[nick]EREBUS[/nick][status]ТУШИТЕ СВЕТ[/status][icon]https://forumavatars.ru/img/avatars/0019/e7/78/1554-1615410248.png[/icon][sign]даже Б-г мне не верит: ручищи замкнул в замок и глядит твоими нелюбящими глазами.[/sign]
Вид на канал хорош. В каких-то смешных футах от импровизированного крыльца: вместо привычных ступеней и кованых перил — стул. Из ротанга, старательно 'состаренный' и до черта удобный. Настолько комфортный, что непривычная, далёкая от мелодичности речь, нежаркое амстердамское лето, утка с желторотым неоперившимся выводком, галдящая под арочным мостом, ding-dong велосипедных звонков и сами эти бесконечные велосипеды, неприятно высокие люди, полирующие булыжные мостовые и тротуарную брусчатку буквально перед самым носом, позволяют задвинуть на дальний план жестко взнузданную жажду. Жажду быть не здесь. Или здесь, но не одному. Даже если прищуриться, то в тонкой и нервной, по-восточному бронзовой, по-мавритански роскошной 'госпоже', завтракающей сигаретой и кофе, в махровом халате с чужого плеча и восседающей на стуле, вынесенного из чужой (на месяц своей, а там посмотрим) квартиры, сложно разглядеть хтоническое божество, исчадие Хаоса и просто мужика не первой свежести, которому в это не по-будничному томное утро будто снова семнадцать и ни тысячилетием больше.
Ежеутренняя сигаретно-крыльцовая медитация — милая традиция родом из Лондона (год назад он звал этот город — домом), которая мотается с ним из страны в страну. В красно-черепичном Порту к нему обычно присоединялся заросший мужик в митенках (зачем ему перчатки, жарко же?) и после баек про делёж территории, включающий в себя умелое орудование арматурой, тот отправлялся на угол 14-ой и Rua da Firmeza к своему 'рабочему' месту (картонные коробки, жестяная банка с мелочью и чёрный кот с рыжими подпалинами — каждый день с новой кличкой). Где-то в Восточной Европе, кажется, его вежливо гонял полицейский (после первого предупреждения, он соизволил надеть на ночную сорочку платье!). И от того периода, от недостатка кофеина в организме, сохранились лишь воспоминания о желании щелчком отправить окурок в вылизанную чистоту переулка, чтобы тот, очертив кислотно-оранжевую дугу, рассыпался искрами у лоснящихся мысков форменных ботинок полисмэна. Так и сделал. Штраф был приличным. Вообще по утрам ему проще было коммуницировать с маргинальными единицами общества, с работниками орально-горизонтального фронта, например. Те были так же вылюблены жизнью, как он — поисками. Поисками кого-то, кого могло и не существовать в этом перерождении, но чтоб он сдох, если прекратит искать в каждой проходящем лице то самое, которое оправдывает смысл существования в этом теле,
в это время,
в этих предлагаемых обстоятельствах.
Дневной свет его терзает. Он прячется за стеклом гигантских, ничем не прикрытых окон, чувствуя себя рыбой в аквариуме — типичный фасад в голландском стиле (типичная, ровным счётом ничего не значащая деталь, если только в одном из пряничных домов не прячется о н а). Он развлекает себя точкой на кипенно-белом потолке. Прислушивается к шуму кондиционера. Затем отвечает на бессмысленные вопросы из теста женского журнала, который захватил в аэропорту: 'какая ты роковая женщина?'. Он думает, что был безупречной роковой женщиной, мир её праху...
Лучший способ заинтриговать мужчину — это:
☒ намекнуть, что на тебе совсем не осталось нижнего белья.
☒ быть максимально недоступной.
☒ быть всегда разной — сексуальной, ласковой, а потом холодной и коварной.
☑ таинственно исчезнуть из его жизни, оставив тёплые воспоминания.
Твой результат — Лиза (Моника Беллуччи) из фильма 'Квартира'. Она свела с ума своего возлюбленного, внезапно исчезнув из его жизни. Но он искал её несколько лет, пытаясь найти хоть какую-нибудь зацепку, которая приведёт его к любимой.
Глоток Апероля идёт не в то горло — смешок 'роковой' женщины больше похож на всхлип.
За месяцы бестолковых скитаний у него появился 'рецепт от невыносимости бытия'. Он состоит из высоких шпилек, сносной компании и повышения градуса 'горючего'. Не сдохнуть бы от тоски, от взрывающей мозг гендерной дисфории или её аксиомы, или какой там диагноз предусмотрен для древнегреческих Б-гов, которые вдруг осознали себя не 'здравствуйте, я смертная, у меня есть муж, домик с белым забором, и я планирую стать мамой'.
Бокал в миниатюрной, анемичной руке неприятно хрустит. Его осколки падают на пол с глухим обреченным звуком.
нена-сука-вижу
Апельсиновая лужа Апероля застывает в неаппетитное пятно. Как лишай на коже. Как его жизнь, которую проще засунуть в любую удобную петлю, чем проживать. Теперь приходится расчитывать силу, с которой он прикасается к предметам. Его 'внутренняя богиня' настолько физически сильна, что то и дело хочет нарушить чью-нибудь целостность зубного ряда, раскрошить что-нибудь в соль, сцепиться с кем-угодно-достаточно выносливым, чтобы острый носок его замшевых manolo blahnik уверенно вминался в прокачанные, литые мышцы... Вместо этого он повторяет надёжную, годами выверенную рутину (помогает не поехать крышей окончательно): мониторинг научных статей по астрологии, приготовление пастушьего пирога, химчистка по вторникам, пилатес, детокс на соках... А потом ничего. От какой-то мелочи, случайного взгляда в зеркало будто ожог остаётся. И осознание, что нет никакой Эрики Эйвери, и белого забора и дома за ним и мужа за домом и белым забором и ничего нет, потому что нет его самого.
