hold your breath
you're under water
and you won't get away from your fear. /q/

THELMA "MURAENA" JOYCE BLANTYRE // ТЕЛЬМА "МУРЕНА" ДЖОЙС БЛЭНТАЙР
KRISTEN MCMENAMY
цирковая артистка в труппе rainbow poodles

             Я начал смекать, что возраст — это кое-что!
01.08.1955; 35 лет.
             Душу надо содержать в опрятности.
Околородственные узы: Бриндерсон, Майкл и Нора — доблестные родители. Факт, самой женщине неизвестный.
Тадеуш Кантинаро — не менее доблестный босс, шеф, повелитель всея шапито и просто интересная личность.
Цирковая начинка как единственный социум, в рамках которого наша героиня способна существовать.

Осколок прошлого, памяти не принадлежащий, но общую канву составляющий: Кеннер поздним вечером, родильный дом, одна недовольная жизнью луизианская акушерка (при деле) и один всмятку ошарашенный происходящим луизианский овощевод (ничем особым не занят, но суетится). «Только не в чёртову пятницу, господи», - вымаливает без пяти минут состоявшийся папаша не то у бога своего, не то у мимо проплывающих белохалаточных идолов; молитвы да услышаны, дитё впервые видит мир за день до, однако чётче тех.задание надо было ставить, чётче. Универсум рьяно блюдёт количественный баланс, волоокая фортуна проводит каноничную рокировку - рождённый в преддверии Friday 13 в обмен на почтенную родительницу, случай, безусловно, печальный, но отнюдь не из ряда вон. Маслом в огонь появляется в кадре хмурая повитуха, неумолимый курьер со свёртком наперевес, а в свёртке существо, забравшее жизнь родной матери, и оно всё кричит, кричит, кричит. Финальным аккордом становятся ручки, более напоминающие гусиные лапки; наш среднего пошиба аграрий решает, что даром ему такого семейного счастья не надо, и неспешно уходит в закат.
Тельма растёт и эволюционирует до сиротского приюта, заботливая длань государства выцеживает из дойной коровы бюрократии по статусу положенного опекуна, мистера Блэнтайра-старшего: полный, как собственный кошелёк, с просветлённым выражением на неизменно лоснящемся лице, сей герой отчаянно походит на атараксичный бутон, выросший посреди цветущего поля денежных махинаций, где он занимает не самое последнее место. Ментор преданных юных душ, не скупящийся, стоит признать, на ласковое слово, - зато страсть как скаредничающий с малейшими финансовыми затратами, - в белобрысой малышке он верно усматривает лишнюю возможность зашибить деньгу. Чутьё лисицу не подводит, на экзотичный, даром что малость рахитичный товар отыскивается покупатель: желающих поглазеть на плод альтернативной эволюционной ветви внезапно не один и не два, а искать в богом забытой Луизиане полнокровный паноптикум - дело хлопотное, себя не окупающее; куда как проще заглянуть в детский дом, прикрывшись стыдливой ладошкой благотворительности, и рассмотреть мельчайшие подробности, в первых рядах сидя. Эльма не помнит куцую вереницу подобного сорта созерцателей, но об общем положении дел догадывается.
Одно из первых воспоминаний родом из раннего детства - узкий коридор с шелушащимися белыми стенами, тусклое озерцо света на в пыль стоптанном ковре и одна-единственная пародия на живопись, нелепо размытая городская зарисовка. Жилые комнаты, заставленные кроватями так, что едва протиснешься к выходу; невесть чем давно и наглухо провонявшая столовая; большие, лишённые и намёка на перегородки уборные; и - лестницы, сплошные, неприступные лестницы, причина боли и слёз, а также постоянных оплеух за опоздания: Тельма физически не умеет подниматься по сему пыточному инструменту за короткий отрезок времени, тонкие ноги начинают трястись, а изуродованные стопы буквально скручивает под собственным весом, но кого это волнует, кроме неё.
