| «A storm will come» facedown & pray we will all lie down We all need help the land is vast inside us is darker than oil lie down in it |
ARRON CHARLES BARTLETT // ЭРРОН ЧАРЛЬЗ БАРТЛЕТТ
MICHAEL FJORDBAK
ученик старших классов
Я начал смекать, что возраст — это кое-что!
18 полных лет; 08.07.1972.
Душу надо содержать в опрятности.
Маргарет — 38 лет, официантка десятилетнего стажа, статус: в активном поиске, главная печаль: всё ещё не миссис.
Чарльз — чёрт знает сколько, чёрт знает кто, статус: необременённый отец, главная печаль: неизвестно.
Эррон — 18 лет, школьник, статус: убраться бы поскорее отсюда, главная печаль: как.
I.
Saint Francis didn't eat for forty days, until his body erupted & now we call it ecstasy.
Years later Frankenstein found a way to raise the dead.
Friend, his creation mutters, flower.
У Эррона лицо — глиняный ком, что каждый день в 06.30 следует готовить к обжигу строго намеченным обрядом. Эррон умывается; осклабившись, придирчиво разглядывает зубы — зубную щётку ($0.70) меняет раз в две недели — и приступает к утреннему ритуалу. Зеркало в брызгах, раковина в ржавых разводах пасты, перемешанной со слюной и кровью, — дёсны ноют, но Бартлетт не обращает на это внимания, продолжая методично и яростно водить щёткой. Полощет рот, осматривает зрачки, вновь умывается и дёргает на себя дверцу шкафчика, за которой скрывается медикаментозная сокровищница матери. Эррон не знает, откуда берутся склянки, флаконы, желтоватые коробочки и полупрозрачные блистеры; ему всё равно — и матери тоже совершенно безразлично, ибо периодические недостачи остаются необнаруженными, а запасы регулярно пополняются. Бартлетт по обыкновению достаёт 5 таблеток обезболивающего — впрок (вдруг что-то заболит).
Эррон выходит на улицу и достаёт спички — ритуал завершён, сигарета обожжена первым проблеском пламени.
Завтрак Бартлетт готовит себе сам: стакан воды на стакан овсяных хлопьев, никакого сахара, изюма, джема, масла, соли. 7 минут. Каждое утро — овсянка на воде, чашка крепкого чёрного кофе.
Не забудь (не забудет) помыть посуду (дочиста) и вытереть (насухо).
3 ручки, 2 остро заточенных карандаша, ластик, линейка, текстовыделитель голубого цвета. Блокнот, тетрадь, книги — корешком к корешку; достались потрёпанными — подклеены, достались в идеальном состоянии — такими и остаются. Домашнее задание делается ночью, сумка собирается ранним утром.
Рубашки и брюки Эррон гладит себе сам — уголки, воротники, стрелки — всё идеально. Рубашки — только белые или светло-голубые, брюки — серые или чёрные. Ботинки начищены до блеска — всё должно быть идеально, даром что досталось благолепие от каких-то из ухажёров матери.
Эррон высокий.
Недавно (18 августа) он раздобыл себе кожаную куртку с мехом овчины — прежняя мала, а уже осень.
Эррон любит тексты, особенно напечатанные — буква к букве, строка к строке, чёрный на белом — иллюзия понятности, слаженности, стройности. Эррон любит читать и заучивать наизусть, любит цифры и точность, чёткость и разграничение. Бартлетт мыслит категориями, не распадающимися на полутона и дроби: это (не) нравится, это (не) буду делать, это (не)хорошо. Язык как мировоззренческий инструмент для него представляет упорядоченные столбцы существительных, прилагательных, глаголов и числительных.
Почерк у Бартлетта выверенный, буквы печатные, крепко сбитые, одной высоты и единого наклона.
Эррон любит цифры. Он точно скажет, во сколько впервые взглянул на часы любым утром последней недели (понедельник: 6.32, вторник: 6.17, ...), безукоризненно ответит, сколько потратил на ту или иную вещь и в каком году произошла бойня на ручье Вундед-Ни. Числа, знаки, номера и последовательности сами отпечатываются в его памяти с одним лишь уточнением: Бартлетту очень сложно перевести это бессмысленное нагромождение обрывочных фактов в долговременную память.
Эррон говорит, что уже перерос Сэлинджера (Но не его «Девять рассказов» — добавляет после паузы), битническую муть (самую популярную из того, что можно было достать в его положении, конечно), страдания По (если дело, конечно, не касается «Береники») и подобные увлечения для детей. Эррон уже взрослый, потому читает он тоже по-взрослому. Определить бы ещё, что входит в категорию «не для детей».
