— Значит, вместо того, чтобы сообщить директору, ты решил приехать сюда...
Вся она — крепкая, ухоженная, с глазами выгоревшими до стали — подчиняет пространство. Это что-то из разряда изысканной пытки: в заломе между бровей, тембре голоса, мимике искать черты Ахава. Идальго их находит и малодушно отводит взгляд: глазами Ахав в мать. Эта особа тоже смотрит так, будто он — кубик Рубика и вот-вот его сложит.
Они — чужие друг другу люди, инфицированы неловкостью. Неуместность его присутствия, сам факт его существования пропитывает комнату замешательством, сгущая и без того спёртый воздух. Лампа на длинной штанге, настенные часы с ходиками, перевёрнутые фоторамки у ближайшей тумбы. Идальго бездумно тянется к одной из — под стеклом улучшенная версия Ахава — свет в кудрях, улыбке, и ямочке на щеке, почему-то одной, на левой. И выражение на лице такое, рвущее на лоскуты своим обжигающим пониманием. Пониманием чего? Скорой кончины? Того, что брат полезет в петлю? Что кто-то там, вне контекста их придурковатой семейки, полезет в эту самую петлю вслед за братом, который полез в петлю вслед за братом, который...

— Значит. — тон примирительный, но эффект смазывается неприятным стуком металлической рамки, которую Идальго кладёт на место. Она неприязненно поводит плечами и тянется к сигаретнице — новенькая, узорчато-древесная дура. Рука, (тонкая кожа, но с уверенной перевязью вен) будто устыдившись присутствия школьника, замирает на пол пути. Идальго нарочито бьёт по карманам и достаёт свою початую пачку — продолжайте, не стесняйтесь. Характерный 'zippo-click' вспугивает люфт, перетекающий в паузу. Прикурив, она передаёт зажигалку киту — благородный корпус испещрён инициалами (теперь он знает, что выгравировано на потёртых боках ахавовой зажигалки). Знакомый сбор 'домовских' трав, замешанный на дерущем глотку табаке, позволяет продышаться, вытесняя из пазух носа ядовитый воздух Наружности. В голове сколько-то проясняется и китобой замечает, как дрожат его руки. Как между пальцев, там где тонко и нежно, всё малиново от трещин, а кисти шелушатся от струпьев, роняя мелкие хлопья кожи. Он точно не хочет знать, как выглядит в глазах матери, чей пятнадцатилетний сын сгорел в этом месяце от пневмонии, а другой — сбежал из места, где за-ним-приглядывают-взрослые. Не хочет, но по всему выходит, что хуже не придумаешь. Это он угадывает по напрягшимся жилам на немолодой шее и решительности обозначившейся в позе. Идальго обрывает её подчёркнуто нейтральное 'я сейчас' и попытку встать с кресла:

— Не надо звонить, я ухожу,  —  тело под колючим свитером приходит в движение — нечеловеческая усталость ложится на сутулые плечи — Они уже опоздали. А я — ус'пею.

Он неожиданно качается вперёд и прощупывает лицо со следами увядающей красоты пристальным взглядом:

— Мне нужен ответ на единс'твенный вопрос'. Это прос'то...

