[icon]http://i.imgur.com/OyH6Z85.png[/icon]

Шайло пускает в воздух пепельный залп. Искра срывается с кончика сигареты и сливается с кирпичной кладкой забора напротив. Табачная взвесь щиплет слизистые глаз (забывшись, держит с полминуты окурок у рта), он прикасается подушечками пальцев к векам, успокаивая полупрозрачную кожицу и трепет ресниц. Ощупывает лепнину выраженных скул, острую линию подбородка, тонко очерченный нос и неправдоподобно глянцевое, даже на ощупь, лицо. Это тело — декоративное нэцкэ, слишком изящное, чтобы ожидать от него угрозы. Этот шёлковый мальчик подмигивает лунными серпами глаз — дразнится, говорит шелестью опадающей вишни, смеётся в узкую ладошку. Фарфоровый фасад идёт трещинами, сыплется рисовой пудрой — Шай кривит капризный изгиб губ в улыбке, оплавляя щеку до пёсьего оскала. Шайло Шу — ни то, ни сё. Имя, как сорная трава, переплелось еврейско-китайскими корнями в шипящую скороговорку, превращая всяк произносящего его в мага-змееуста. Он находит ироничным то, что в нём, беспородной шавке, не осталось ничего от этнической принадлежности к сородичам из страны самураев. Ни имени. Ни даже собачьей клички. Только жажда изымать метафизическую катану из ножен и отсекать головы тем, кто лишил его самоидентификации. Права на то, чтобы быть магом. Шайло — палач для палачей.

Его цель горит сигнальным красным, как карминовый смог от модифицированного дымового заряда опергруппы 'RedLight'. Как кровавый блеск в глазах егерей — охотников за магическими головами (распознаёт, потому что в собственных глазах такая же предельная концентрация жажды крови). Как алый круг (ядро мишени) на белом полотне флага восточной страны, которая породила магическое чудовище, неугодное британскому (магловскому) обществу. Шу — маргинальный ублюдок, за которым тянется шлейф террористической группировки. Шу — вчерашний 'грязнокровка' и сегодняшний винтик-шуруп-шестерёнка 'Союза Чистокровия'. Парадоксально. Иронично. Шу — типичный студент второсортного колледжа; модно-небрежная стрижка, курево в зубах и хипстерский шмот.

Вот этот вот выблядок молодёжи, рисовый мальчик со смешливыми мимическими лучиками вокруг глаз, несёт сейчас на плечах груз недетской ответственности. На мочках ушей золотятся кольца — антимагические обереги, позволяющие волшебникам проходить проявительные рамки. Он бы не прочь разжиться подобными 'цацками' для СыЧей, чьи блокаторы отслужили своё и по чьим неугодным Министерству персонам давно плачет Азкабан. Шайло щеголяет свежими дырками в хрящах и россыпью отверстий с 'гвоздиками' в ушах, которые вскоре заменятся анимагикой. Да, Шай планирует унести артефакты прямо на себе. Сегодня.

остро, тягуче, солоно ;

Он пытается собрать себя по артериям залов Лондонского Национального Музея, но теряется в запахе. остро — учуял ещё на Трафальгарской площади, даже лорд Бетти и лорд Джеллико — трафальгарские фонтаны — пустив струю на скуластое лицо Шайло, не сбивают след. тягуче — знакомая нота, сбивающая дыхалку, заставляет брови дернуться вверх, затем заломиться домиком — дефицит сна и прогрессирующая паранойя складывает из скудной мимики оригами. солоно — голодная сучливая натура требует пустить крови, чтобы солоноватый багрянец осел на языке, раскрывая аромат ярче. Сами по себе эти запахи тривиальны, но их сочетание... остро, тягуче, солоно — в этом есть смысл, но он теряется где-то в сочувственном взгляде автопортрета Рембранта, в ряби туристов, 'гавайской смеси' из английского, немецкого, испанского и китайского? — конечно, китайского языков. Колючие искры нервозности жгут напряжённые лопатки. Не то чтобы у него нет повода ловить и узнавать гнилостный душок, который, как он наивно смел надеться, оставил три с лишним года назад по ту сторону Атлантики.