Низко вибрирующий смешок останавливает истеричную центрифугу мыслей. И будто гладит по вздыбленной шерсти:
'ну-ну, освоишься. не первый раз замужем...'. И в этой фразе столько мудачизма и снисходительности, что становится спокойно и сыто. Парадоксально и вопреки.
Несколько шотов, пёстрый чайнатаун и условно-средневековый район де Валлен спустя, его нанизывают на цепкий взгляд как на стилет. На него вдруг наваливается томная тяжесть, а со стороны это выглядит, как рослые парни с зажатыми купюрами в пятерне щемят подальше от сцены маленькую дамочку, которая перепутала Уолл-стрит с районом красных фонарей. Но маленькая дамочка ничего не перепутала. Напротив, шибающая от сцены энергия пробирается к коже, льнёт к ней, как винтажный японский шёлк — может быть, он родился только лишь для того, чтобы оказаться в эпицентре травести-шоу и позволять тереться о себя леопардовым легенсам и латексным корсетам.
Он впивается взглядом — потемневшим, физически ощутимым, в диву на сцене. Она, с белой гривой до ямочек на пояснице (от неоновой подсветки только чётче обозначаются впадинки), в каких-то хитрых тряпках, которые только условно прикрывают красивое, будто умащенное золотистым гхи тело, застрявшим где-то между гендерами. На языке расцветает вкус её кожи, солоновато-сладкий, а длинная, но крепкая в опалесцирующем глиттере шея, островатые плечи и разлёт выраженных ключиц кажутся априори вкусными. Будто на языке растворяется кислотная марка из какого-то студенческого прошлого какой-то второкурсницы Эрики: агрессивно вибрирующие басы из колонок, трек леди Гаги, улюлюканье и подбадривающий свист толпы — Джиа Джиа Джиа — всё разбивается на фракталы. То, что было до нашей эры, повторяется в эпохе этой — они обращаются к друг другу обнаженной, нежной изнанкой. Такая вот неизбежность, неизбывность даже. С начала времён зовущаяся Роком.
но его не дёргает за белогривой, как за ошейник.
Лучи рук в фосфорирующих когтях лишились зажатых между пальчиками евро, бумажный хруст унесся вслед за кружевными подвязками и повторяющейся на репите Ohh-la-la-la, а крошечная, будто золистая (тёмный, мрачный росчерк посреди стробоскопической вспышки) фигурка так и застывает в неопределимой географической точке. Её, фигурку, вытесняет толпа, заметно поредевшая. Выносит к бортику небольшой сцены, к незнакомым переборам гитарных рифов. И ощущение дежа-вю калькой накладывается на десятки подобных: сколько раз зрачок разливался по слизистой глаза от страшного узнавания — каждый из которых потрошил нутро до горячего ливера, до кишок, которые любой желающий мог намотать на кулак или каблук от стрипов — таким уязвим он чувствовал себя, таким опасающимся обознаться.
Он идиот, потому что он хорошенькая, роскошно одетая мефрау, с неловко зажатой купюрой в руках и взглядом, который зажгла в нём та дива с длинным блондом. А огонь приходится на славного мальчишку, которого он мысленно уже избавил от дешёвых цацек, коротких шортиков и блядской поволоки в глазах. Рука у него жадно-осторожная, когда она касается чужой щеки, неожиданно нежной на ощупь. 'Девочка моя', — эта мысль сплетается с меланхоличным вопросом 'сколько шотов он в себя опрокинул сегодня?'. И от секундного касания его ведёт. Ведёт повидавшую некоторое дерьмо в жизни женщину от нехитрой ласки пацана, который играется в девчонку, где-то на отшибе Европы, в какой-то андеграундной тусовке, где заносчивая британская задница леди Эйвери никогда бы не оказалась... В ладони пустота — ни щеки, ни купюры.
У бара его колотит так, что кажется желчь пойдёт носом. Он всё ещё наивно уговаривает себя, что это фрик-шоу никак не может быть связано с Никтой. Что в голове перемкнуло от тоски по славным олимпийским пирам и тянет на экзотику от того, что год как завязал узлом. Но реальность берёт его в клинч, когда он малодушно хочет затеряться в недрах эскапизма — просто развернуться, блядь, на сто восемьдесят и попробовать, ну, хотя бы попытать удачи в следующей жизни...
— Что там у вас по приватным танцам в вип-комнатах?, — он ловит выразительно приподнятую бровь бармена с капельками стразинок на кричаще-коричневых сосках. Взгляд-рентген считывает что-то там с туристки, которая, похоже, загостилась в их красно-сиреневом квартале и надо бы пояснить за ...
— Ну, с Джиа-то вам вряд ли рандеву светит.
— Досадно-то как, — по ровному тону понятно, насколько 'расстроена' клиентка, — Мне кажется, что ... Клементина могла бы быть более заинтересована.
Из-под частокола аккуратно прокрашенных тушью ресниц смотрит не Эрика — Эреб. Б-г вечного мрака, в густоте и непроглядности которого так ярко, жадно вспыхивают девочко-мальчики.
Он — Эреб, хочет его-её-Клементину себе, чтобы снять с неё главное... шкуру. Чью-то ненастоящую жизнь, личность, которая никак не соотносится с истинной сутью... Заявить, что-то на вроде: 'эй, я знаю тебя с тех пор, как мира ещё не было' всё равно что разложить кого-то прямо в первую встречу. Нормально, то есть.