Постоянная скученность, жёсткая необходимость каждую минуту существования проводить на глазах десятков, по сути, чужих и зачастую недоброжелательно настроенных людей вкупе с непрерывным ожиданием очередного наказания становятся определяющими факторами на пути становления характера Тельмы. Привыкшая делить с целой оравой вечно шумящих и множащих суету детей всё доступное ей пространство, она, в конце концов, отвыкает от одиночества - попросту не знает, что это такое; а когда оное - многим позже - стучится в двери цирковой артистки, та шарахается от него в непритворном ужасе и бежит прочь, в толпу, неспособная к обособленности и тем паче не умеющая вкусить всей прелести уединения. Меж тем в Блэнтайр расцветает и пускает знатные корни скрытность, тот её подвид, что побуждает прятать и перепрятывать по всем доступным углам и щелям все имеющиеся скудные богатства, а равно этому хоронить в себе все наличествующие секреты, раздумья и переживания. На другой чаше весов, однако, то, что перечёркивает всю осторожность, все подозрения издревле нелюбимого и нежеланного ребёнка: патологическая, до абсурда возведённая потребность в дружбе или, что вернее, в одобрении - недополучающая живительной силы людского внимания, Эльма жаждет похвалы, как цветок - глотка воды после длительной и губительной засухи, и о качестве подпитки она уже не заботится: подойдёт и дежурный комплимент, и самая грубая лесть. Будто лесные зверьки, почуявшие медный аромат крови подбитого соплеменника, маленькие соседки вскорости находят сию любопытную лазейку в смурную душу девочки и пользуются ею по своему разумению и желанию, не особо таясь; хочешь получить на завтрак второй кусок хлеба - соври что-нибудь ласковое Тельме, сама предложит; нравится расчёска бледной вырожденки - выдай самую примитивную любезность и забирай.
Постепенно до Блэнтайр доходят правила этой мудрёной социальной игры, и она меняет позицию, уходит в себя ещё глубже - но иногда наступая на старые грабли, - наконец, проявляет агрессию, силясь отогнать самых обнаглевших; сама своей храбрости пугается, но, подбодрённая результатами, продолжает эксперименты над коллективом. Обзаведясь к вящему удивлению парой близких, насколько это вообще возможно, подруг, впервые познаёт прелесть не очернённого перетягиванием одеяла простого человеческого общения; заступаясь за товарок пред суровой действительностью в лице старших девочек или даже воспитательниц, обнаруживает, что отстаивать права близких ничуть не менее приятно и необходимо, чем свои собственные. Тельме восемь, и ради крошки Джудит она впервые лезет в драку, из которой выходит если не победительницей, то уж всяко не проигравшей. Девять, и она охотно принимает подарки от пришедших навестить приютовских обитательниц мужчин, хотя и не ведает, что означает внимание оных. Десять, и она держит голову Элизы под водой ровно столько, сколько нужно, чтобы последняя отбросила всяческое желание впредь воровать из тельмовских тайников. Одиннадцать, и вынырнувший из мрака забвения вечно довольный и сияющий ментор заключает пари и передаёт подопечную в руки приёмной семьи.