Проходят недели, а Шайло справедливо не попускает. Он в Британии. Он здесь-здесь-здесь. Счётчик без-булгаковских дней замирает и начинает новый отсчёт. Дней, когда невозможно не вдохнуть мнимый запашок несвободы (ему хватает кандалов, спасибо отмене международного статута о секретности).
От мимолётной встречи будто гарротой полоснуло: на алебастровой шее алое сечение. Он думал, что преувеличивает, что воображение-память-тоска рисует эту разжиженную субстанцию, заключённую в радужки глаз, гипертрофированно красивой. Эти водянистые стылые зенки — разрушающе хороши. Никакой. Обыкновенный. Весь он. Елисей. Отбитым нутром Шу чувствует, что его однажды и конкретно прибило к сахарным костям, омытым голубой кровью русского аристократишки. И тот приобретённый вольфрамовый стержень, вокруг которого Шайло годами наращивал спокойствие, даёт трещину. Сожалеть бы о том, что не оставил славянского королевича издыхать рядом с высокородными родителями. Вместо — он желает смачно вгрызться в чужую вкусную плоть. Или в кадык. Рот..? И зализать место укуса. Прикусить. Оттянуть нижнюю губу зубами, прежде чем отпустить её и провести по ней, припухшей, языком. Как в то лето, когда мальчик Еся познакомился с мальчиком-псом и узнал, что домашний питомец разумеет, говорит-молчит и очень хочет домой. Лето, которое Енисей не вспомнит. Лето, с привкусом 'обливиэйта' и неудовольствия Булгакова-старшего. х о з я и н а. Им больше не пятнадцать. Их больше нет. А были? Судя по искажённой бешенством ухмылке — Енисей не был рад. Внезапно.

тягуче, солоно ;

Острота притупляется. Шу так привык носить фантомный запах Елисея на себе, что дезориентируется в пространстве. Теряет тонкость восприятия. Теряет нюх. Всё просто — Булгаков повсюду. И это дьявольски мешает работать. Сбивает чуйку и концентрацию.

Шай прибивается к стайке китайских туристов, которе галдят, громко интонируют на своём птичьем языке. Шу прекрасно сливается с узкоплёночной биомассой. Он гипнотизирует изможденный лик Христа на полотне Босха, зевает, глядя на обнажённые сочные тылы 'Венеры' Тициана и встает плечом к плечу с мужчиной (русая шевелюра, серый костюм-тройка, породистое лошадиное лицо истого англичанина — максимальное усредненная персона).

— Классные сиськи у Мадонны.

— Категорически согласен.

Обмен паролями — полёт нормальный.

солоно ;

Мир растворяется в маслянистом свете — взгляд Елисея задевает по касательной. Люфт между ними, как монотонные капли из крана, падающие о жестяное дно умывальника — к-а-а-а...п — сводит с ума. Шу колеблется — идти ли следом за дилером? Но тот делает выбор за него — прочь. Шай отвлекается на спину в сером сукне. Посредник действует автономно. Шу стреляет взглядом в обратную сторону и упирается в лопатки Булгакова. Тот окружён неизвестными. Выглядящими совершенно цивильно. Крайне далёкими от людей, которые могли бы загнать магических преступников в ловушку. Это говорит ему панически мечущееся в черепной коробке сознание. Мозг, размазанный по лобной доле фаршем. Шайло зло выдыхает. Обнаруживает себя в слепой зоне камер и зажимает во взмокшей ладони пластиковый пакетик. Дилер неспешно уплывет прочь, ласкает взглядом вангоговские 'Подсолнухи'.., даёт импульс Шу — шевелись, мальчик.

