[nick]EREBUS[/nick][status]ТУШИТЕ СВЕТ[/status][icon]https://forumavatars.ru/img/avatars/0019/e7/78/1554-1615410248.png[/icon][sign]даже Б-г мне не верит: ручищи замкнул в замок и глядит твоими нелюбящими глазами.[/sign]
прототип: frank grillo, thandie newton;
erebus [эреб] суть: олицетворение вечного мрака, одна из первичных мирообразующих потенций, бог тьмы, второй правитель космоса, дитя Хаоса; |
Утро до того прекрасно, что хочется блевать.
Рассвет, заваренный в густом сумраке, тянет робкий солнечный луч к мужскому предплечью. Его руки, крепкие умные руки, покрывает сусальное золото. Взгляд фиксирует пушок волос на шее, щепоть мурашек, которую обронил вползший в комнату сквозняк. Можно бесконечно ловить в капкан памяти острую линию скул, разлёт бровей и упрямую складку между ними. Можно потянуться ближе, втянуть мускусный запах и не выпускать из лёгких. Вплыть в это пространство, наполненное феечной пыльцой, проверить, жадны ли губы? Но на собственных — привкус раскаяния. Тонко выверенная провидением — концентрация яда, оседающая на стенках черепа непрошеными флешбэками. От необходимости добить себя очередной дозой, что-то внутри с влажным хрустом ломается.
терпение? гордость? 207? двести семь костей, которые никак не трансформируются из миниатюрной, филигранной Эрики Эйвери в шестифутового мужика божественного происхождения.
Знакомая горечь чужого присутствия прокатывается по пищеводу, застревает в глотке комом и ухает вниз, туда, где фантомно наливается плоть. Хочется нахрапом.., забрать, запереть сонного и доверчивого в замке объятий. Не этими девичьими полупроницаемыми руками, своими — цепкими, ненасытными, грязными. Пальцы-гарпуны метят в уязвимый переход между шеей и плечом, чтобы притянуть за горло, чтобы прикусить за хребтину. Пальцы-гарпуны — пальцы артрозника. Немощные, не слушающиеся. Схлопывающиеся в кулак.
нель — зя;
Эреб, помни, кто ты где ты зачем ты;
Прервать ментальное шибари, связывающий мысли и эмоции в тугой узел, помогает короткий укол в пятку. Стопы касаются пола. Эр(еб)ика едва не возвращается в уютную постель, уютно прикорнув под уютным боком уютного супруга — водами Стикса заклинаю — заткнись! — но больно так, что приходиться выуживать из плоти острие серьги. Солнечный блик, преломляясь об изумрудные грани, дробится бесчисленным гало. Эреб жмурится, вспоминая, как наспех срывали с него украшения, как руками, рваным дыханием и коварным ртом его уговаривали остаться. Он продевает серьгу в розовеющее ухо и заметно прихрамывая выходит вон. Всего лишь из спальни.
Вспышка голубого огня газовой конфорки (только газ, электрическая плита портит пищу). Металическая джезва медленно прогревается — ждёт кофейных зёрен (проще бы сходить в 'starbucks'). Ручная кофемолка бережёт чуткий сон, вкус и аромат будущего напитка (помнишь, как он впервые зажал тебя на кухне не для того, чтобы взлетел подол юбки, а чтобы научить.., или отучить пить растворимый?). Гранулы меньше крупинок соли ссыпаются в турку, следом сахар, кардамон и мускатный орех. Сахар плавится на дне джезвы, припыленный смесью специй и вручную смолотых кофейных зёрен (а вот Он умеет ворожить и без божественных способностей — просто тепло рук и сосредоточенность на процессе). Джезва шипит от ледяной воды, не достающей до узкого горлышка (умница 'Эрика' ловит всё на лету).