К тому времени Тельма уже высока, выше одногодок своих, и телосложение у неё что у мальчишки — плоская грудная клетка, непропорционально длинные ноги, широкие плечи; её ладони и ступни по-прежнему приковывают заинтересованные взоры. Новый отец/владелец держит цирк уродцев, коих ему порционно доставляют с окаймляющих Луизиану окраин от укромных уголков Техаса до субтропических пригородов Алабамы, однако дела сего предприятия не процветают, а рабочий коллектив имеет тенденцию к сокращению (возможно, если бы фриков своевременно лечили и кормили, да ещё и не били бы со столь завидной регулярностью... впрочем, то был бы не цирк, а санаторий), так что впору взять новичка. Умудрённый годами эксплуатации людского труда содержатель не просто так выбирает именно ребёнка, не взрослого: хороший экспонат ещё нужно взрастить, чтобы потом собирать барыши, а юное существо в умелых руках ничуть не уступает пластилину; артист вложений требует, не денежных, так временных, а уж последнего у нашего собственника, чудится ему, хоть отбавляй. Как бы то ни было, а амплуа для Тельмы он подбирает безошибочно — русалка и есть, вылитая, будто бы вчера выловленная из браконьерских сетей, а хвост всегда приделать можно; он запрещает девочке стричь волосы и настаивает на каждодневных тренировках в бассейнах. С трудом передвигающаяся по твёрдой земле, наша героиня внезапно хороша в воде, её тело постепенно, год за годом, крепнет, а боль в поражённых генетической болячкой ногах во время плавания не ощущается вовсе. По ту сторону кислороду места нет, и Эльма учится задерживать дыхание, оставаться внизу всё дольше и дольше, стараясь урывать с каждым разом по одной секунде сверх нормы — и у неё получается, пускай не сразу. Костюм, щедро и безвкусно обшитый пайетками, ужасно сковывает движения, воротник мёртвой хваткой впивается в шею, а тяжеленный хвост нарушает баланс и тянет ко дну, однако девчушка счастлива и мирится с обстоятельствами.
А затем благодетель берётся на нож. Сходство с рыбами, по его мнению, следует усилить, и нет ничего, что справилось бы с этой задачей вернее старых-добрых жабр; выбивать татуировку, имитирующую оные, вышло бы накладно, потому он упрощает задачу. Тельму везут в больничное помещение — скудно обставленную, спиртом пропахшую комнатёнку, — усыпляют, а пробуждается она от острой боли в районе шее: будто приговорённый к гильотине преступник, на котором лезвие сломалось, не окончив миссию. Три параллельных кривых разреза, словно не скальпелем, а консервным ножом поработали, в двух дюймах от левого уха, и аналогичное непотребство под правым; кое-как перебинтованные, обработанные наспех, шрамы воспаляются, а после начинают гноиться. Дополнительной эстетики эти модификации не приносят, что не сказать о высокой температуре, и впервые Эльма начинает опасаться за свою жизнь. Опасаться напрасно — должный уход её излечивает, а таблетки, кои впихивать приходится не в тринадцатилетнего ребёнка, но в яростно сопротивляющуюся гадину, укорачивают ртутный столбик до адекватных 36,6, — но в памяти этот эпизод фиксируется накрепко: вместо того чтобы возненавидеть управленца-затейника, Блэнтайр начинает бояться врачей и им сопутствующих параферналий.
Столь радикальная перелицовка оправдывает ожидания — желающих насладиться игрой самой-что-ни-есть-настоящей-ундины лишь прибавляется. Тельма старается лишний раз не касаться шеи в том месте, где её когда-то располосовали лезвием, фантом пережитых мучений будет преследовать девочку вплоть до взросления. Её кости продолжают расти, пальцы стоп — искривляться; доходит до того, что, кроме как на кресле-каталке, наша героиня марш-броски не совершает. Изменяется и голос: ломается, становится ниже; примерно в это же время к цирковому номеру Эльмы приплетается усечённый вариант самопальной арии — согласно канонам сирена должна петь. Сирена и поёт, пусть неумело, порой промахиваясь мимо такта и забывая про ритм, у неё натренированные затяжными погружениями под воду лёгкие, и задохнуться, подавившись очередным наспех сляпанным куплетом, ей не грозит.