Усилием воли Шайло заставляет себя не дёргаться, не оборачивается то и дело назад, по сторонам, расслабить лицо и изобразить искренний интерес к полотнам, на которых широкая палитра мазков; масляных, акварельных, соуса. Шу спокойно выстаивает небольшую (удивительно) очередь в уборную. Открывает вентиль крана и споласкивает лицо на которое, кажется, налипла нервозность, страх неизвестности, параноидальная (он не ошибся, блядь, он верно учуял блядского же Елисея) тревога. Ссыпает с пакетика неброские украшения. Методично, даже медитативно вдевает первый гвоздик в мочку уха.

остротягучесолоно — забивается в носовые пазухи, перекрывая навязчивый запах аммиака. Слишком много Елисея на один сортир.

Ключница

«Ты меняешь всеведение и круассаны на смерть и плесень.»

ЗЕРКАЛО

её ноги с высоким подъёмом обнимают нейлоновые чулки (единицы знают, как мастерски она вяжет петлю из капрона на чужой глотке), ухоженные руки (подушечки пальцев неуловимо желтят от частого соприкосновения с металлом ключей) одинаково изящно держат тонкую ножку винного бокала и горлышко бутылочной розочки.  иногда она — тихое 'звяк' ключа о ключ, иногда — металлический перелив меди, железа, латуни, никеля и цинка, опоясывающий бёдра Ключницы узорчатыми ключами. во взгляде тепло и участие, будто кто угодно — ты, ты и вот ты — на сотню оборотов вперёд запечетлеваетесь на волокнах её зрительных нервов — уровень опасности: низкий; глядит с антропологическим интересом — уровень опасности: средний; поднимает глаза в другой раз, да так, будто мерки на гроб снимает  — уровень опасности: высокий;

ПУТЬ

32 × затворница-одиночка × дьявол (XV) × 4

Не отвлекаться, не хмуриться, не, не, не.
Коридоры облеплены цветастыми точками (будто у Семьи очередной Великий праздник — затворники сменяют невзрачный зимний хитин на весенне-пёструю шкуру). Перекрёсток фонит фантомной взвесью гормонов — тихушное тисканье потных ладошек в тусклом отсвете глаз мартовских кошек. Разомкнув объятия эскапизма, а попросту выпав из режима : помогу-накормлю-утешу-потолкую-по-душам,  Ключница усилием воли выглаживает на лице складки: в уголках губ, между бровями. Подчиняет поминутно ускоряющийся шаг выверенному ритму марша. Прикрывает частоколом ресниц аспидский взгляд — под веками закипает капиллярно-красным. Она просачивается сквозь гомон, фырканье, шушуканье мыслящим сквозняком и держится стен. Под ладонями хрусткая облупившаяся штукатурка, трещинки, бугры, сколы на углах — указатели для незрячих. Сомнительной ценности информация, заключённая не в текст и символы, а в перепады температур или фактуру стен, щекочет подушечки пальцев подсыхающей краской с потёкшей каплей, мелово пылит, цепляет впадинами царапин — Ключница не читает, вдыхает исходные данные (анализирует. препарирует). Десакрализация домовских тайн — рутина, в монотонности, скуке которой можно упустить нечто действительно ценное, как, например, выцветшее и свежее, незаметное и кричащее сообщение:

девять, десять, никогда не спите, дети... — рука застывает на щербатой поверхности стены (кажется, что та пульсирует и прячет живую мякоть), — семь, восемь, кто-то к вам прийдёт без спросу, —  Ключница вытягивает смысловую нить где-то между кинотеатром и библиотекой, — пять, шесть, Клешня хочет всех вас съесть, — дёргает брылями, как взявшая след гончая.