Эреб опирается о столешницу и ждёт, когда 'зелье' подойдёт. Кухня, окно, стыки плитки — всё принимает его за своего. Он почти врос в это пространство, прекрасно обжился в семейном гнёздышке, увяз как муха в мёду. Проклятый быт, запах дома и клишированная носка мужской (потому что его) рубашки на обнажённое девичье тело — всё это необратимо проникает под кожу. Прорастает корнями. Зачем-то нужно знать, что этот 'твой' мужик в порядке (да что с ним станется?). Что дышит ровно, жрёт исправно, и женщина у него тянет на пять звёзд (идиот) (с ходу найдёт другою) (такие не залёживаются на обочине жизни). Сэмюэль Хорн очень-очень, дико-дико, правильно-правильно далёк. Между ними пропасть сладкой лжи. Сэм — славный парень, типичный альфач с приличным набором извилин. Эрика — славная девушка, с нетипичным бэкграундом уходящим вглубь тысячелетий. Женское тело надёжно хранит 'тайну матрёшки'.
Куда-то под дых, в никогда не заживающую рану, вонзается мысль, что он мог бы вот так всегда. Поменял бы примерно ничего.
На крыльце таунхауса увитого плющом: рубашка, босые ноги, кофейные чашка и блюдце, ступенью ниже — пачка сигарет, зажигалка. И никого. Хозяин этого скудного набора нужд отсутсвует. Его выносит в начало времен, когда были только Хаос и Мгла. Память возвращается толчками: вот он — олицетворение вечного мрака, он же — подземное царство, через которое тени умерших попадают в Аид. Он — неотъемлемая часть бездонной бездны Тартара, потому что там, где вечная тьма, там — Эреб.
Нет ночи без мрака.
И мрака без ночи.
Эреба без Никты.
Их союз хранит тайны жизни и смерти и, случись что с одним, существование второго станет бессмысленным...
Эреб высекает из зажигалки искру — чёрт, четыре месяца не курил, держался — дымная пелена застит обзор на первых прохожих, неодобрительно поглядывающих на встрёпанную леди в исподнем. Он незнакомо заламывает тонкую бровь невербально отвечая: 'я до сорокета прожил классной, успешной бабой и вдруг прозрел, что мужик. Не мужик — Бог! Так что имею право на сигарету, согласны?'
Жителям аристократического Хэмпстеда, да хоть всему Лондону — плевать. Не плевать ему самому и тому парню, что мирно спит на супружеском ложе и не знает, что в чемодан, который томится в кладовой, будут уложены: цацки его дражайшей супруги, их общие планы на будущее, а главное, смысл жестокого разрыва без объяснения причин... Вернётся с работы, а его встретят пустые вешалки и обручальное кольцо на журнальном столике.
Эрика Эйвери по-прежнему тянется к Сэму Хорну. А Эреб к Никте. И с каждым днём Эрики всё меньше; она истончается и скоро станет всего лишь фасадом пряничного домика, красивым и нарядным, начинка которого густой, непроглядный мрак.
'Сэм тоже Бог', — мысль пульсирует в такт биению крови. Это осознание, случившееся месяц как, размазывает жирным, малоаппетитным слоем, но ничего не меняет. Потому что он (кто бы ни был в конечном итоге) — не Никта.
Хоть эту жизнь, — зло думал тогда Эреб, — Хоть эту могу побыть простым смертным? Карьера, шмотки, бодрые уик-энды за Ла-Маншем и сладкое имя 'Пайпер', если родится девочка, а если мальчик — назовёшь сам. Ничего этого не случится. Потому что нечестно и, что неприятнее, вторично. Чем больше Эреб играет в беспечную Эрику, тем вероятнее, что Сэм вспомнит свою изначальную суть. Им точно не следует быть вместе, чтобы однажды не проснуться и не узнать друг в друге чужих.
Окурок вминается в блюдце. Солнце (злое, всегда нелюбимое солнце) наглеет и заглядывает в глаза Вечному Мраку. Губы находят край чашки (надо забыть 'семейный' рецепт — нет никакой семьи).
На нежной изнанке рта остаётся горько-пряный вкус кофе.
Тёмная жидкость выплёскивается в кусты за кованой оградой у крыльца.
