морального угнетения и санкций от учебного заведения по старой памяти, когда станет совсем невмоготу.

и когда день настает, воображаемые пульсометры на запястьях лопаются от перенапряжения, потому что у Бедуина, — Бедуина! — под глазом лиловеет след от трех костяшек, и Ахав, приподнимаясь на кровати, улыбается так премерзко, что угрюмая стариковская складка рта расползается в открытую рану, ощетинившуюся рядом сколотых зубов.

— да ладно?

Бедуин молчит, но Ахаву уже не обязательно что-то подтверждать: ему бросили чужой плоти и посоветовали лечиться от малокровия.

потом он специально приходит полюбоваться — библейское, пасторальное зрелище, почти пастух с пастушкой и двумя овечками на пригожем зеленом холмике: Шива, под чутким руководством Маятника, драит пол в кабинете биологии — даже не шваброй, а тряпкой, посеревшей и подгнившей за годы, запустив в нее пальцы с интимным отвращением. у Ахава для Шивы всегда готов целый стратегический запас совершенно особого отношения: встречаясь взглядами, китобой издевательски щерится, опираясь плечом о дверной косяк, и небрежно ведет рукой в сторону стеллажа с птичьими мумиями, будто давая дружеское напутствие — проталкивает меж сухих губ, меченных гвоздями прокуратора Иудеи:

— там пыль. под самым шкафом. наверное, его лучше сдвинуть, чтобы достать.

у Шивы нет меток — ни одной. он чист, как тот самый забальзамированный воробей, как скелетик морянки, нетипичной для их широт, чист от перьев, плоти и всего, что когда-то объединяло ее с небом, водой и землей — а жизнь оказывается мозаикой из таких маленьких, никому не нужных, совершенно не значительных делишек, что маленькие победы могут считаться победами тоже.

пока Шива роняет с полки колбу и ругается, Ахав, встрявший между коридорным безразличием и физически колким ожогом взгляда гарпии, чувствует себя победителем.

так мало нужно для того, чтобы ожить.

у Ахава чешутся мысли, зудят роящиеся фразы и мелочно прогорклые радости, и он продолжает механически спиливать костяшки друг о друга, отковыривая приобретенную желтизну белого воротничка рубашки и бурые следы чужих носовых кровотечений. железо. он хмурится и поддевает присохший сгусток ногтем.

стирка — круто. уборка — круто. все механически-отупляющее — дайте два. так буддистских монахов тренируют, это медитации, у него все схвачено.

интересно, оценил ли его бес_ценный подарок Шива — несколько часов единения с духом через физический труд. вряд ли: этот не в состоянии будет оценить ценность чего-то более сложного, чем возможность выдрать себе клок волос и потянуть в рот, даже если ценность станцует ему приватный танец на коленях.

слава богу, время не властно над их с гарпиями отношениями. тяжело жить без констант.

вряд ли, впрочем, это тянет на метку: а кто в Доме не дрался, нашел чем удивить; старайся лучше. но и туда они однажды доберутся, было бы желание; пока нужно научиться обходиться простыми жизненными радостями. Ахав выключает воду, аккуратно шагает в сторону от раковины, левитирующей над озером ржавой воды, и пристраивает рубашку на одну из веревок, натянутых между трубами. в облаке испаряющейся мертвечины его подташнивает и кружит, и, бросая на произвол судьбы неоконченную стирку, он пробирается детскими шажками к выходу, чтобы высунуть нос в задверную затхлость, — такую же тяжело переносимую, но более привычную, — и прикурить от чудом не вымокшей в нагрудном кармане спички.

видишь, Шива, страдалец эдакий — дисциплина еще никого не убивала.