Тесная компашка молочных зубов окончательно покидает поле боя. Как только вырастает последний коренной, белобрысая вновь навещает — не по своей воле, вестимо — врачебный кабинет, и на сей раз даже её, виды видавшую, ждёт сюрприз. Правда, не из тех, каким подростки бывают рады: под пёстрый купол шапито наведывается стоматолог, и вовсе не затем, чтобы заделать очередную пломбу; Эльме насилу заостряют зубы, подпиливая их до тех пор, пока при улыбке не обнаруживается настоящий плотоядный частокол. Суждено ей теперь во внерабочее время сидеть у входа и одаривать гостей приветственными оскалами. То ещё развлечение, стоит признать.
(Вопрос, по какой причине подобное обращение с сиротой не дошло до ювенальной сестрицы богини Фемиды, отсыхает и отваливается при ознакомлении со статистикой исчезновения приёмных детей.)
Труппа заменяет девчушке приёмную семью и наследует все положительные и отрицательные стороны оной. После удушающего безразличия приютских надзирательниц даже тот скудный присмотр, какой могли дать артисты, кажется Тельме бог весть каким даром небес: то женщина-змея походя по голове погладит, то шпагоглотатель супом поделится, то карлица-танцовщица усядется рядом и начнёт про мужиков — все как один кобели и сволочи — рассуждать; пусть мимолётная, пусть мизерная, такая заинтересованность в судьбе Блэнтайр составляет прежним связям с сиротками разительный контраст. Тельму выделяют. Про неё помнят. Она больше не безликая тень, о существовании которой благополучно забывают. Однако мир бродяжных знаменитостей отделён от внешнего, густо заселённого нормальными людьми, глухой, непролазной стеной; на одиозных адептов шапито с охотой приходят поглядеть, но, уходя, спешат забыть; и Эльма оказывается в среде парий, решительно отбракованных от более удачливого человечества, отщепенцев, остро и томительно переживающих свой отверженный статус. Безупречно здоровый, ни единым внешним изъяном не отягощённый хозяин поит и кормит своих неординарных питомцев, но разделяет ли трапезу с ними? Ни единого раза. Ни одна диковинка о двух ногах в его личную жизнь не допускается, более того, заглядывающим на огонёк визитёрам экзотику не показывают категорически — говорят, лицезрение дефективных здорово портит аппетит и снижает потенцию. Комплекс неполноценности суть ноша тяжкая, девочке-подростку подчас непосильная, и Тельма справляется с нею, как может, а может она не всегда.
Положение халдея, существование которого концентрируется на потехе публики — эдакой челяди, коей молчать всеми законами и обычаями предписано, — убивает в Блэнтайр самостоятельность. Подначальная владельцу, она не рискует вступать с ним в затяжные дебаты, зависимая от её окружающих фриков, узуально сглаживает острые углы едва-едва успевшего установиться характера и всё чаще игнорирует на неё направленные инвективные выбросы. Пассивный образ бытия отметает все надежды на улучшение качества существования, губит в зародыше мечту о побеге; да и некуда ей, отмеченной печатью уродства, податься. Тельма прикована к коляске, Тельма не может без ежедневных практик плавания, Тельма не знает, как заработать на кусок хлеба — не лучшая комбинация для того, чтобы разорвать вассальный контракт.
Паразитическому союзу, однако, через десяток лет приходит конец. Пожираемый изнутри хищным демоном, олицетворением вреда от курения, умирающий собственник спешно распродаёт всё ему подвластное, движимое и недвижимое: уходят реквизиты, уходят артисты, уходит и Эльма. Новый коллектив на время оглушает её, а когда первая волна отупляющего шока сходит на нет, наша героиня осматривается по сторонам и проводит серию необходимых для успешного функционирования аккомодаций. Некоторое время поболтавшись в проруби автохтонных чудиков, вместе с прочими докатывается до кой-каким лилипутом организованного пронунсиаменто, но незамедлительно прошествовавшее цунами перемен переживает без катастрофических потерь — видимо, не на все сто процентов дефективна, либо загодя присягает кому надо; смена режима её саму на диво устраивает, ибо предыдущий балаган дышит на ладан, и конца-края этому затяжному падению на самое дно не видать.
