Лёгкие металлические колокольчики над её дверью шепчут напутствия и отпускают Рид с нежностью, напоминающей голос матери и мягкие ночные колыбельные, так смачно сдобренные сказкой, что хочется поглощать их ещё и ещё, представляя себя то принцессой, то разобиженным на все миры принцем, но уж точно не ребёнком, которому пора спать.
Краем губ улыбаясь распустившимся колокольчикам у крыльца, Джесси задорно звенит серёжками и придумывает, какие цветы на следующий год Кларисса взрастит под их окнами.

Прошедшей весной их маленькую семью встречали распушённые гиацинты, а летом Рид задыхалась от резких пахучих левкоев. Тогда она едва не завязала с привычкой проветривать комнату и повсюду разбрасывала лимонные корочки, а для верности приватизировала из комнаты тётушки лампу Берже и заливала её дешёвыми маслами.

...к Эдди Рид подошла осторожно, неловко касаясь его руки - как бы случайно, задумавшись на пороге, - и пугливо отдёрнула ладошку.
- Извини, - прошелестела тихо, как ветер в пристыженной мятой траве. Чуть склонив голову и с интересом разглядывая Дина, Джесси только пунцовыми щеками выдавала волнение. Пальцы её теребили края футболки и аккуратно расчёсанные волосы обещали вот-вот рассыпаться по плечам, но Рид по-доброму улыбалась и всю дорогу до ярмарки смеялась часто и от души.
Иногда она начинала петь, подбирая любимые композиции Эдди - угадала, нет? Выпрашивая подсказки, Джесси понятливо кивала головой и, улавливая ритм, подстраивалась под него и танцевала, и кружилась, и старательно увлекала Дина за собой. Расправляя руки на манер полуопущенных крыльев, она подставляла бледное лицо уставшему заходящему солнцу и радовалась жизни - всецело и необъяснимо.

- Смотри, Эдди!.. - всё чаще смелея и забываясь, Джесси хватала его за рукав и убыстрялась, чтобы показать ему вылезающие тут и там бутоны соседских цветов или котёнка, жмущегося к боку рыжей облезлой кошки, или по-особенному оформленный сад... всё, что вызывало в ней юную незамутнённую радость, она стремилась поделить на двоих, каждому оставив равные доли - обязательно резанные аккуратно вдоль, чтобы легко совмещались.

- Расскажи мне хорошее, Эдди! Обо всём, обо всём расскажи! - глаза у Джесси сияли, и казалось, что Дином она увлечена гораздо больше, чем ярмаркой. И по тому равнодушию, с которым она обходила мешающийся ряд столов, видно было - Рид готова вот-вот сорваться и убежать на край света, лишь бы он составлял ей компанию.

С первыми грязными мазками утреннего солнца меж бесами сновидений и демонами бессонницы устанавливается хрупкий паритет. Лёгкое, на уровне подсознания улавливаемое поскрипывание старого дома теряет былую загадочность, многоголосый шёпот теней уступает место узуальным петушиным завываниям - свернуть, свернуть гадине шею! - томные вздохи потустороннего мигрируют обратно в подсознательную пучину, откуда, несомненно, выберутся, дай только время. Линн срастается с порогом, ещё хранящим отметины прошлого, вырубки-шрамы один другого выше, куцые свидетели взрастания исподволь юной-зелёной поросли; жизнь, прожитая не ею, но в её память давно и безнадёжно сынтегрированная; пыльные отрезы памяти отверзают канал, пуповиной соединяющий ребёнка и деву, и Геллхорн получает бэд трип вне услужливого сводничества психоделиков. Снова кричат петухи. Восставшие из косной пыли и земельной сырости упыри возвращаются в тесные клетки могил, ментальное кладбище внутри человека, слишком немощного, чтобы переживать раз за разом диссоциативные интервенции и оставаться при этом в своём уме.
Хлопочущая на кухне Викки уже час как готова налагать контрибуции - кипит, дымится, свистит оголтелым чайником на плите. При виде дочурки не мешкая запускает канонады.
-  И надо оно тебе, милая? - скучный беж материнского платья имитирует моду увядшей древности, украшения не оставляют тенденциям современности ни единого жалкого шанса. - Опять голова разболится, придёт весь город, все будут на тебя смотреть, обсуждать за спиной, пальцами тыкать. Лучше дома посиди... напиши что-нибудь.
Линн - пока ещё Линн - щерит зубы.
- Парциально, мам, парциально. Не допусти, чтобы у кровинушки случился ещё и духовный передоз.
Виктория расцветает пышным букетом недовольства, клубится грозовой тучей, однако неблагодарная дщерь уже улетучилась за пределы видимости, и дождь проливается над отцом семейства десятью минутами позже.