Это случилось утром. Сразу, как по венам Дома потекло электричество. Латунный, блестяще-новенький ключ спустился на тонкой леске паутины. Она только и успела подставить ладонь, чтобы защитить глаза. И обманчиво-тёплый металл обжег руку любопытством : 'найти. проверить. взять след. фас!'
Может, это Курильщик выражает благодарность за то, что она оставляет для него сигареты с крепким табачным нутром близ поворотов? Или Спица, вместо билета в театр, угощает её, чем поэкзотичнее (читай даёт в долг). Ключница любит неприличное общество. Ключница знает, с кем приятельствовать, чтобы их с Дублем мастерская по изготовлению ключей процветала.

Хочется верить, что сегодня к ужину она принесёт не постное 'ничего', а горячее 'ого-го' обнаруженное, в вот только что появившейся комнате. Сядет за стол, уложит на десертное блюдце латунный ключ и с деланным спокойствием пожелает Дублю 'приятного аппетита'. Но комнату и сюрприз в ней ещё предстоит найти. Возможно, сюрприз не из приятных.

Она слизывает со ступеней оттиск стоп, который оставили после себя поколения жильцов. Затаённо дышит, улавливая тонкий флёр прошлого. Приручает удачу, наматывая на руку хитрую загадку, которая обвивает гарротой обманчиво хрупкое запястье, прячущееся под рукавом фланели. Собирает крупицы подсказок, смотрит так, как научил её Дом: зрачок расширяется до кромки радужки, радужка до солнечного гало — одно на другое, другое на одно. На какие-то мгновения воздух напитывается подзабытыми, своими-чужими запахами, голосами. Остывающий полумрак лестничного пролёта впускает поток сквозняков. Вот уже и граница жилого корпуса с Ближним. Рука ищет в складках юбки карман, в нём - отцовская беретта. Жаль огнестрельных ресурсов, но дальше, только с охотником или коридорным. Не хочется делиться с этими выродками домовским подарком, нет, их племя — литое, Она — стеклянная (р-р-раз и разобьют её тонко-звонкую чудовища). Полупроницаемая масса фантомов, которые ушли и не вернулись, взрезает лестницу вверх-вниз. Опалесцирующие изумрудно-золотым, светлячкого-искристым они мерцают там, где находятся переменные формулы, которую она выводит всю сознательную жизнь: как в принципе функционирует Дом? Кто такие монстры? Почему комнаты сменяют друг друга? Как функционируют коридорные?  Ей просто смертельно нужно знать наверняка, это — её главная и сильнейшая мотивация...

три, четыре, запирайте дверь в квартире, — Ключница охает, пойманная между азартом и смутной, копошащейся опарышами на дне рассудка, тревогой.

дверь ;

Она сотни раз протирала подолом юбки здешние коридоры, врезалась в тупики и мерила шагами расстояние от одного угла к другому, но никакой такой двери тут не было и в помине.  В мрачной артерии коридора, в самом конце — слюдяная, обманчиво прозрачная дверь, за которой брезжит свет.

По_ту_сторону двери веет озоном, смердит сбывшимся гнусным кошмаром (худшим из) или благоухает сладко, упоительно, как однажды и навсегда появившийся в мастерской 'брат' — щекой, доверчиво прижавшейся к родной ладони. Так пахнет для Ключницы что-то хорошее. Так пахнет не_одиночество с Дублем. А прочего не_одиночества ей не нужно. Что может быть лучше, чем такой же ты (старые зеркала ей не лгут даже после одиннадцати вечера)? Что может быть лучше, когда есть ещё один ты, только совершенно не ты? Ведь до того, как её жалкая, ободранная копия появилась на пороге мастерской, пахло
иначе.
В слизистые заползал приторный душок подвздошной гнили. Там, на границе корпусов, чьи-то острые монструозные когти щекотали ливер. Возможно, так пахли внутренности родителей, которые оставили её, малолетнюю, одержимые идеей вывести свою формулу Дома? До Дубля ей снились глянцевые потроха в багрово-железистом соусе, исходящие паром ... Теперь она сама так же пахнет для тех, кто не отдаёт долг. Для тех, для кого они с Дублем были благородными разбойниками, а обернулись чистильщиками, монстрами похуже чудовищ с Ближнего круга.  Она отдаст изгнаннику краюху хлеба (под внимательным взглядом
'брата'), подберёт для страждущего ключ от комнаты, где тот найдёт защиту (взгляд Дубля становится более цепким), ласково коснётся пальцами чужой немытой макушки (жест попадёт под лупу взгляда одновременно удивлённого и позабавленного). Но придёт время и братская узда не удержит: в час волка, темно, тихо — только Нянюшка не спит, да Ключница крадётся в некогда предоставленный ею же кров — взымать долги. Это ничего, что нечем крыть доброту и заботу, Ключница унесёт в качестве оплаты липкий страх, жуткую считалочку, никчёмную жизнь. И освободит жилую площадь для следующего горемыки, в надежде, что тот отнесётся к обязательствам серьёзней.