Для Блэнтайр, таким образом, начинается новая эра, что знаменуется в первую очередь качественный переворотом самовосприятия: она уже не страшный сон вырождения, но идеал альтернативной красоты, квинтэссенция прекрасного и вариация совершенства — чего ещё желать фемине, с младых ногтей привыкшей к пренебрежению и тыканью пальцами в спину. Благодарная по сим соображениям Тедди, она продана и предана ему со всеми потрохами; привыкшая к жёстким ограничениям и жёсткому же обращению, ничего дурного в сотрудничестве с налётом деспотизма не наблюдает — напротив, полагает единственно верным и до абсурда для себя удобным и удачным: Тельма слабо представляет, что творится вне пуделячьей обители, и разведать обстановку отнюдь не спешит. Не вынужденная всерьёз беспокоиться о собственной участи — шапито, чай, не развалится, вон какой пронырливый карлик оказался, — она предпочитает беспечно мариноваться в зоне комфорта и вовсе не чает прогрызть дорогу к штурвалу — подобные авантюры ей не по нраву. В отличие от ночных вакханалий, разумеется.

Череда памятных событий, следствием которых становится подзатянувшаяся релаксация в чертогах Хей-Спрингса, проносится над головой Тельмы подобно ревущему за пределами уютного убежища урагану: своими глазами, вестимо, не видишь, но томишься в общей тревоге, делишь с обществом собратьев по несчастью беспокойство и особо не порадуешься. Эльме не нравится ни город, ни милейшее его население, и она не дни — минуты до столь ею желанного освобождения считает, а пока киснет в болотце всеми богами забытой глуши и ждёт.

Некоторые детали:
Фамилию наследовала не от батюшки родного, но от первого опекуна. Обращение по первому имени суть лучшая идея, допустимое сокращение — Эльма; а так как женщина падка на лесть, то не брезгует слащавыми присказками вроде «леди», «госпожи» и проч. в этом духе, даром что слышать подобные комплименты ей приходится нечасто.
Высока, тонкокостна, нордически бледна и светловолоса. Черты лица заставляют задуматься не то о вырождении, не то о внеземном происхождении жизни на Земле.
Все в наличии имеющиеся конечности поражены синдактилией вкупе с минимальными проявлениями полидактилии: пальцы правой руки полностью сросшиеся — не костью, но кожей, как будто между ними есть «перепонки», как у амфибий, но заметно менее эластичные, большой палец также слитен с ладонью, да ещё и укорочен на одну недостающую фалангу; левой повезло чуть больше — большой палец подобной «перепонкой» не обременён; пальцы ног аналогично образуют единый конгломерат — и их по шесть на каждой ноге, — да вдобавок, начиная со средних, сильно искривлены. Умело и ловко двигаясь в воде, Мурена плохо приспособлена к хождению по суше — каждый шаг отзывается нарастающей болью, достигающей в кратчайшие сроки такого уровня, что экзотичной красотке приходится спешно капитулировать в кресло-каталку. На случай коротких дистанций обыкновенно пользует трость.
Правша с рождения, в силу вышеуказанного переучилась писать левой рукой.
Благодаря череде занимательных метаморфоз, кои в целях увеличения прибыли насилу проводил её первый владелец, стала счастливой обладательницей «жабр» — тройных параллельных друг дружке коротких, но глубоких и не слишком эстетично смотрящихся шрамов по обеим сторонам шеи — и остро заточенных от резцов до премоляров зубов.
Категорически не приемлет высокий градус, на дух не переносит крепкую выпивку; ярая почитательница до абсурда доведённой приторности, кою успешно находит в ликёрах и десертных винах. Довольно быстро доходит до кондиции, после чего начинает нести подчас нечленораздельную ахинею про шелушащиеся стены и пыльный ковёр с озерцом света на нём.
             Сколько, говоришь, наград?

             И тянется нить.