Эррон любит музыку и искренне убеждён, что окружающие не понимают смысла этих слов.
Эррон вспыльчив, Эррон гневлив. Он вырабатывает фальшивый иммунитет и безразличие к ударам по самым явным болевым точкам, но этого, разумеется, недостаточно; чаще всего он прибегает к хитрой уловке и гневается на самого себя.
Эррон брезглив до периодических приступов тошноты, но в присутствии других редко позволяет себе даже скривиться; все детские игры любопытства и ковыряния в земле, разглядывания и тыканья палкой в живность и неживность любого рода обошли его стороной. Это мерзко.
II.
Many trees were hurt & all the clouds. Open any book &
the cloud above you bursts into flame,
you know this & yet nothing stops you, the sky stuck to the end of your finger as you point to it.
Как-то раз (Эррону 9) Маргарет берёт его с собой в бар. Мерзко, грязно, громко, душно, воняет («Маргарет, я испачкался!»); Эррон помнит, как вышел на улицу — небо бездонное, перетянутое атласом туч, беззвёздное — из бара доносится отвратительная музыка, увядающая с каждым шагом. Бартлетт заходит за угол и чувствует неприятный запах: из мусорного контейнера лениво выбираются клубы дыма, огненные языки лижут воздух. Рядом горячо, вблизи завораживающе.
Эррон перечисляет по памяти: был Джордж, был Сэм, ещё Николас и Алекс, какое-то из имён точно заканчивалось на «-эль» и звучало жутко вычурно; у этого многоликого разнообразия был (есть) общий знаменатель — Маргарет. Маргарет убеждена, нет, одержима мыслью о том, что они обязательно заживут хорошо и ладно, когда на пороге появится тот-самый-главный-мужчина-её-жизни.
Ещё Эррон точно знает, что его недолюбили, потому что у всякой любви есть чёткая мера и опредмеченное выражение. Его следовало любить больше, любить лучше; получать он должен был больше и (и никогда не забудет невнятность подарков на дни рождения) лучше; Маргарет должна была делать всё лучше. Или, по крайней мере, любить то, что есть, а не улыбается похабным оскалом полгода в их доме (ровно до следующего мужчины).
Сэнди, как и ему, шестнадцать лет — у неё красное платье и заляпанные (отвратительно) грязью кроссовки; Эррон долго пялится на них, не то чтобы не понимая, к чему клонит Сэнди, — скорее, в надежде на то, что она обернёт всё в шутку или он, например, исчезнет. Сэнди, чёрт возьми, душ принимала, наверное, утром (или, что ещё хуже, вчера вечером), пахнет от неё потом и яблоками, что давали на обеде. Ещё она полновата, что тоже его не особенно привлекает, но он обязан определиться с тем, каково это.
Бартлетт говорит (мысленный монолог): душно, противно, неловко, грязно.
В нагрудном кармане куртки Бартлетт держит коробок спичек, во внутреннем — зажигалку; в левом кармане брюк — пачку сигарет, в правом — парочку мятных конфет (блажь) и ключи от дома (тяготящая необходимость). Практически каждые выходные он на автобусе доезжает до Белвью (билет в нагрудном кармане вместе со спичками); всё пространство, находящееся за пределами Хей-Спрингса, устраивает его одним лишь выполнением этого условия. Эррон любит гулять, перебирать ногами, глядеть по сторонам, наблюдать деревья, парки и бетонных отщепенцев; любит городскую библиотеку (не в пример хей-спрингской), где из окна у его любимого места открывается вид на пока не застроенную площадку строительных лесов и снующих туда-сюда рабочих; Эррон любит огонь (поджечь мусор(ку), развести костёр, спалить кнопки в лифте, подкурить сигарету; вырванные страницы энциклопедии, посвящённые великому лондонскому пожару, новостные выпуски на ту же тему).
Эррон учится ревностно и ревниво (билет до Белвью лишь сейчас стоит копейки, переезд обойдётся куда дороже); с большинством одноклассников не ладит («Не трогай, пожалуйста. Блять, НЕ ТРОГАЙ, я сказал»), да и тех, с кем ладит, он чаще терпит. Бартлетт говорит: всё вокруг невозможное, душное, вязкое; мыслит витиевато и многомерно, однако в устной речи допускает будто бы ограниченный набор слов и исключительно клишированные фразы (это правило нарушается редко).
В ящике школьного стола и в голове у него, конечно же, исключительный порядок.
Сколько, говоришь, наград?