Безусловное 'сейчас' мягко ложится на лицо. Когтистая лапа пограничья отпускает глотку. Дежавю акварельно размывается на стенах — любопытство всегда берёт верх. Ключница бережно распутывает косицу, заплетённую из яви и нави и выбирает быть в проёме двери, ведущей в неизвестность. Воздух вибрирует. Эфир дробится волнующим зовом — прилетает тихо справа, в левое ухо — резко и тут же отступает, как стереозвук в шуршащем радио. Это колокольца над дверью прогоняют темноту, что подступает тем нахальнее, чем ближе отбой. Ключница прекращает прятаться в мёртвой зоне. Звука, весны, предвкушения так много, что хочется сделать что-то монументально глупое. Пройтись по натёртому мастикой полу босиком (а потом пощипать пальцами ног мягкий ворсистый ковёр). Махнуть приветственно ботинками, чьи усы-шнурки зажаты в пятерне (в горле вспыхивает короткое хихиканье). Она бросает обувь у красиво сервированного стола, себя на стул, который галантно выдвинули для неё, фразу тому, кто, похоже, врос и в стул и в красиво сервированный стол задолго до её прихода. Она могла бы догадаться, что дубликат латунного ключа окажется у ... Дубля (логика логика логика) :

— Приятного аппетита, Дубль.

раз, два, — Ключница и Дубль заберут тебя!

в мастерской по изготовлению ключей есть три незыблемых правила ;

I. не обижать некогда дикого, ныне домашнего, любимого, утютю-какого-симпампулю крыса  — сэра Фауста ;

— Сэр Фауст, немедленно домой, — Ключница слышит недовольный писк серого грызуна, которого выдаёт тихое цоканье когтей о линолиумный пол. Лощёный, упитанный бок и лапки подозрительно грязны — должно быть шкерился в розарии коридорного Фауста, в честь которого прирученный крыс был назван. Жалобы на 'облезлую, мерзкую тварь' регулярно достигают ушей Ключницы и её 'брата' (бутоны и листья цветов, луковки и семена отыскиваются в норке и тайниках одомашненного грызуна) и каждая жалоба сопровождается ответным заверением о строгом выговоре сэру Фаусту (у коридорного Фауста в этот момент нервно дёргается глаз под лупой очков) и нет, животину нельзя пустить на суп, он же член семьи (розы, маки, крокусы продолжают страдать).

II. вовремя отдавать долги Ключнице и Дублю ;

III. не допрашивать близнецов на предмет их 'близнецовости' ;

У Ключницы слишком острый клинок. а у Дубля не хватит апельсинов в авоське и ромашкового чаю в чашке, чтобы вернуть вас с того света.

ВЫХОД

коррозия × пряность × компас × жжёные спички × траляля и труляля × воск × маковая головка × дублёная кожа × 'розочка'

дверь наружу
@KirikoAnchar

хозяйка мастерской по изготовлению ключей ; благородная разбойница — неблагородный коллектор ; экспериментатор с идеями разной степени сомнительности.