Получилось идеально — даже слишком.
Дом оделся в лето. Не в то лето, которое обещает раскалённую гальку под голыми пятками, пляжные потрёпанные зонты на фоне лазури и привкус соли от нырков с пирса — в глубокое, прохладное по утрам и ласково-тёплое днём, море.
У этого лета есть только июнь окрашенный в венозный алый — цвет Выпуска. Войны. Бойни.
Ахав — такая же жертва выпускного полоумия, как и Идальго, вымарался в этом кровавом психозе, как умеет только он; хлипкие пуговки сцепляют от груди до коленей красное платье. Тон в тон, как сетка сосудов в воспалённых глазах, как провалившаяся куда-то между дощатых стыков капля, выцеженная из лопнувшей губы:
— Ебануться можно, — лопатки прочёсывают закрывшуюся за ним чердачную дверь. Он ловит хриплый смех в ладони, которые накрывают лицо — на Ахава больно смотреть. А руки пахнут чьими-то задушенными всхлипами, рыком, животным бешенством и пеной из разяванных пастей. Надо привыкать к этому душку гнили — так теперь будет всегда. Впрочем, у этого 'всегда' есть логичный конец — жалкий отрезок времени до момента, когда старших воспитанников сгрузят в скотомогильник, а мальков пустят в опустевшие стайные. рекурсия рекурсия рекурсия.
— Я-то думал, чего это Мышка с голой жопой и в слезах? — эта придурочная чуть шею не своротила, пропуская три ступеньки лестничного пролёта. 'Вообще, красивое зрелище', — отстранённая мысль выравнивает сбившееся дыхание (русые, мышиного оттенка волосы прикрывают маленькую, аккуратную грудь, липнут к мокрому лицу, отдельные прядки взвиваются вверх, когда девчонка выдыхает воздух из носа и искажённого рыданиями рта). Идальго смотрит из-под решётки пальцев: оно кружится. Платье свободного кроя закручивается в солнцеворот. В кокетливую плиссировку вплетаются гитарные рифы, скольжение босых ноги и протеза о пол, прокуренный хрип патлатого рокера, искушающего то 'опиумом для никого', то 'игрой в декаданс'. Сам Ахав в этом мятом хлопке дрожит и колышется красным маком на ветру.
У Идальго своя инъекция морфия: сигарета в зубы и чтобы пламя зажигалки заискрилось на её конце до дымного выхлопа. Щелчок крышки, металический корпус, почти стёртые инициалы на боку зажигалки — сокровище Ахава, единственное, что связывает его с Наружностью, теперь по праву принадлежит ему. Не по праву сильного — по праву выбора. Ахав выбрал Идальго, чтобы это ни значило.
На фильтре карминные разводы (блядская ранка на губе снова открывается). Скулу страшно печёт (стесанная о чужие костяшки, она наливается тёмным). Очередная глубокая затяжка отзывается острой вспышкой в рёбрах (он бездумно елозит по ним рукой — баюкает боль). Адреналин после драки никуда не делся и Ахав зачем-то добавляет кайенского перца в кипящую кровь. Впрочем, это 'зачем-то' лежит на поверхности...
— Дама сердца, вы честь обронили или где? — Идальго пробирается сквозь щиплющий глаза дым и оттесняет Ахава от окна. Они замирают, тяжело дыша. Идальго нащупывает большими пальцами тазовые косточки сквозь тонкий хлопок. Ловит пальцами чужую дрожь. В углу рассаженной губы сигарета — он вытягивает из неё душу и выдыхает горчащий смог прямо в красивое, знакомое до последней оспинки, лицо. В густом облаке мелькает белая полоса зубов в приоткрывшихся губах Ахава. Неумолимо раздражаясь от зрелища демонстративной покорности, от бессилия избыть эту тоску по будущему, где не будет, не должно быть Ахава (так лучше, мы же договорились, послушай, ну) он переходит на кричащий шепот:
— Я же просил, как человека тебя просил, УХОДИ!