Бартлетт сосредоточенно разглядывает ботинки — с утра блестели начищенным до безобразия оскалом — мокрые разводы, грязь, прилипшие листья; Бартлетт с трудом переваривает возрастающую неприязнь. Улица своей запыленностью, неаккуратностью, непонятностью и периодической непредсказуемостью вводит Эррона в смущение. Подсвеченное холодными цветами окружение больниц (как-то раз он угодил в Белвью с подозрением на пневмонию) ему куда понятнее и ближе: стерильность, обилие белого и серого, металлический блеск, выверенная терминология и чёткость распределений диагнозов, закрытость пространства, в конце концов, — не оставляют многозначности и полутонов, в которых Эррон обыкновенно теряется и тонет. Если бы можно было структурировать природную сферу (как в атласах или энциклопедиях: чёткие параграфы, названия на латыни, белый фон, чёрные буквы, подчинение написанному закону) — если бы можно было всё это структурировать до категорий «от дерева до дерева пять метров, солнце светит с десяти до шести, плитка итальянской марки без сколов» — Бартлетту было бы куда спокойнее и уютнее.
Эррон хочет думать, что в Хей-Спрингсе бессмысленно бояться смерти, как бессмысленно бежать с тонущего корабля, если не умеешь плавать; Эррон хочет так думать, но в прошлый раз почему-то сбежал. Временами его переполняет жалостливо-безучастное смирение — несколько надменное, несколько глупое, несколько ленивое — всё вокруг и без того обделено смыслом, пусть в последнее время и ощущается острее. Именно эта заострённость и настораживает Бартлетта — город делается жёстче и ярче; город осязаемо тычет в небо выжженными стеблями и ржавчиной на острие ножа, город тычет и самого Эррона под дых и он сбивается. Он хотел бы быть константой, отсутствием вариаций, застывшим слепком, но не может — это его злит и одновременно будоражит, словно дразня тем, что Бартлетт прежде в себе не замечал.
И одноклассники, и случайные и неслучайные знакомые, и соседская псина — все заостряются, царапают больнее, кричат громче; псина лает пронзительнее, священные речи делаются убедительнее. Всё больше не проходит мимо — часть утекает куда-то вбок, как и прежде, конечно, но Эррон ощущает, как слой между ним и происходящим истончается, а игнорировать подобное слишком долго нельзя.
Нынешняя яркость сбивает Бартлетта с толку — не то это начавшийся сон, заманивающий неестественными красками, не то пробуждение ото сна (постепенное, размеренное, ты должен привыкнуть, размять ноги, глаза должны приспособиться, но пока ты мало что различаешь и больше щуришься, силясь разглядеть все детали).Эррон слышит знакомый голос и, не оборачиваясь, поджигает сигарету и затягивается; спичку держит за самый конец и терпеливо выжидает, пока она не догорит.
— Только что точно потерял своё одиночество, — беззлобно отвечает Эррон после небольшой паузы и выбрасывает осиновую палочку. — И тебе доброй ночи.
Бартлетт непроизвольно подаётся назад, когда Эдди подходит ближе; ему не очень по душе эта расхлябанная насмешливость, будто происходит что-то будничное и привычное. Но воздух вокруг дрожит от ветра, с ним, кажется, дрожит и лунный огрызок, а Хей-Спрингс, несмотря на всю свою конечность и видимый выезд, отмеченный злосчастной скамейкой, простирается далеко вглубь. Бартлетт пытается отгородиться от невнятного беспокойства, растирая серную головку между пальцами.
С приходом осени (осени, найденных тел, усилившегося внимания из Белвью) в Хей-Спрингсе всё преображается. Сейчас Эррон думает, что будь он повнимательнее, что-то неладное можно было бы заметить ещё летом, но под привычным терпким солнцепёком ему было не до придирчивого осмотра города. Всё вокруг дёрганное, зацикленное, словно снующее между точками А и Б — и вот во всём этом рыжеватом великолепии тревоги Эдди Дин: чуть-чуть снисходительный, как кажется Эррону, настойчиво-безвредный (как могло бы показаться Эррону) и подёрнутый общей ленивой дымкой (как убеждён весь Хей-Спрингс, потонувший в туманах и застывший в секундах).
— Отличный вечерний эфир, — бурчит Бартлетт, протягивая коробок спичек (держит его будто бы брезгливо — двумя пальцами — но на деле лишь по привычке). — Не спится?
К подрагивающему беспокойству присоединяется немой вопрос; Эррон не уверен, хочет ли знать, какого чёрта Эдди тащился за ним добрый час, имитируя редкие ночные звуки.
И тянется нить.
Пусть не тянется, я сам дотянусь 