Отредактировано Satō Sui (2019-12-03 00:00:11)

прототип: frank grillo, thandie newton;

Утро до того прекрасно, что хочется блевать.

Рассвет, заваренный в густом сумраке, тянет робкий солнечный луч к мужскому предплечью. Его руки, крепкие умные руки, покрывает сусальное золото. Взгляд фиксирует пушок волос на шее, щепоть мурашек, которую обронил вползший в комнату сквозняк. Можно бесконечно ловить в капкан памяти острую линию скул, разлёт бровей и упрямую складку между ними. Можно потянуться ближе, втянуть мускусный запах и не выпускать из лёгких. Вплыть в это пространство, наполненное феечной пыльцой, проверить, жадны ли губы? Но на собственных — привкус раскаяния. Тонко выверенная провидением — концентрация яда, оседающая на стенках черепа непрошеными флешбэками. От необходимости добить себя очередной дозой, что-то внутри с влажным хрустом ломается.

терпение? гордость? 207? двести семь костей, которые никак не трансформируются из миниатюрной, филигранной Эрики Эйвери в шестифутового мужика божественного происхождения.

Знакомая горечь чужого присутствия прокатывается по пищеводу, застревает в глотке комом и ухает вниз, туда, где фантомно наливается плоть. Хочется нахрапом.., забрать, запереть сонного и доверчивого в замке объятий. Не этими девичьими полупроницаемыми руками, своими — цепкими, ненасытными, грязными. Пальцы-гарпуны метят в уязвимый переход между шеей и плечом, чтобы притянуть за горло, чтобы прикусить за хребтину. Пальцы-гарпуны — пальцы артрозника. Немощные, не слушающиеся. Схлопывающиеся в кулак.

нель — зя;

Эреб, помни, кто ты где ты зачем ты;

Прервать ментальное шибари, связывающий мысли и эмоции в тугой узел, помогает короткий укол в пятку. Стопы касаются пола. Эр(еб)ика едва не возвращается в уютную постель, уютно прикорнув под уютным боком уютного супруга — водами Стикса заклинаю — заткнись! — но больно так, что приходиться выуживать из плоти острие серьги. Солнечный блик, преломляясь об изумрудные грани, дробится бесчисленным гало. Эреб жмурится, вспоминая, как наспех срывали с него украшения, как руками, рваным дыханием и коварным ртом его уговаривали остаться. Он продевает серьгу в розовеющее ухо и заметно прихрамывая выходит вон. Всего лишь из спальни.

Вспышка голубого огня газовой конфорки (только газ, электрическая плита портит пищу). Металическая джезва медленно прогревается — ждёт кофейных зёрен (проще бы сходить в 'starbucks'). Ручная кофемолка бережёт чуткий сон, вкус и аромат будущего напитка (помнишь, как он впервые зажал тебя на кухне не для того, чтобы взлетел подол юбки, а чтобы научить.., или отучить пить растворимый?). Гранулы меньше крупинок соли ссыпаются в турку, следом сахар, кардамон и мускатный орех. Сахар плавится на дне джезвы, припыленный смесью специй и вручную смолотых кофейных зёрен (а вот Он умеет ворожить и без божественных способностей — просто тепло рук и сосредоточенность на процессе). Джезва шипит от ледяной воды, не достающей до узкого горлышка (умница 'Эрика' ловит всё на лету).