••••••••
Спускаясь по лестничному пролёту подъезда он уже знает, что даже не запомнит цвет её волос. Только глаза — оттенка инквизиторского милосердия.
Небо, взбухшее от непросыпанного снега, низко замирает. Серая, зимняя Наружность падает на голову необъятностью — прицельно и неотвратимо. Многоэтажки зажимают его в клинч. Он зажмуривается, пытаясь спрятаться от давящей реальности за безопасностью век. Идальго ипохондрически диагностирует в себе агорафобию — глаза открыл и дышишь через нос. Через нос, сказал. Времени наматывать сопли на кулак нет и в обозримом будущем не предвидится. Искажённые тревогой черты лица перекраивает раздражение: погоди же, хватит тянуть из меня жизнь... Дом настойчиво возвращает назад. Его утомительный, крайне несвоевременный распад на молекулы — это метка. Мифическая БП — Болезнь Потерявшихся. Знак не_принадлежности Наружности. Он вытягивает взмокшую шею из удавки шарфа. Мутный взгляд идентифицирует: фонарный столб, линии электропередач — чёрным по бесцветию, перекрёсток, светофор.., остановка —
давай,
топай,
пацан.
В автобусе его размазывает. От контраста уличного мороза и духоты, внутри пропахшей бензином машины, знобит (ещё очень хочется оставить в глубоком кармане облезлой норковой шубы вчерашний ужин — от его хозяйки разит примерно тем же). К моменту, когда нутро общественного транспорта пустеет настолько, что он забывает собственное имя (это не трудно), цель визита на вражескую территорию, сколько ложек сахара кладёт Ахав в чай (а вот это сложнее) он врастает в задние сидения с расползающейся обшивкой:
— Эй, ты там, конечная...
Вертикаль даётся с боем. Идальго водит вслепую пальцами по мятым купюрам, что-то отсчитывает, затем в замешательстве протягивает ладони, сложенные ковшиком прямо под участливый, прячущийся в пышных усах, нос. Водила качает головой и скрупулёзно отсчитывает причитающееся мозолистыми пальцами.
Кит концентрируется на том, чтобы аккуратно сложить деньги и убрать их глубоко в рюкзак: каждая монета — это сбережённая на чёрный день заначка состайников. Чёрный день случился. Он длиной в чёрный месяц янвфевраль. На ощупь он, как фактурный ремень, вдавленный кадык, как то, что никогда уже не выкричать.

ушёл.
ахав.
выбрал собственный путь на Голгофу.

Идальго сам тогда ополоумел. Без денег, без шапки, босой рванул в коридор, а мыслями уже за ограду забора, в пустыри, дальше-дальше от Расчёсок. Они хватали его за шкирятник и пихали в пальто, в истончившуюся от перегрузки шкуру, в пустую голову, куда планомерно поставляли информацию: адрес, маршрут, часы прибытия — часы отбытия, название города о котором Идальго даже не слышал, теории и вероятности... А потом его сердце стукнулось о чью-то ладонь — и всё. И стая. Его стая. Спустя прорву времени и подспудного отрицания. Стая с влажными, просящими, как у мультяшных китят, глазами.
Он сходит с обочины дороги и теперь двигается напрямик. Идальго не думает о том, что будет, если Ахава здесь не окажется. Он знает. Просто развалится на ржавые запчасти.
Под ногами хрустит ледяная крошка. В такой собачий холод не видно даже сторожа, только собаку и видно, голодную и шуганую. Ворота с облупленной краской не скрипят — тишина поистине гробовая. Он плутает недолго: надгробные плиты, голые деревья, скромные склепы и металлические оградки — мимо. Его несёт к той части кладбища, где чёрные насыпи и зияющие дыры могил еще не одели в гранит и мрамор.

мир обнуляется.
мир обесценивается.

Без нескольких часов вечер всё застывает в глазах Идальго: злые тёмные точки, похожие на вороньё, небо со снегом, напоминающий струпья на его коже, тремор рук... Он ловит сутулую спину Ахава и понимает, что за ней никого. В знакомом пуховике, надвинутом капюшоне, в изношенных, но всё равно прилично выглядящих ботинках одет-обут кто-то, кто не Ахав.

ему стыдно, отчаянно, опасно.

Опасно от не пойми откуда взявшейся уверенности, что он сможет проделать весь этот кошмарный путь до Дома, отмотать назад, так и не обнаружив своего присутствия. Там, под этим небольшим холмиком, накрыт дюймами чернозёма его ровесник. Такой же зависимый и нуждающийся в этом обычно рациональном, хмуром и серьёзном человечке на одной ножке. Был таким. А он, Идальго — есть-есть-есть. Ахаву плевать. Идальго вот-вот потеряет его. Как теряет себя прямо сейчас. Либо сам сдохнет от Болезни Потерявшихся, либо сдохнет под этим ласковым свинцовым небом от той же хвори, что и сладкий мальчик Гриша...

— Ну что, Феня, не набазарились ещё с' Гриш'ей?
Он влетает ухом в промёрзшую могильную землю. Ему не больно и не холодно. Горячо стекает струя крови из носа. Заиндевевшая твердь жадно принимает красное и живое, взамен отдавая седое облачко пара.