Мягкий ярмарочный гул накатывает на неё издали, волнами расплывается по краям, сходится за спиной, берёт в кольцо и затягивает вглубь; Линн не борется с этим течением, но отдаётся ему с неестественной безмятежностью. Мощным потоком выносит её на главную площадь - с момента их последней встречи, лет эдак пятнадцать назад, сильно утерявшей в размерах. По случаю невообразимого праздника город порос кукурузой и роскошной сельской помпезностью; ни первое, ни второе не находят отражения в женщине: одетая просто и незаметно, она кочует меж переливающейся парадности местных, натыкается на аграрные деликатесы пиршества и заморские разносолы циркового люда, неорганично вплетённого в венок американской глухомани, но особого дискомфорта по сему поводу, видно, не испытывающего. Отзвуки знаменательной мэрской речи окончательно стихли, не слышно и узуальных пересуд - ах, такой солидный человек и спутался с девицей, какая потеря для человечества, - торжество в полном разгаре, и мать ошибалась с прогнозами: не то что пальцами тыкать, её даже не замечают. Линн это на все сто устраивает; вкушающая безделье многоликая гидра занимает сама себя и не ведает, что рассудок некоей малоизвестной писательницы уже фильтрует обрывки фраз и фотографические намётки поз, дистиллирует пресные переговоры и по капле выцеживает бесценный материал, способный стать кирпичиком в литературный фундамент.
Плоское солнце смотрит на мир под ним как на одну большую сковороду, побитые молью прожигатели жизни градационно превращаются в жаркое. Наша героиня уже не бродит вольным шагом, но мечется от одного стола к другому; за минувший временной кусок она едва ли обмолвилась несколькими фразами, и пусть не вся толпа, но отдельно взятые особи кое-что уже заметили - вона какими хищными взглядами провожают, что лисы, прощающиеся с зайцем! Миссис Геллхорн зябко ежится, ей и душно, и тесно, и Нэнси Каматро назойливо просит облечь её в строки и обещает в знак благодарности рассказать о себе свежую биографическую пряность. Линн долго думает, облагодетельствовать ли ей персонажа сейчас либо дождаться сумерек - спать она всё равно не будет, - в конечном итоге решает удалиться в кукурузные объятья и обновить застарелые кинестетические образы детства, буде то острые грани листьев, пересушенная земля или утешительное чувство одиночества.
Нестройное кукурузное воинство смыкается за её спиной, отрезает от широкой общественности и омолаживает на десяток лет. «Всё как прежде», - говорит она, беззвучно шевеля губами, - «всё как всегда, было, есть и будет - одно и то же кивающее ветру поле, разменявшее не одно поколение фермеров и видавшее... что видавшее?». Людской пот, людскую похоть, жадность наживы и жажду расправы. Всплывают из подсознания новостные заголовки, поднимается лёгкий дурман паники; уже не Нэнси Каматро, но Викки Корбетт говорит с Линн: «Держись подальше от кукурузы, девочка». Сколько лет этому воспоминанию? Мать высока, до самого потолка, и ещё не упустила из рук поводьев родительского авторитета; выходит, говорила она очень давно, но есть истины, для которых время не имеет решительно никакого значения.
Сейчас, в реальности Хэй-Спрингса девяностого года, Геллхорн оглядывается по сторонам и видит плотное кольцо кукурузы. Она бежит, пока не упирается в пламя, и, хотя нос улавливает омерзительную жжённую вонь, не верит в подлинность видения, пока полупрозрачный оранжевый язык не кусает небрежно протянутую ладонь.
Удивление Линн переходит в крик.