Эреб опирается о столешницу и ждёт, когда 'зелье' подойдёт. Кухня, окно, стыки плитки — всё принимает его за своего. Он почти врос в это пространство, прекрасно обжился в семейном гнёздышке, увяз как муха в мёду. Проклятый быт, запах дома и клишированная носка мужской (потому что его) рубашки на обнажённое девичье тело — всё это необратимо проникает под кожу. Прорастает корнями. Зачем-то нужно знать, что этот 'твой' мужик в порядке (да что с ним станется?). Что дышит ровно, жрёт исправно, и женщина у него тянет на пять звёзд (идиот) (с ходу найдёт другою) (такие не залёживаются на обочине жизни). Сэмюэль Хорн очень-очень, дико-дико, правильно-правильно далёк. Между ними пропасть сладкой лжи. Сэм — славный парень, типичный альфач с приличным набором извилин. Эрика — славная девушка, с нетипичным бэкграундом уходящим вглубь тысячелетий. Женское тело надёжно хранит 'тайну матрёшки'.
Куда-то под дых, в никогда не заживающую рану, вонзается мысль, что он мог бы вот так всегда. Поменял бы примерно ничего.

На крыльце таунхауса увитого плющом: рубашка, босые ноги, кофейные чашка и блюдце, ступенью ниже — пачка сигарет, зажигалка. И никого. Хозяин этого скудного набора нужд отсутсвует. Его выносит в начало времен, когда были только Хаос и Мгла. Память возвращается толчками: вот он — олицетворение вечного мрака, он же — подземное царство, через которое тени умерших попадают в Аид. Он — неотъемлемая часть бездонной бездны Тартара, потому что там, где вечная тьма, там — Эреб.
Нет ночи без мрака.
И мрака без ночи.
Эреба без Никты.
Их союз хранит тайны жизни и смерти и, случись что с одним, существование второго станет бессмысленным...

Эреб высекает из зажигалки искру — чёрт, четыре месяца не курил, держался — дымная пелена застит обзор на первых прохожих, неодобрительно поглядывающих на встрёпанную леди в исподнем. Он незнакомо заламывает тонкую бровь невербально отвечая: 'я до сорокета прожил классной, успешной бабой и вдруг прозрел, что мужик. Не мужик — Бог! Так что имею право на сигарету, согласны?'
Жителям аристократического Хэмпстеда, да хоть всему Лондону — плевать. Не плевать ему самому и тому парню, что мирно спит на супружеском ложе и не знает, что в чемодан, который томится в кладовой, будут уложены: цацки его дражайшей супруги, их общие планы на будущее, а главное, смысл жестокого разрыва без объяснения причин... Вернётся с работы, а его встретят пустые вешалки и обручальное кольцо на журнальном столике.

Эрика Эйвери по-прежнему тянется к Сэму Хорну. А Эреб к Никте. И с каждым днём Эрики всё меньше; она истончается и скоро станет всего лишь фасадом пряничного домика, красивым и нарядным, начинка которого густой, непроглядный мрак.

'Сэм тоже Бог', — мысль пульсирует в такт биению крови. Это осознание, случившееся месяц как, размазывает жирным, малоаппетитным слоем, но ничего не меняет. Потому что он (кто бы ни был в конечном итоге) — не Никта.

Хоть эту жизнь, — зло думал тогда Эреб, — Хоть эту могу побыть простым смертным? Карьера, шмотки, бодрые уик-энды за Ла-Маншем и сладкое имя 'Пайпер', если родится девочка, а если мальчик — назовёшь сам. Ничего этого не случится. Потому что нечестно и, что неприятнее, вторично. Чем больше Эреб играет в беспечную Эрику, тем вероятнее, что Сэм вспомнит свою изначальную суть. Им точно не следует быть вместе, чтобы однажды не проснуться и не узнать друг в друге чужих.

Окурок вминается в блюдце. Солнце (злое, всегда нелюбимое солнце) наглеет и заглядывает в глаза Вечному Мраку. Губы находят край чашки (надо забыть 'семейный' рецепт — нет никакой семьи).

На нежной изнанке рта остаётся горько-пряный вкус кофе.

Тёмная жидкость выплёскивается в кусты за кованой оградой у крыльца.

Получилось идеально — даже слишком.